Он бегом бежит в отхожее место, кладет пистолет рядом на сиденье и в который раз повторяет про себя, что завтра непременно приспособит в этой будке крючок на дверях, так как с крючком, хоть и самым ничтожным, все же безопасней.
Где-то фыркает лошадь, скрипят на снегу чьи-то шаги. Прошел мимо, говорит себе с облегчением учитель Спельскис, но все прислушивается тревожно, встает на сиденье, выглядывает в ромбик оконца и его бросает в жар. Один человек стоит прижавшись к дровяному сараю, другой, согнувшись, бежит вдоль забора. Спельскис слезает на пол, затаив дыханье, и поначалу даже не замечает, что он ненароком ногой спихнул пистолет в яму, а заметив, и вовсе теряет рассудок.
Кто-то пытается оторвать дверь сортира, а учитель Спельскис побелевшими пальцами изнутри тянет ее на себя, лихорадочно перебирая в уме крючки всевозможных видов и размеров, тонкие и сильно выгнутые, а лучше всего большие и тяжелые крючки.
Выходи! раздается приказ.
Учитель Спельскис кричит:
Нет, это немыслимо!.. Да возьмитесь же вы за ум, ведь нас так мало!.. Григалюнас!.. Не торопитесь, Иисусе!..
И в тот же миг он ощутил страшный удар, разумеется, в будку, он выпустил из рук дверь, будка вздрогнула, зашаталась и вдруг взлетела вверх, в чистое и холодное небо, она летит над Дуокишкисом, плавно и легко, словно лебедь, взмахивая дверцами, и надо крепко держаться за все четыре ее столба, чтобы не выпасть из нее
А под ногами раскрываются необозримые просторы до самого Черного моря, тускло поблескивающего в свете луны, словно карта Иисуса из его детства, эти неживые и холодно поблескивающие просторы Лунной Литвы
ИИСУС СУПЕРСТАР
Иисус одинок!
Нет, одиночество Иисуса не пахнет оливами или пылью Иерусалима, одиночество Иисуса дышит прохладой свежевырытой могилы и мертвящим покоем
Давно минули те времена, когда Иисус свято верил, что он въедет в Дуокишкис на белом коне, да откуда по нынешним временам и взять-то белого коня тракторы коптят небо своим зловоньем и только считанные, с трудом сбереженные патроны позвякивают в кармане, и даже терка знаменитая терка Иисуса, с выбитыми в ней пятиконечными звездами, серпами и молотами, которой он усердно натирал вражеские зады, посыпая их солью, даже она давно ржавеет где-то в лесу
И только Пернаравичюс, как всегда, остается до конца верен Иисусу, все шныряет по лесам и болотам, наступая ему на пятки. Послюнявив химический карандаш, Пернаравичюс пишет на лоскутах бумаги сочиненные им добрые поучения и всячески увещевает его, и дуокишкские леса полны развешанной на ветвях малограмотной пернаравической мудрости.
Ведь Иисус это уже самый последний и желанный трофей для Пернаравичюса, а потому он уже и не Иисус даже, а Иисусик для него.
Посреди бела дня он приходит на хутор Пагреже, когда Иванов сидит во дворе на колоде и разжигает печурку.
Бог в помощь, тяжело дыша, произносит Иисус, ибо жара так и жжет мозги, и Иванов то съеживается, то снова вытягивается на колоде, как резиновый. Как здоровьице, спрашиваю?.. В могилку на отдых еще не тянет?
Не тянет, не тянет, смеется Иванов и как ни в чем не бывало подкидывает в огонь хворост.
Тетя Ангеля несла в хлев охапку сена и вдруг остановилась как вкопанная, потом бросилась в хлев, теряя на ходу калоши, в одних шерстяных носках, бросила сено где попало, обхватила руками коровью шею и все гладит, гладит ее вздувшийся теплый бок.
Чего испугалась? говорит Иисус. Я ведь не дьявол.
Он потянул ее за руку, и тетя упала на кучу сена. Устал я, сказал Иисус, устал; он локтями и автоматом уперся в тетины колени и приник к ним головой: погладь погладь погладь Белокурые, длинные, чуть не до пояса волосы Иисуса спутаны в колтуны вперемежку с чертополохом, волосы все растут, а Литва и вовсе не поддается его освобождению Что же будет тогда, когда волосы станут уже волочиться по земле, когда они покроют половину леса?..
Не поглажу, говорит тетя, никогда не поглажу, пускай лучше рука у меня отсохнет корову, скотину могу погладить, отчего не погладить, и она отталкивает от себя понемногу, но упорно, светловолосую голову, локти и автомат
И вдруг она вскрикнула: Йонялис Иванов переступил порог хлева и с блуждающим взглядом принялся с вилами в руках кружить вокруг Иисуса, выбрасывая вперед правое плечо и ногу Их-их-их, поют его легкие, а вилы так и ходят в руках из стороны в сторону, вверх, вниз над телом Иисуса Иисус только скрипнул зубами, так и не успев выстрелить в Йонялиса Иванова, ибо тетя Ангеля прижала к себе его голову изо всех сил, словно богоматерь своего младенца Иисус барахтается, задыхается с зажатым ртом, наконец вырывается из тетиных объятий, переворачивается на спину, и тогда Йонялис Иванов, поднатужившись, их-их-их, налег на рукоять своей впалой грудью, пот так и хлещет по его исхудалому лицу, а Иисус все корчится, изворачивается, каблуками выбивая куски навоза
Батюшки!.. Батюшки!.. бормочет Иванов, вытаскивая из груди Иисуса окровавленные вилы, и начинает суетиться, успокаивать мечущуюся скотину, овцы носятся по хлеву, сбивая его с ног Потом, несколько успокоившись, он вместе с тетей Ангел ей поднимает Иисуса, чтобы он на навозе хоть не лежал, оба они озираются, куда бы положить, и с трудом укладывают его в ясли, а тетя Ангеля принимается зачем-то из его волос выдергивать чертополох А потом, спохватившись, что тут еще и Йонялис, она вдруг вскакивает, хватает с земли ком навоза и запускает в него.
И воскликнул тогда Иисус громоподобным голосом:
Отче, за что ты оставил меня!
Но скоро и он успокоился, так как на небе появилась яркая звезда, которая бежала, освещая весь небосвод, и опустилась на хутор Пагреже, отмечая к нему путь; и наполнился тогда хлев хозяевами сего света и власть имущими, поспешившими приветствовать Иисуса, короля литовского, только что в муках рожденного Полный хлев господ разных, в цилиндрах и без цилиндров, генералов со множеством орденов, медалей и латунных пуговиц, одни с сигарами, другие только с сигаретами и все, все они склонились над яслями Знатные дамы в шелках и бриллиантах собрались вокруг яслей и, вытягиваясь на цыпочках, стараются через головы разглядеть, кто это там барахтается в яслях, про себя листая страницы Иисусиной биографии: вот он в четырнадцать лет еще, но все отменные черты его характера уже обозначились вот стоит он напрягшись и своим могучим штырем поднимает ведро воды в поднебесье, а вот Иисус развозит в бричке шесть гимназисток и т. д. и т. д.
Коня! вскричал вдруг Иисус.
И привели ему белого коня не сивого, не рыжего, а совсем-совсем белого что мне ваши армии, что мне ваши легионы! повязали Иисуса национальной лентой через плечо, вложили в руки заржавелую терку и перекинули коню через круп два тяжелых мешка: в правом сахар для добрых литвинов, в левом едкая соль
ИЗГНАНИЕ ПЛОДА
Тот день, когда тетя Ангеля изгнала плод, начался, как и обычно, с блинов. Она успела накормить и Жигимантаса, меньшого сына учителя, и сама поесть, а Йонялис Иванов все не появлялся за столом. Ангеля вышла на двор, позвала, но никто не откликнулся. Тогда она влезла по лесенке на голубятню, нашла там аккуратно застеленную кровать, но самого Йонялиса не было. И тут вдруг ей стало как-то тревожно на сердце, к тому же и плод зашевелился, начал биться под самым сердцем.
Йонялис Иванов вернулся неизвестно откуда, когда тетя Ангеля и посуду уже помыла, и свинью накормила, и Жигимантасу успела сплести из соломинок половину волка.
Где это ты пропадал? в сердцах накинулась на него тетя. Где тебя целый день с самого утра носит?.. В одной рубашке, кавалер тоже нашелся к тому еще и босой!
Да не холодно ведь Ну, если нельзя босиком, то я обуюсь
И Йонялис Иванов пошел обуваться, но так и не сказал, куда он с самого утра ходил да еще босой! и где пропадал. И за обедом молчал, жалостно смотрел на тетю Ангелю, словно догадываясь, что произойдет нечто страшное и недоброе, да и сам-то он выглядел точно овечка, которую вот-вот прирежут.
Как и договорились, пришла Пульмонене. Тетя Ангела собрала ей в мешочек заготовленную наперед шерсть и сало, уложила в саду в гамаке Жигимантаса и покачала его, чтоб поскорее уснул мальчик, а Иванову сказала, что проводит Пульмонене и заодно в речке Гелуона прополощет белье.
Ну, тогда я тебе помогу, вызвался Иванов, и тетя увидела, что Пульмонене нехорошо усмехнулась, обхватив руками свой мешочек.
И тетю Ангелю вдруг разобрала такая злость на Пульмонене, что ей пришлось, повернувшись спиной, ухватиться за гамак вроде она все еще укачивает Жигимантаса.
Потом, пройдя напрямик через капусту и мимо баньки, обе они с Пульмонене свернули с тропинки и юркнули в кусты.
Не говорите потом никому, сказала тетя Ангеля, остановившись в высокой, по колени, траве. Буду стричь овец еще получите. Только молчите
Будто у меня самой ума не хватает! как-то неестественно громко рассмеялась Пульмонене, одернула на себе платье, растянула на траве вдвое сложенную холстину и спросила:
Ну, что случилось, чего стоишь-то?
Тетя Ангеля оторвала глаза от воды одни только водоросли и ни единой рыбешки, глянула на разостланную холстину и, вздохнув, отдалась в руки Пульмонене.
Плод, Иисусов плод вновь зашевелился, забился своими еще крохотными копытцами о самое сердце и, жалобно пискнув, его маленькая не родившаяся еще душонка уплыла по речке Гелуона.
Все, сказала Пульмонене. Аминь
Мне шерсти не жаль, сказала побелевшая в лице тетя Ангеля.
Знаю, сказала Пульмонене и вброд перешла речушку, обхватив руками мешок.
Холстину и таз тетя Ангеля спрятала в кустах и направилась домой, но не мимо баньки, а кругом, через лес и оттуда, остановившись, бросила взгляд на усадьбу, словно впервые увидела ее как чужой человек А где же люди? И ни скотины, ни курицы даже не видать Только гамак висит, а из-под одеяла свесилась маленькая ручонка, да издали белеет светлая прядь волос, упавшая на глаза
Имя этого ребенка Жигимантас Жигутис, пояснила сама себе тетя, стоя в лесу.
По дороге на хутор Пагреже нет, не по шоссе, а вот этой тропинкой, ведущей только на хутор и никуда больше, шло несколько незнакомых, нездешних женщин в больших, поблескивающих уже издали платках и ребенок не то мальчик, не то девочка. Цыгане, подумала тетя Ангеля, но вроде бы и не цыгане.
Потом из вишняка выскочил Иванов, будто он там, спрятавшись, дожидался кого-то; с разинутым ртом, прикрыв обеими ладонями глаза от солнца, он стал вглядываться в этих женщин, затем хрипло выкрикнул что-то и бросился к ним, выпятив правое плечо. И эти женщины точно так же вылупили глаза на Йонялиса и, таща за собой по земле свои пожитки, уже бежали навстречу Иванову, и ребенок не то мальчик, не то девочка громко заплакал на дороге. Все они окружили Йонялиса, и он совсем исчез за их платками и пестрыми блузками, и тетя Ангеля теперь только и слышала протяжный, похожий на скулеж побитой собаки жалобный плач.
Ангеля, Ангеля! кричал теперь уже Йонялис то в сторону усадьбы, то в сторону речки; и тетя бросилась назад в лес: господи, господи, и это еще не все, боже, что-то будет, что будет!..
А было вот что. Йонялис отвел женщин в усадьбу, тетя Ангеля вернулась в лес к речке, села на помятую траву и стала ждать, спиной своей ощущая за собой усадьбу и тех женщин в блестящих платках, ждала, пока проплывет хоть одна, хоть самая маленькая рыбешка. Но по дну Гелуоны только прополз какой-то скорченный червяк. И тогда она встала и направилась домой.
Войдите, сказала тетя, войдите в дом.
Она взглянула на шелковые платки с длинной бахромой, и какая-то блестящая, скользкая боль пронзила все ее нутро.
Ангеля, сказал Йонялис Иванов каким-то странным писклявым голоском едва оперившегося цыпленка. Ну, сама ведь видишь вот это моя мать И он погладил сморщенную щеку старушки с водянистыми глазами, и старушка как-то скорбно и вместе с тем необычайно торжественно поклонилась тете Ангеле. Потом пришел черед сестры Йонялиса, вроде и вовсе непохожей на него, а его жена как раз показалась тете как две капли воды похожей на Йонялиса: такая же мелкотелая, и лицо, как у Йонялиса, с желтизной.
Этот мальчик твой? спросила тетя Ангеля, сложив руки на животе, и пробормотала: А в лесочке мне показалось, что девочка.
Да, это мальчик, обрадовался Йонялис Иванов и развязал головной платочек, мальчик он, только ушки ему в поезде продуло.
Так пожалуйте, произнесла тетя Ангеля запекшимися губами, пожалуйте в дом!
Йонялис вскочил с места и бросился открывать все двери подряд: на крыльцо, в прихожую, кухню и в парадную хозяйскую половину.
Вот так, хлопая дверьми, войдут в ее дом эти женщины и мальчик, которому продуло ушки, два дня они будут сидеть с Йонялисом друг против друга за столом и будут говорить, говорить до самой ночи и потом снова спозаранку, и эта их чужая речь с охами и ахами вперемешку, с детским плачем и с надрывным, ломающимся голосом Йонялиса таким вроде знакомым и вместе с тем вдруг ставшим совсем чужим, все это сольется в сплошной неясный гомон. И она будет лежать ночью за стеной в жару, не решаясь никому, даже самому господу богу, поведать, отчего лицо ее бело, как лист бумаги, отчего глаза так красны и веки припухли.
Она лишь молча начнет готовить Йонялиса в путь-дорогу, наточит нож и сама, сама, покуда они там будут вести свои нескончаемые разговоры, заколет свинью в сарае привяжет ее передние ноги к колесу телеги, а задние подтянет веревкой к косяку двери, придавит коленом, чтобы свинья не рыпалась, и вонзит в нее нож глубоко-глубоко, по самый черенок, глядя куда-то сквозь дырявую крышу сарая И всякого добра наложит в телегу, чтобы Йонялис ушел с хутора не пешком, как пришел ах, да разве же он пришел ползком приполз, а в телеге уехал, с разделанной свиной тушей, с двумя костюмами, правда, чуть широковатыми в плечах и груди, да с дюжиной вышитых, еще совсем новых носовых платков, и с головы до ног в ее вязаниях свитерах, носках, она и шприц еще положит, и все на вес золота купленные у Абрамчикаса лекарства, а то, может, он там, в России, не дай-то бог, опять занеможет Старухе она подарит красные сапожки хозяйкины без шнурков, а что сестре подарить, никак не придумает, зато жене Йонялиса коричневое шерстяное платье с белыми воротничками и манжетами, в котором сама она, тетя Ангеля, когда-то прибыла сюда из приюта Сынишке Йонялиса она разотрет ушки теплым топленым салом, компресс приложит и подарит все еще блестящую лаком жестяную банку из-под конфет «Дариус и Гиренас крылатые литовцы. Шоколадная и конфетная фабрика Глезериса». Отдаст, не жалея, хоть Жигутис потом будет горько оплакивать эту утрату.
Женщины обойдут все священные для Йонялиса места, взберутся даже на голубятню, а потом и уедут А что скажет Йонялис? Ничего, ничего он не скажет, словно он уже и забыл по-литовски говорить, только будет смотреть печально-печально, так, как перед смертью, и уедет И тетя Ангеля с горечью заметит; что у жены Йонялиса передние зубы уж очень редкие, еще реже, чем у Йонялиса, а на подбородке бородавка с торчащим волосом, да грудь совсем плоская, вроде скалкой укатанная.
Уедут все, и тогда вот тетя ощутит со всей ясностью, что совсем нет у нее сил, что за все эти дни она двигалась как во сне, и тогда она скажет, что господь к ней щедр, как ни к кому другому, и расточает ей свои милости не скупясь. Они уедут, и ночью где-то у речки Гелуона будет кликать какая-то птица как неродившаяся душа моего, моего ребенка и Иисус, зарытый возле мочила и придавленный камнем, чтобы не встал больше, попытается прийти ночью и просить, чтобы она его только погладила и больше ничего; и тогда тетя Ангеля вспомнит о ременных вожжах и балке под высоким потолком в сарае, но тут во сне всплакнет Жигутис, учительский сынок, из-за своей жестяной банки с крылатыми литовцами, и тетя Ангеля тогда сядет на край его кроватки и до утра сплетет ему шесть соломенных самолетиков
КАК ПЛАЧУТ КАРТИНЫ
Есть ли бог? Нету! Это докажет вам сегодня в таком-то часу Аугустас Спельскис. Чудеса без чудес!
Такой вот плакат вывесил на дверях читальни Аугустас Спельскис, старший сын учителя, и стоит с залихватски загнутой папироской в зубах, и он особенно доволен этой смелой, похожей на плевок фразой: «Это докажет вам Аугустинас Спельскис, это докажет вам Аугустинас Спельскис!» Аугустинас Спельскис!..
Читальня это, собственно, клуб-читальня города Дуокишкиса, находящаяся как раз напротив белого костела с деревянной колокольней и с настоятелем, голова которого то и дело высовывается из-за ограды костельного двора; в его-то глаза и был нацелен этот плевок.