Чертовски плохая видимость, бурчит второй вахтенный.
Вскоре к нам подкрадывается еще более темная облачная пелена, собранная в складки наподобие старого выцветшего занавеса. И немедленно прямо перед нами ветхая завеса начинает распадаться на черно-серые полосы, такие же грязные, как сами облака. Они достают до самой воды. Горизонт исчезает.
Другое облако, чуть левее по борту, не может дольше нести в себе накопленный им дождь. Вскоре влекомые за ними полосы дождевой бахромы смыкаются.
На нас уже падают первые капли. Они издают тихий стук, ударяя по нашим зюйдвесткам и курткам. Фронт дождя ширится в обе стороны. С каждой минутой все большая часть горизонта скрывается за пеленой мглы. На лодку как будто накинули темную сеть, она уже смыкается у нас за кормой. Теперь вообще ничего нельзя разглядеть: видимость нулевая.
Пристально, сантиметр за сантиметром, мы проверяем серую завесу, пытаясь заметить хоть какой-нибудь след врага. За каждой серой стеной может скрываться эсминец, из каждого летящего по небу облака может спикировать самолет.
Брызги взлетают выше бульверка, я ощущаю на языке вкус соли. Зюйдвесткамоя крыша. Дождь барабанит по ней, и я чувствую своим черепом резкий удар каждой капли. Наши сине-зеленые непромокаемые плащи влажно блестят, а обрушивающиеся порывы дождя теребят их складки. Мы стоим, как каменные изваяния, пока небеса выливают на нас свои запасы воды.
Сейчас, должно быть, семь часов. Мы должны были заметить конвой около шести.
Я слышу проклятия Дориана:
Для птиц погодкав самый раз. А я так по горло сыт ею.
К нему незамедлительно поворачивается второй вахтенный офицер, чтобы крикнуть:
Смотри лучше, ты должен нести вахту.
Хоть я и обмотал шею турецким полотенцем для рук, вода просочилась под мою одежду до самого живота.
Я залезаю внутрь лодки, и меня с нетерпением приветствует помощник на посту управления. К его разочарованию, я лишь отрицательно машу рукой. Я отправляюсь сменить одежду и повесить влажную на просушку в отсеке электродвигателей.
«Ветер северо-западный, пять баллов. Моречетыре. Плотная облачность, видимость плохая»сообщает запись в судовом журнале. Лодку качает заметно хуже.
Последний контакт с конвоем был три часа назад. «Противник меняет курс на сто десять градусов. Двигается широким строем. Четыре колонны. Около тридцати пароходов». С тех пор новостей нет. Наши дизели по-прежнему работают на полную мощность.
Я слышу, как море дает один залп за другим по нашей башне. Похоже, мы попали в полосу за большой донной волной, а ветер собирается снова разогнать ее.
В восемь часов меняется вахта.
Ну, что там творится? спрашивает Айзенберг у Берлинца.
Легкий дождик прекратился. Теперь льет, как из ведра!
Брось ерунду молотья тебя серьезно спрашиваю.
Само вырвалосьда ничего не творитсятуман.
Внезапно Старик разражается руганью:
Задрала эта чертова погода! Всегда так именно тогда, когда нам не надо. Мы могли легко проскочить мимо них на расстоянии в две мили. Проклятый гороховый суп!
Потом добавляет:
Если бы только Бертольд дал о себе знать.
Но никаких новых радиосообщений нет.
Мы окажемся на мели, если не поступят новые сообщения о конвое. Наши исходные данные не были настолько точны, чтобы мы могли строить дальнейшие расчеты, опираясь на них. Лодка, которая видела конвой, не имела возможности астрономически выверить свое положение в течение последних сорока восьми часов. Их небо наверняка так же сплошь затянуто облаками, как и наше. Так что координаты, сообщенные ими, получены на основании приблизительных выкладок. Даже если штурман на лодке Бертольда не ошибся в своих вычислениях, он мог лишь догадываться о сносе лодки течением и ветром.
Командование молчит. Может, Бертольда заставили погрузиться? Внезапно атаковал эсминец?
Никаких шансов получить наводку от других лодок, посланных в погоню за конвоем. В конце концов, все они были еще дальше от него, нежели мы. Естественно, им нечего сообщить. Но Бертольдлодка, вступившая в контактим наверняка есть что сказать.
Должно быть, застрял в том же гороховом супе, что и мы, говорит Старик.
Двигатели работают ровно. От шефа пока ничего особенного не требуется:
Такая погода должна доставить много неприятностей нашим коллегам.
Я не сразу понял, что он сочувствует командам вражеских судов. Затем он добавляет:
Ребятам на эсминцахна этих консервных банкахсейчас нелегко.
Он замечает изумленное выражение моего лица и продолжает:
Это правда. Наши эсминцы больше не выходят в море, если за стенами гавани есть намек хотя бы на легчайшее штормовое облачко.
На посту управления прибывает народу. Похоже, появились все, у кого был хоть малейший повод заявиться сюда. Помимо командира, штурмана и помощника на посту управления со своими двумя вахтенными-подручными я вижу первого вахтенного офицера, второго инженера и Дориана.
Похоже, получили, что хотели! С меня довольно! произносит Дориан, но так тихо, что только я могу его расслышать. Остальные хранят молчаниекак будто все внезапно онемели.
Старик встряхивает головой и отдает приказание:
Приготовиться к погружению!
Я знаю, на что он рассчитывает: гидролокация, поиск противника сонаром. Шум их машин и винтов распространяется под водой на расстояние, превышающее зону нашей видимости на поверхности.
Отдается обычная при погружении последовательность команд. Совершаются привычные действия. Я смотрю на глубинный манометр. Стрелка начинает поворачиваться, и внезапно рев волн стихает.
Командир приказывает выровнять лодку на тридцати метрах и присаживается в проходе рядом с помещением гидроакустика. Лицо оператора сонара, подсвеченное снизу, ничего не выражает. Его глаза пусты. Надев на голову наушники, он слушает звуки во всех направлениях, стараясь выловить звуки противника из обычного подводного шума.
Ничего нет? снова и снова задает вопрос командир. И, подождав немного, спрашивает с напряженным нетерпением. Совсем ничего?
На минуту он прижимает один наушник к своему уху, затем передает его мне. Я не слышу ничего, кроме равномерного гудения, которое слышится, когда прижимаешь к уху морскую раковину.
Лодка уже час идет в погруженном состоянии. Гидролокация не дала результатов.
Вот так вот, бормочет шеф, который продолжает нервно водить пальцами по своим волосам.
Твою мать! произносит кто-то вполголоса.
Командир уже собирается встать и отдать приказ шефу всплывать, когда он замечает перемену в выражении лица гидроакустика: глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо исказилось, как от боли. Он медленно поворачивает свой аппарат сначала направо, затем налево. Наконец он поворачивает ручку на миллиметры: шум! Стараясь сдержать волнение, он объявляет:
Звук на шестидесяти градусахочень слабый!
Командир рывком выпрямляется и хватает один из наушников. На его лице написано напряженное ожидание.
Внезапно акустик еле заметно вздрагивает, а командир закусывает губу.
Глубинные бомбы! Они кого-то пытаются достать! Какое направление сейчас?
Семьдесят градусовуходят за кормуочень далеко!
Командир пролезает сквозь круглый люк на пост управления. Резким голосом он дает приказания:
Курспятьдесят градусов! Приготовиться к всплытию!
А затем обращается к штурману:
Занесите в боевой журнал: «Невзирая на погодные условия принял решения атаковать конвой в надводном положении».
Погода стала еще хуже. Шквалы дождя из низко нависших облаков затемняют небо вокруг нас. Дневной свет окончательно исчез: можно подумать, что уже настал вечер. Водяная взвесь, гонимая ветром, окутывает океан бледной дымкой.
Лодка тяжело качается. С левого траверза накатываются волны. В открытый люк устремляются потоки воды, но мы не можем закрыть его, так как враг может внезапно, в любой момент атаковать лодку.
Винты бешено вращаются, дизели работают на пределе. Командир направляется на мостик. Из-под блестящих от дождевой воды, отогнутых вниз полей зюйдвестки рассматривает море. Он стоит без движения; лишь голова медленно поворачивается из стороны в сторону.
Через четверть часа я спускаюсь вниз, чтобы посмотреть по карте, насколько мы продвинулись. Штурман с головой погрузился в сложные выкладки. Не отрывая глаз от карты, он произносит:
Мывот тут, а здесь мы можем встретить конвой. Если он опять не изменит курс.
Я чувствую себя неловко, стоя без дела. Я уже положил руку на алюминиевую лестницу, когда сказал себе, что все мои поднимания и спускания придают мне нервозный вид. Перестань суетиться: расслабься. Что бы ни произошло, в свое время я об этом узнаю. Который теперь час на самом деле? Половина первого? Ладно, надо вести себя так, как будто не происходит ничего для меня необычного. И я начинаю стягивать с себя мокрые вещи.
Я сижу в кают-компании, пытаясь читать книгу, пока стюард не приносит, наконец, тарелки и чашки для обеда. Командир не появляется.
Едва мы уселись за столшеф, второй инженер и якак с поста управления доносится шум. Шеф быстро поднимает голову. С мостика докладывают: «Впереди слева по курсутоп мачты !»
Почти не задумываясь, через мгновение я уже на полпути к посту управления: конвой!
Я оказываюсь там раньше шефа. Дождь усилился. Океанские брызги и ливень незамедлительно промочили мой свитер насквозь. Я так торопился, что забыл схватить свой плащ с крюка.
Слышу голос командира:
Круто право руля. Курссто восемьдесят градусов!
Вахтенный, не дожидаясь моей просьбы, протягивает мне бинокль. Я начинаю осматривать тот же сектор, что и командир. Серые потоки дождя, и больше ничего. Затаив дыхание, я заставляю себя успокоиться и медленно начинаю вести оптику справа налево, оглядывая водяную завесу. Вон там, посреди серых струй, показалась линия с волосок толщиной, чтобы тотчас снова исчезнуть. Обман зрения? Игра воображения? Я глубоко перевожу дыхание, расслабляю колени, слегка встряхиваюсь, уравновешиваю бинокль на кончиках пальцев. Лодка подо мной вздымается. Я теряю направление, затем вновь ориентируюсь, беря пример с командира. Вон он, корабль.
Он вздрагивает и пляшет в окулярах бинокля. Мачта! Никакого сомнения в этом не может быть. Но видна лишь мачта, и никакого дыма из трубы, который должен был бы сопровождать ее? Лишь этот волосок мачты? Как пристально я не вглядываюсь, я больше ничего не замечаю; он как будто медленно уходит за горизонт.
Каждый пароход неотделим от столба дыма, который выдает его задолго до того момента, как покажется мачтовая антенна. Значит, этоне пароход.
Черт побери, куда он подевался? Вот я вижу его опять. Теперь я вполне могу разглядеть его невооруженными глазами. Я опускаю бинокль и ищу корабльтак и есть, я его вижу!
Командир кусает нижнюю губу. Он снова поднимает бинокль и говорит, обращаясь отчасти к самому себе:
Черт! Эсминец!
Проходит минута. Мой взгляд прикован к тонкой линии над горизонтом. Я задыхаюсь от волнения.
Сомнений больше не остается: это радиомачта, значит, эсминец идет прямиком на нас. У нас нет шансов скрыться от них на поверхности, если только они не замедлят ход.
Должно быть, они нас заметили! Черт их дери! голос командира почти не меняется, когда он отдает команду тревоги.
Один прыжок, и я лечу вниз через башенный люк. Подошвы сапог гремят по плитам пола. Командирпоследний. Он закрывает за собой люк. Не успев задраить его до конца, он приказывает:
Погружение!
Он остается в башне боевой рубки. Ровным голосом он отдает распоряжения вниз, на пост управления:
Следовать на перископной глубине!
Шеф выравнивает лодку. Стрелка манометра останавливается, затем медленно пускается в обратный путь по шкале. Рядом со мной в своем мокром плаще тяжело дышит Дуфте. Зейтлер и Бокштигель сидят за кнопками пульта управления рулями глубины. Их глаза не отрываются от столбика воды в приборе Папенберга. Первый вахтенный офицер наклоняется вперед, чтобы дать воде стечь с полей его зюйдвестки.
Никто не говорит ни слова. Лишь с кормы слышится электрический гул моторов, как будто доносящийся из-за обитой войлоком двери.
Голос командира над нами наконец нарушает молчание:
Доложите глубину!
Двадцать два метра! отзывается шеф.
Столбик воды в Папенберге медленно понижается: лодка поднимается. Скоро объектив перископа выйдет из воды.
Лодка все еще не на ровном киле, так что шеф приказывает перекачать воду из носовой выравнивающей цистерны в кормовую. Постепенно лодка принимает горизонтальное положение, но не удерживает его. Волны бросают нас во все стороны. Тянут, толкают, пихают. Нелегко будет наблюдать за поверхностью через перископ.
Я внимательно прислушиваюсь, ожидая следующих распоряжений от командира, когда акустик докладывает:
Эсминец на правом траверзе лодки!
Я передаю его слова наверх.
Принято! затем все так же сдержанно. Занять боевые посты!
Акустик высовывается из радиорубки в проход, его расширенные глаза пусты. Падающий на его лицо свет превращает его в плоскую маску, на которой вместо носавсего-навсего два отверстия.
Теперь лишь он да командир поддерживают контакт с внешним миром за пределами нашего стального цилиндра. Командир может видеть врага, акустикслышать его. Все остальныеслепы и глухи.
Аудиоконтакт усиливаетсямедленно уходит за корму!
Как будто ему сдавили горло, командир приказывает:
Открыть аппараты с первого по четвертый!
Так я и думал: Старик собирается завалить эсминец. Он хочет красный вымпелединственное украшение, отсутствующее в его коллекции. Я был уверен в этом, когда он распорядился поднять перископ после сигнала тревоги.
Вниз снова доносится его голос:
На посту управленияшефудержите эту глубину!
Как он может сделать это в такую качку? спрашиваю я сам у себя.
Мускулы на исхудалом лице шефа ритмично напрягаются и расслабляются. Как будто он жует жевательную резинку. Если лодка слишком поднимется, и верхняя часть ее корпуса высунется из водыэто катастрофа. Она выдаст нас врагу.
Командир уселся верхом в седло перископа в узком промежутке между перископом и башенной стеной, его лицо прижато к резиновому обрамлению, бедра широко разведены, чтобы обхватить огромный стержень перископа. Ногина педалях, которые позволяют ему бесшумно крутить здоровенную колонну вместе с седлом на триста шестьдесят градусов, правая рука положена на рычаг, который выдвигает и убирает перископ. Мотор перископа гудит. Командир слегка опускает перископ, стараясь держать его верхнюю часть как можно ближе к поверхности воды.
Шеф неподвижно стоит за спиной у двух вахтенных с мостика, которые сейчас управляют рулями глубины. Его взгляд прикован к Папенбергук медленно поднимающемуся и опадающему столбику воды в нем. Каждое его движение означает, что лодка проделывает то же самое.
Никто не издает ни звука. Жужжание мотора перископа доносится, как через тонкую перегородку; мотор начинает работать, останавливается, включается снова, и его жужжание продолжается. Командир поднимает перископ на доли секунды и тут же прячет его назад, под воду. Эсминец должен быть где-то поблизости.
Открыть пятый аппарат! шепотом отдается приказание.
Оно негромко передается в основное помещение машинного отсека. Мы находимся в самом центре битвы.
Я сажусь в проеме круглого люка. Шепотом с кормы передается донесение: «Пятый аппарат готов к пуску, как только откроют торпедный люк».
Итак, во всех аппаратахвода. Стоит лишь открыть люки и вытолкнуть торпеды сжатым воздухом, чтобы они устремились к своей цели. Командир хочет знать положение руля.
Внезапно я замечаю, что у меня во ртунедожеваный кусок хлеба. Размякший хлеб и колбасный жирвсе это складывается в неприятный вкус.
У меня такое чувство, как будто-то все это происходило уже со мной где-то раньше. В моей голове теснятся образы, сменяя, накладываясь один на другой, они сливаются в причудливые комбинации. Похоже, нынешние впечатления передаются по сложным нервным цепям в мой мозговой центр, из которого мое сознание получает их уже как воспоминания.
Старик сошел с умаатаковать эсминец при такой болтанке.
Правда, есть свои преимущества. Наш перископ не так заметен. Полоса пены, которая могла бы привлечь к нему внимание, должно быть, трудно различима меж гребней волн.
Капанье воды в трюме оглушает. Такой звук, как будто оно транслируется через громкоговорители. Хорошо, что все было уже готово: никаких трудностей с поддержанием заданной глубины. Шеф как следует приготовился: все рассчитал заранее.
Если Старик решит произвести пуск, шеф должен будет тут же открыть заборные клапаны, чтобы заместить вес израсходованных торпед весом воды. Иначе лодка поднимется. Торпеда весит около полутора тоннзначит, на каждую выпущенную торпеду надо вобрать соответствующую массу воды. Если умножить это на количество пусковвыходит немало.
Командир не произносит ни звука.
Очень сложно попасть в эсминец. Неглубокая осадка. Хорошая маневренность. Но стоит попасть один-единственный рази он исчезнет в мгновение ока, как будто его сдуло. Взрыв торпеды, гейзер воды и рваной стали, и больше ничего.
Сверху доносится ровный голос командира:
Открыть торпедные люки. Аппараты первый и второйподключить! Курс противникапятнадцать. Лево руля. Курсшестьдесят. Дистанциятриста метров!
Второй вахтенный офицер вносит данные в счетную машинку. Из носового отсека докладывают, что торпедные люки открыты. Первый вахтенный офицер негромко, но отчетливо повторяет их донесение:
Аппараты первый и второй к пуску готовы!
Командир положил руку на пусковой рычаг. Он ждет, когда в перекрестье появится враг.
Если бы только мы могли видеть это!
В тишине неистово разыгрывается воображение. Представляется зрелище катастрофы: эсминец разворачивается на волнах, и вот он оказывается у нас прямо по курсу, на нулевом градусе. Нос, пенящий волны, как пасть с зажатой в ней белой костью, нависает над нами, готовый протаранить нас вдребезги. Пристально вглядывающиеся глаза, острый металлический звук столкновения, рваные края стальной обшивки, зеленый бешеный поток воды, рванувшейся через все трещины внутрь корпуса, как будто внезапно открыли гигантский водопроводный кран.
Голос командира звучит отрывисто, как удар хлыста:
Закрыть торпедные люки! Погружение на шестьдесят метров! Живо!
Шеф отстает от него на доли секунды:
Оба руля глубины круто внизоба двигателя самый полный вперед! Все на нос!
Громкая сумятица голосов. Я отклоняюсь, прижимаясь боком к обшивке, с трудом удерживаясь на ногах. Первый человек из кормового отсека уже врывается через круглый люк, спотыкается, восстанавливает равновесие и мчится, согнувшись почти до пола, прямиком мимо рубки акустика в носовой отсек.
Широко открытые глаза вопросительно останавливаются на мне. Хаос: скользят, спотыкаются, спешат, мотаясь из стороны в сторону. О переборку поста управления с грохотом разбиваются две бутылки лимонада, докатившиеся сюда по полу из унтер-офицерской каюты.
Оба глубинных руля круто направлены вниз. Нос лодки заметно накренился вперед, но с кормы все продолжают прибывать люди. Они пролетают через пост управления, как по ледяной горке. Кто-то с проклятием растянулся во весь рост.
В кормовой части корабля остались лишь мотористы. Пол ускользает из-под моих ног. К счастью, мне удается ухватиться за трубу перископа. Со стены под углом свисают колбасы. Я слышу, как сверху, перекрывая топанье и шарканье сапог, доносится голос Старика:
Сейчас пойдут глубинные бомбы!
Его тон абсолютно спокоен, как если бы он информировал нас о вполне заурядных вещах.
Он нарочито неспеша, как на учениях, спускается вниз. Пересекает склон горки, в которую превратилась палуба, помогая себе обеими руками, и приземляется одной ягодицей на рундук с картами. Правой рукой, чтобы удержаться, хватается за трубу водопровода.
Шеф медленно выравнивает лодку и командует:
Занять посты погружения!
Моряки, которые за минуту до этого мчались в носовой отсек, теперь двигаются в обратном направлении, карабкаясь вверх по крутой горке, перехватываясь попеременно то одной, то другой рукой. Колбасы теперь служат указателем нашего наклона: нос лодки по-прежнему наклонен вниз не менее, чем на тридцать градусов.
Ррабаум! Ррум! Ррум!
Три сокрушающих удара молотом заставляют меня развернуться на месте. Наполовину ошеломленный, я слышу гулкий рокот. Что это? Мое сердце сжимается от страха: что это за рев? Наконец я понимаю, что это вода устремилась назад, спеша заполнить собой вакуум, образовавшийся в океане после взрывов глубинных бомб.
Раздаются еще два чудовищных разрыва.
Помощник на посту управления втянул голову в плечи. Новый вахтенный на посту управления, Семинарист, спотыкается и хватается за стол с картами.
Еще взрывгромче, чем предыдущие.
Свет отключился. Мы в темноте!
Вспомогательное освещение не работает, кричит кто-то.
Приказы шефа доносятся как будто издалека. Свет карманных фонариков вырезает белые конусы из темноты. Кто-то требует доложить о неисправностях. Старшие в отсеках докладывают через переговорные трубы:
Носовой отсек в порядке!
Главное машинное отделение в порядке!
В отделении электродвигателейпорядок!
Течи нет, говорит штурман. Его голос очень похож на голос командира.
Вскоре два двойных разрыва заставляют подпрыгнуть пайолы.
Прокачать первый торпедный аппарат!
С резким выдохом трюмная помпа принимается за работу. Как только шум от этих разрывов утихнет, помпу снова выключат. Иначе она может навести на нас вражеские гидрофоны.
Поднять нос! приказывает шеф операторам рулей глубины.
Лодка выровнена! докладывает он командиру.
Они еще не закончили, говорит Старик. Они увидели наш перископ. Трудно поверитьв таком бурном океане.
Он оглядывается вокруг. На его лице нет и тени страха. В его голосе даже слышится презрительная интонация:
А теперь, господа, начинается психологическая война.
Проходит десять минут. Ничего не происходит. Внезапно сильный взрыв сотрясает всю лодку. Она дрожит и стонет.
Пятнадцать! считает штурман. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать!
Шеф не отрываясь смотрит на стрелку глубинного манометра, которая перескакивает на пару делений при каждом разрыве. Его темные глаза расширены. Глаза командира закрыты, чтобы окружающее не мешало сосредоточиться на вычислениях: наш собственный курс, вражеский курс, возможные пути отхода. Он должен реагировать на каждое изменение ситуации с молниеносной быстротой. Среди нас всех онединственный, по существу, кто ведет бой с противником.. Наши жизни зависят от правильности его приказов.
Круто лево руля!
Руль круто влево!
Держать направлениеноль градусов!
Командир ни на секунду не перестает высчитывать. Данные, на которых основаны его выкладки, меняются с каждым рапортом: он должен определить пути отступления, учитывая изменение шума винтов и угол сближения с эсминцем. Его органы чувств давно прекратили снабжать его оперативной информацией: он должен вести свою лодку подобно летчику, летящему вслепую. Его решения основываются на показаниях, полученных от приборов.
Закрыв глаза, я вижу, как темно-серые «жестянки», взлетев с пусковых установок, тяжело крутятся в воздухе, шлепаются в воду, лениво покачиваясь погружаются вглубь, оставляя за собой следы пузырьков, и затем взрываются в темнотеослепительные магниевые вспышки, раскаленные солнца.
В воде ударная волна распространяется намного дальше, чем в воздухе. Если сильная ударная волна заденет лодку, она попросту разорвет ее по швам. Чтобы уничтожить подводную лодку, глубинные бомбы вовсе не обязаны попадать непосредственно в цель: им достаточно разорваться в пределах так называемого радиуса поражения. Небольшие глубинные бомбы, сбрасываемые с самолетов, весят около семидесяти килограмм. Бомбы эсминца весом более двухсот килограмм. На стометровой глубине радиус поражения составляет от восьмидесяти до ста метров. Если ты что-либо выучил как следует, это не забывается никогда. Я испытываю что-то похожее на чувство удовлетворения от того, что теперь я наизусть помню эти числа.
Некоторое время все тихо. Я напрягаю слух. Ни шума винтов, ни плеска падающих бомб. Лишь тонкое гудение наших электромоторов. Не слышно даже дыхания людей. Командир ни с того, ни с сего случайно вспоминает о нашем присутствии. Не двигаясь, он оглядывается вокруг и шепчет:
Я хорошо их разглядел. Они стояли на мостике и смотрели прямо на нас. В «вороньем гнезде» были три матроса. Корвет!
Он наклоняется вперед и шепчет через круглый люк акустику:
Посмотри, не уходят ли они.
Не разгибаясь, через минуту он более нетерпеливо повторяет свой вопрос:
Громче или тише?
Оператор немедленно отвечает:
Без изменений.
Это Херманн: лицо, как маска Нохабесцветное, глаза и ротвсего лишь тонкие линии. По приказанию Старика лодка опускается еще глубже.
Наш корпус высокого давления может вынести многое. Но фланцы, все эти проклятые выпирающие участкинаша Ахиллесова пята. И их слишком много.
Самые опасные для лодки те бомбы, которые взрываются по диагонали под ее килем, потому что именно снизу расположено больше всего фланцев и наружных отверстий. Чем больше глубина погружения, тем меньше радиус поражения: давление воды, которое само по себе представляет угрозу на такой глубине по причине возрастающего давления на швы лодки, также снижает радиус действия бомбна глубине сто тридцать метров он составляет что-то около пятидесяти метров.
Внезапно на наш корпус высыпается горсть камней.
АСДИК!слышу я голос из ближнего к корме угла поста управления. В мгновение ока это слово застывает в моем мозгу рублеными заглавными буквами.
По спине пробегает дрожь: ультразвуковая система обнаружения!
Попадание ее направленного луча в наш корпус производит этот негромкий звенящий, чирикающий звук. В абсолютной тишине он производит впечатление сирены. Интервал между импульсамиоколо тридцати секунд.
Выключите ее! хочется мне закричать. Это чириканье царапает прямо по нервам. Никто не в силах поднять голову или промолвить хоть слово, хотя она обнаружит нас, даже если мы будем немы, как могила. Теперь тишина нас не спасет. Бесполезно выключать электромоторы. Обычные гидрофоны можно обмануть, остановив электродвигатели, но АСДИК реагирует не на звук, а на нашу массу. Толща воды больше не является для нас защитой.
Нервное напряжение подобно заразе. Мои руки трясутся. По счастью, мне не приходится стоять, вместо этого я могу сидеть в круглом проеме люка. Я проделываю упражнения, которые не требуют заметных телодвижений: сглатываю, моргаю, скриплю зубами, корчу гримасыскосим лицо направо, теперьналево, погоняем слюну меж зубами.
Акустик шепчет:
Становится громче!
Командир отпускает стойку перископа, проходит мимо меня разве что не на цыпочках:
Направление как-то изменилось?
По-прежнему двести девяносто пять градусов.
Четыре разрыва следуют один за другим. Едва нас перестает трясти и утихает булькающий рокот после детонации, как командир негромко произносит:
Он был отлично замаскирован, этот довольно старый корабль, такой приземистый.
Сильный толчок снизу подбрасывает меня. Звенят пайолы.
Двадцать семьдвадцать восемь! считает штурман, пытаясь подражать деланному спокойствию Старика.
По полу с грохотом прокатывается ведро.
Черт бы вас всех побралтихо!
Теперь звук такой, как будто в жестяную банку насыпали гальку, и стали встряхивать ее то в одну сторону, то в другую; между быстрыми потряхиваниями резкое чириканье сменяется более громким поющим звуккрутящиеся лопасти винтов корвета. Я неподвижно стою, замерев на месте. Я не решаюсь сделать даже малейшее движение; как будто легчайшее шевеление, даже самый тихий шелест, притянут к себе перемалывающие воду винты. Ни одного движения бровью, ни моргания глазом, ни вздоха, ни единого нервного импульса, ни шевеления мышцами, ни даже мурашек по коже.
Еще пять бомб! Штурман приплюсовывает их к предыдущим. Выражение моего лица не меняется. Командир поднимает голову. Отчетливо выделяя каждое слово, он произносит под звук эха молотящей нас воды:
Спокойноспокойно, господа. Это все ерунда.
Его спокойный голос помогает нам, успокаивая наши натянутые нервы.
Теперь по нашим головам долбит непрерывный звон, как будто гигантская колотушка без остановки молотит по стальному листу. Двоих или троих из нас начинает бить дрожь.
Мутный воздух повис синими слоями. И опять тяжелые разрывы.
Тридцать четыретридцать пятьтридцать шесть! на этот раз счет ведется шепотом.
Командир сохраняет спокойствие:
Какого чертаможет, перестанешь?
Он снова уходит в себя, рассчитывая курсы. В лодкегробовая тишина. Спустя некоторое время вновь раздается шепот: