Трудно сказать, эти ли странности, а может, и что другое привлекли к нему взор прославленного полководца, который однажды пригласил юношу на обед в тесном дружеском кругу, а затем стал звать всё чаще и чаще, находя для себя неожиданное удовольствие в беседах с этим холодным и надменным молодым человеком, не признающим иных авторитетов, кроме своего и разве что Юлия Цезаря и иных доводов, кроме собственных, порой весьма парадоксальных логических выкладок. Проявляя порой фантастическое невежество в области изящных искусств, Клавдий, тем не менее, ухитрялся ставить в тупик опытных риторов своими острыми и меткими суждениями. Не давал он пощады и хозяину дома, на досуге, занимавшемуся писанием мемуаров об Иудейской волне. Зачастую их беседы приобретали характер перепалки двух базарных торговцев, за тем лишь исключением, что обменивались они не бранью и объедками, а язвительными метафорами и сомнительными комплиментами, и расставались весьма довольные друг другом, как после встречи в учебном кулачном бою с опытным партнером.
Несколько раз Сатурнин пытался прощупать отношение Клавдия к новому императору. Однако молодой человек без тени смущения заявил, что Флавии сумасбродством ни в чём не уступают Клавдиям, как впрочем, и любой другой династии и что любого человека безграничная власть оскотинивает и извлекает из глубин души его самые низкие пороки. Более откровенного разговора Сатурнин опасался, ибо после него Клавдий должен был бы стать либо доносчиком, либо сподвижником. Сатурнин понял, что, будучи рационалистом, юноша не станет ничего предпринимать, не будучи твердо уверенным в правоте занимаемой им позиции. Сам Сатурнин не мог противопоставить Домициану ничего, кроме любви солдат к своему полководцу и недовольства дакийских ветеранов отменой обещанной прибавки к жалованью. Основные же свои надежды он возлагал на племя хаттов, которые так и не смирились с утратой зарейнских земель. По договору с Сатурнином войско хаттов ранней весной должно было перейти через замерзший Рейн и примкнуть к войскам мятежников. Итак, свое восстание Сатурнин начал с другими сподвижниками, а Клавдию, у которого тогда под началом была та самая когорта, он послал записку в несколько слов: «Иду на Рим. Будь со мною, чтобы не быть против меня».
Получив это письмо-призыв, Метелл немедленно собрал свою когорту и выступил перед солдатами с короткой пламенной речью. Он заявил, что родина оказалась в опасности, что наступило время выбора, стоять ли им за правое дело, либо поддерживать подлость и бесчестие, что он поведет их против соотечественников, с которыми они должны будут сражаться столь же беспощадно, как с самыми злобными варварами, что «жребий брошен» и что пора «разрубить узел» и «перейти Рубикон». Солдаты в этой речи так ничего толком и не поняли, да этого и не требовалось. После того, как Клавдий отменил поборы и вычеты из их жалованья и разрешил солдатским женам селиться рядом с лагерями, легионеры готовы были идти за своим молодым командиром хоть в самый Тартар. Метелл повел их к Могонциаку, где уже вовсю бушевало пламя восстания, и куда с отборными частями спешил наместник Ретии Максим Норбан. Он-то и поспел раньше всех.
Едва подойдя к месту битвы и встав на край косогора, Метелл убедился, что Сатурнин проиграл сражение; не успев начать его. Намереваясь идти прямо на Рим, он не укрепил важнейшие высоты, а рассчитывая на удар хаттской конницы, совершенно оголил центр и сосредоточил все силы на флангах. Ожидая прибытия хаттов, Сатурнин оттягивал сражение до последней минуты, и позволил почти полностью окружить свои части. Они оказались прижатыми к реке, на противоположном берегу которой уже показались передовые отряды германцев. И тут в дела людей вмешались всесильные боги. Иного объяснения случившемуся Клавдий дать не мог, ибо в момент, когда хатты вышли на берег, Рейн вскрылся.
С ужасающим треском и грохотом лопался лед, исполинские льдины вставали на попа, нагромождая высоченные торосы, которые рушились и вырастали вновь, В чёрной воде кипели водовороты, а за рекой на всём необозримом прибрежном пространстве рыдало, бесновалось, кусало щиты и в отчаянии рвало ногтями лица, огромное войско опоздавших хаттов.
В этих условиях ударить в тыл правительственных войск значило лишь ненадолго продлить агонию восставших и обречь на бесславную гибель тысячу человек, вверивших Клавдию свои жизни. В считанные доли секунды трибун перебрал и оценил все возможные варианты действий и ударил по правому флангу мятежников, которые в беспорядке отходили в леса.
Среди них в солдатском плаще и шлеме, на взмыленном коне метался Сатурнин. Они столкнулись лицом к лицу.
Все кончено, малыш! воскликнул Сатурнин с горькой усмешкой. В этой игре мне выпала «собака».
Кони их храпели, кружа среди луж крови, грохота льда и безумия битвы.
Я опоздал, сказал Клавдий.
Нет, ты пришел вовремя, возразил Сатурнин, взглянув на вылетевший из-за леса конный отряд. У меня повреждена рука. Ей не поднять меча. Сделай это для меня. Прошу тебя.
Только услышав эти слова, Клавдий почувствовал в руке невыносимый вес собственного меча, длинной кавалерийской «спаты». Он пытался и не мог взмахнуть им, как не мог и разжать пальцев, которые, казалось, примерзли к рукояти.
Прощай, Антоний, тихо сказал Метелл, Прости меня.
Прощай, Клавдий, добрый друг мой и, прикрыв глаза, Сатурнин одобряюще кивнул ему головой.
И в миг, когда Клавдий увидел эту гордо поникшую голову, понял он, что нет, не было и не будет у него друга ближе, чем Антоний, которого он понял, обрёл и полюбил в последнюю минуту перед тем, как убить его.
Я же кричал, живьем, живьем надо было брать мерзавца! сердито выговорил ему подъехавший Норбан.
Ясолдат, а не лаквеарий! Арканом не владею! вспылил Клавдий, бросив в ножны окровавленный меч.
Всадники проследовали мимо. Лишь один из них, на мгновение, задержавшись, крепко и одобрительно сжал его руку. Подняв глаза, Метелл встретился взглядом с Траяном, который смотрел на него тепло и сочувственно. Траян же, назначенный главным следователем по делу о восстании, напрочь отмел все компрометирующие Метелла материалы, и представил его чуть ли не главным действующим лицом сражения. Это принесло ему новые награды, повышение в чине
С тех пор прошло уже почти шесть лет.
* * *
И все эти шесть лет Клавдия мучали ночные видения: грохот и треск ломающегося льда, гордо поникшая голова Сатурнина; пульсирущая жилка на шее, которую он рассекал мечом, и она взрывалась фонтаном густой, темной крови, окатывавшей его с головы до ног
И вспомнив всё это и твердо взглянув в глаза Домициана, Клавдий повторил:
Да, Антоний Сатурнин был моим другом. Но приходит время, когда нужно выбирать между дружбой и долгом. Ты знаешь мой выбор!
Ты не ошибся! растроганно сказал Домициан. И я докажу тебе, что умею быть благодарным верным мне людям. Знай же, Метелл, я решил доверить тебе легион. Один из лучших моих легионовДвенадцатый Молниеносный.
Эти слова ошеломили Клавдия.
Ты, божественный, пробормотал он, решил дать мне
Да, Метелл, да, подтвердил император. Он опустился на золоченое ложе и задумался. Но доверяю я тебе его не для обычной службы. Ты должен будешь совершить поход. Риму тесно в обжитых местах. По сути дела, мы окружены варварами, Дикие иберы, дикие дакийцы, галлы, германцы Ни Египет, ни Азию я к числу цивилизованных провинций причислять, естественно, не могу. А мне нужна новая провинция. Мне нужны победа и триумф! Домициан опустил глаза, и губы его задрожали, Вы все смеялись надо мной, когда я справил дакийский и хаттский триумфы. Или я сам не понимал, что побежденный и данник не имеет права на почет и рукоплескания? Но я все же усмирил хаттов; пусть дорогой ценой, но обезопасил границы от дакийских вылазок и я подарил народу праздникмоему презренному народу! зябко поежившись, император набросил плащ на свою пурпурную шелковую тунику и пошел по тропинке, ведущей к зимнему саду. Клавдий проследовал за ним.
Сколько горя, отчаяния, сколько бессильных слез доставил мне этот проклятый город! жаловался Домициан, бродя по оранжерее, уставленной горшками с его любимым горицветом. Я, право же, собирался перенести столицу в Александрию и жалею, что не сделал этого. Ибо нет народа более низкого и неблагодарного, чем римляне. Я закатываю роскошные пиры, закармливаю чернь языками фламинго и соловьиными пупочками, гроблю целые армии в цирках, а они попрекают меня двумя десятками паршивых писательских головенок. Они корят меня тем, что мой папаша обставлял праздники с большей пышностью. А на чьи деньги? На их же деньги! Все забыли, что он ввёл налог на туалеты. Тит его, правда, отменил, но стоило мне восстановить егои мои статуи стали мазать дерьмом! Все, буквально все мои реформы они встречают насмешками, даже те, которые я провожу ради их же блага. Ведь Италия катится к краху. Что мы изготовляем, что производим? Ничего, кроме вина и бездарных стихов. Мы упиваемся, ужираемся своим вином, из народа воинов и строителей мы превращаемся в народ пьяниц. У нас нет даже своего хлеба. Стоит кому-либо из моих наместников поднять восстание в Александрии и прекратить поставки зернався Италия вымрет от голода, Поэтому я ограничиваю посадки виноградников и заставляю людей растить хлеб для их же пользы. А чем, ты думаешь, они мне отвечают?! Вот, погляди, что они еженощно разбрасывают по городу.
Он поднял с ложа и протянул Клавдию скомканный обрывок папируса, на котором были написаны стихи:
Как ты, козёл, ни грызи виноградник,
вина еще хватит
Вдоволь напиться, когда
в жертву тебя принесут
Сделав титаническое усилие, чтобы не улыбнуться, Клавдий отвел глаза и встретился с хищным, испытующим взором императора.
Бездарно и глупо, заявил префект.
А по-моему, напротив, возразил Домициан. Талантливо и едко. Как думаешь, это не Марциалова работа?
Я читал стихи Марциала. сказал Клавдий. Они намного талантливее этих подзаборных виршей.
Не знаю, не знаю с сомнением проговорил Домициан. В наш век всеобщей грамотности умников развелось слишком много. Эти уличные гении подобны своре собак, с лаем бегущих за колесницей. Но стоит вознице поднять хлыст, и все они с визгом разбегаются, поджав хвосты. Поэтому хлыст должен быть поднят всегда! Всех не достать, но кому-то попадет И его печальный пример вразумит остальных!
Император ненадолго задумался и продолжал:
Итак, о походе. Мне нужна Индия, Метелл. Нет, я не собираюсь повторять анабасиса Александра. Это дело не одного года. Но я должен торговать с Индией напрямую, не дожидаясь милости от парфян. Путь к ней лежит через Гирканское море. На нём потребуется построить или захватить хороший укрепленный порт, произвести разведку основных торговых путей, нанести их на карту
Ты хочешь, чтобы я завоевал для тебя Албанию? полуутвердительно произнес Метелл.
Ну не завоевал, а, скажем так, привел к покорности, усмехнулся Домициан. Да там всего-то на всего полтора-два десятка племен, которые вечно между собой грызутся. Наше вмешательство положит конец племенным распрям, и таким образом послужит лишь делу мира. Может быть, я даже объявлю албанского царя своим другом и союзником. Нет, нет, это не будет войной, и ради этого похода мы не откроем врата храма Януса. Твоя задача, дружок, лишь продемонстрировать варварам силу и несокрушимость римского оружия.
С одним легионом?
С одним из лучших моих легионов. К нему ты можешь набрать сколько угодно вспомогательных частей, сирийскую, коммагенскую и вифинскую конницу. По путихорошенько припугнешь армянчто-то их новый царь не торопится ко мне за диадемой. Но основные военные действия будут вестись руками кавказских иберов. Их царь готовит поход против албанов и пригласил меня присоединиться к нему будущей весной,
Значит весной
Не позже праздника Злого Юпитера ты должен будешь прибыть с легионом на реку Кир, где встретишься с иберами и начнешь поход к Гирканскому морю. Да будет с тобой помощь Марса-Мстителя!
Послышался легкий шорох. Император вздрогнул и обернулся. Его спальник Парфений стоял у дверей, пряча ухмылку в жидкую бородёнку.
Что-то новое на сегодня? осведомился Домициан.
Две козочки, сладенько прошептал Парфений. Прямо с семейного жертвенника. Белы как снег и невинней агнцев
Император довольно улыбнулся.
Вели им готовиться. Я скоро приду. Да, Метелл, он обнял Клавдия за плечи, каждому из нас предстоит своя борьба. Тебевооруженная, а мнепостельная, он хихикнул. Короче, легат, действуй не мешкая. Завтра же зайди к Капитону за деньгами и документами. Скажешь ему, что я доволен его рекомендацией. Прощай!
Метелл поклонился и вновь увидел перед глазами толстые холеные пальцы, унизанные перстнями, в которых поблескивали самоцветы. Увидели неуклюже уткнулся в них носом
Усмехнувшись, император потрепал его по волосам. По пути пола его длинной шелковой туники зацепилась о завиток цветочной кадки, и Домициан подёрнул ткань тем же легким машинальным движением, как нынешним утром сделала это девушка, казнённая у Коллинских ворот. У Клавдия потемнело в глазах. На какое-то мгновение весь пол и стены и всё вокруг показалось ему забрызганным пунцовой кровью Теплый кровавый обрубок коснулся его щеки, мазнул по щеке парным мясом Клавдий отшатнулся и наткнулся на служителя, который почтительным поклоном приглашал его к выходу. Конечно же, всё это только причудилось. Игра больного воображения заставила его принять пышные лилово-алые цветы, один из которых коснулся только что его щеки, за куски обнаженной плоти.
Но отчего, размышлял Клавдий, выходя из оранжереи, отчего из памяти его не выходит эта жалкая остриженная головка затравленной девушки, ее потухший взгляд и трогательно блеснувшая пятка?
Корнелия В юности при звуках этого имени у него порою замирало сердце. Облик ее завораживал какой-то особенной, неземной, отстранённой от всего обыденного красотой. Тяжёлые волосы оттягивали её голову назад, и оттого взгляд её был всегда устремлен куда-то очень далеко вперёд и вдаль, в заоблачные высоты, на которых, верно, обитала ее богиня. Походка её была такой лёгкой и плавной, что казалось, что она не шла, а парила над землей, когда в сопровождении подруг-жриц ежеутренне шествовала от Дома Весталок к круглому храму Весты. Но всё это было так давно; между теми днями и нынешним пролегла пропасть, вместившая в себя две войны, любовь и неудачный брак.
Глава VIII
Рим доверяет тому, кто хранит в ларце своем деньги.
Больше монетбольше веры, клянись алтарём сколько хочешь.
На следующий день в одиннадцатом часу Метелл и Гай Мауриций обедали в банях Агриппы, в уютной нише, где журчал фонтан, и банщик, толстый нубиец, исполнял все пожелания именитых гостей и охранял их от нескромных взоров.
Умх!.. Какая пулярка! бормотал Мауриций, откладывая обглоданную тушку. Прямо настоящий гусь! А это что? Устрицы?! И очень даже недурные, клянусь Вакхом. Почему ты не ешь?
Клавдий рассеянно пожал плечами. Мысли его витали вокруг недавней встречи с секретарем императора.
Видно, этот твой Кар тебя совершенно не кормит, рассеянно заметил он.
Кормить-то кормит, но корм этот не для благородного азиатского жеребца, а для галльского битюга, объяснил Мауриций. Сам он за обедом уплетает жирных каплунов, лососину, телячьи вырезки, запивая всё это выдержанным фалерном. Нам же велит подавать по крошечному кочешку салата, улитки с прогорклым маслом, которое слили из светильников, а запивать заставляет прошлогодним тускуланским уксусом
Ну, ты уж скажешь
Чистым уксусом, клянусь Фортуной Пренестинской! уверял его Мауриций, Знал бы ты, какая изжога разыгрывается у меня после этих пиршеств. Но с винами вообще сейчас черт-те что творится. Цена даже на молодое ватиканское подскочила втрое. Знаешь, что люди говорят?..
Знаю, усмехнулся Метелл и привел эпизод с листовкой, Мауриций язвительно рассмеялся.
По-моему, сказал он, прихлебывая вино, это первый в истории Рима случай, когда в народе настолько явно пробудилось поэтическое чувство. Про его предшественников рассказывали скабрезные истории, в которых было мало что выдуманного, кое на кого писали памфлеты, но чтобы такое количество стихотворений! он покачал головой и сказал вполголоса, зорко поглядывая в сторону выхода: Редко кого народ так ненавидит, как этого плешивого Нерона. Но, будем справедливы: в Агенобарбе было хоть какое-то величие, Веспасиана тоже ругали за жадность, но любили. Титапросто любили, хоть и поругивали. Этот же Веришь ли, дорогой Метелл, когда я узнал, что тебя из армии вызвали во дворец, я посчитал тебя приговоренным и потому не торопился на встречу с тобой, так что даже заставил тебя ждать. Я же знаю, и все знают, что в обычае этого палача, рядом с которым невинными детьми кажутся и Синис, и Прокопт, и Керкион, издевательство над человеком сочетать с самым низким лицемерием, и, клянусь, ни при одном принцепсе не было столько трескотни, столько самовосхвалений, столько болтовни о народном благе. Видел бы ты, с каким потуплено-смиренным видом он принимает золотые и серебряные статуи, которые вынуждены дарить ему провинциальные городки. А сколько он возвел посвященных себе монументов, храмов, арок. Кстати, на одной из них недавно появилась надпись, над которой хохотал весь город.
Какая же?
«Арка»? сказал Мауриций и с хитрецой взглянул на друга.
Клавдий с удивлением вскинул брови.
Греческими буквами,пояснил Гай.