Отдохнуть присели. Вот и посмотрел Сазоновне Анисимыч в первый раз за все эти безобразные дни в глаза и сказал:
Коли можешь, прости Не в себе был. В Орехове-то Гавриле Чирьеву руку оторвало, а Прасковья, как узнала, в Клязьму кинулась. Не нашли А тут этот с конфетками, а ты ему улыбаешься.
У Кати слезы так и потекли.
Анисимыч, ведь я ради тебя в кандалах хаживала! Через всю Россию, через всю Сибирь! Ах, Анисимыч!
А ему и самому хоть белугой реви. Плачь не плачьдело сделано.
* * *
Фабричных квартир у Ивана Морозова не было. Угол нашли в селе Клюеве, в двух верстах от фабрики. Жизнь фабричная на одну колодку. От смены до смены: то денные, то в ночь. Вертелись бешено шпули, летел пух, грохотали челноки, набивая ткачам мозоли на перепонках в ушах.
* * *
Каждую ночь мне Прасковья Чирьева снится, признался Кате Петр Анисимыч. Чего-то говорит, а шум, как на фабрике, ничего не слышу. Одно знаю, корит она меня.
Хвалить, видно, не за что. Сам говорил: у ореховцев ни защитника и ни единой звездочки впереди. Сказать сказал, а самв Ликино, в Глухово
Анисимыч щи хлебалложку до рта не донес после слов этих. Поглядел на Сазоновну, а она на него глядит.
«Ведь коли встрять, и жандармы будут, и кандалы, и этапы невесть в какую сторону, да только не к теплу и от людей подальше».
«И жандармы будут, и кандалы, и этапы невесть в какую сторону, а толькотакое твое знамя».
«О, великая ты, жена моя, которой от меня горе и забота и вечный труд».
«Будь, Анисимыч, самим собою, на меня не оборачивайся. Я всегда возле тебя. И что ты стерпишь, то и я стерплю. Твой крестмой крест».
Не словамисердца у них все это отстучали друг другу, и Анисимыч опять за ложку взялся, а Сазоновна налила щей Танюше да себе и, перекрестясь, села за стол.
Той же ночью Петр Анисимыч написал в Смоленскую губернию письмо.
«Дорогой мой друг и товарищ Лука!
Я, поживши сам для себя в Ликино и на Глуховской мануфактуре, твердо решил вернуться в Орехово, к Савве Морозову. Одному мне будет там скучно, приезжай, друг сердечный. Вдвоем нам хоть праздники справлять будет веселее».
Ну, и поклонов штук тридцать, от жены, от брата, от батюшки, от свата, от дяди родного да от дяди чужого.
Письма Луки, человека ненадежного, отбывшего сибирскую ссылку, наверняка читают.
II
Государь император пекся «о славе и благе России», но он не мыслил этой славы и блага без своего посредничества. Он был убежден: без царя русский дикий народ сам себя зарежет. И царь считал себя вправе выбирать для своего народа счастье по его, царевой, мерке.
Фабрикант и купец Тимофей Саввич Морозов тоже почитал себя благодетелем народным. Ведь кабы не он, тысячи людей остались бы без работы, без крова, без пропитания. А потому он оставлял за собою право давать рабочим столько, сколько, по его мнению, достанет на еду им и на водку. Больше давать смысла нетпропьют, проедят да и вообще разбалуются.
И никому не было дела ни до Прасковьи, ни до Гаврилы Чирьевых, ни до их многих чад.
Потому-то ни мастер Шорин, ни директор мануфактуры Дианов, ни владелец Морозов, ни хозяин всея Руси Романов не придали никакого значения тому факту, что есть еще Мо исеенкостроптивый ткач, не желавший признавать штра фов за здорово живешь, что ткач мыкается непонятным обра зом с фабрики на фабрику и что, помыкавшись этак, он вер нулся почему-то на самую для себя невыгодную.
На Никольскую мануфактуру «Товарищества Саввы Морозова, сын и К°» ткач Петр Анисимович Моисеенко во второй раз поступил 9 ноября 1884 года.
Через несколько дней приехал в Орехово Лука Иванов Абраменков. Чтобы не провалить дела, если кого из них схватят, решили Луку устроить на фабрике у Смирнова. Туда же, к брату Моисеенко, отправили и Танюшу. За лето девочка вытянулась, повзрослела, и ее приняли на фабрику.
«Опытный товарищ рядом, родные в безопасности, окромя Сазоновны, за дело», сказал себе Моисеенко.
Он пошел в библиотеку, взял полюбившийся ему журнал «Вестник Европы», номер пятый за 1871 год, и ночь напролет читал «Стеньку Разина».
Петя, ты все не спишь? пробудилась Сазоновна. Работать-то как весь день будешь? Хоть часок поспи.
Э, Катя! До сна ли теперь? Ты вот послушай, что Стенька-то говорит:
Не удалось! Пусть пробует другой!
Авось другой меня счастливей будет.
Слышь: «Пусть пробует другой».
Глаза испортишь, буквы-то вон какие маленькие, как букашки! Ложись.
Не заснуть мне нынче, Катя. И на мал час не заснуть. Прогуляться, что ли?
Да ведь ночь, мороз.
Вот и хорошо, глаз меньше. А то, это самое, выглядит кто мои думки да и побежит доносить.
Обнял жену дурачась, а поглядел серьезно и печально.
Анисимыч, не бойся за меня! Делай все, как знаешь! сказала быстро Сазоновна и вдруг поцеловала ему руки.
Анисимыч даже вскочил.
Катя, ты чего, это самое?
Так! Счастливая я, Петя.
За все-то мои ссылки да этапы?
Счастливая я, Петя. Верно говорю. За людей пострадать не каждому такая сила дана.
Петр Анисимыч сел на краешек постели, взял за руку Сазоновну. Вот так же, взявшись за руки, сидели они на завалинке, когда в ухажерах-то хаживал. С той поры далеко их судьба на крыльях своих носила: и в сам Петербург, и в саму Сибирь, а впереди, как за окошком, темным-темно.
А ведь брезжит! встрепенулся Анисимыч.
Что?
За окном, говорю, брезжит.
И обрадовался. Легонько чмокнул Катю в щеку, набросил зипун, ноги в валенки и осторожно выскользнул из каморки.
Было у него в Орехове заветное место. Любил на мосту одиноко постоять. Переметенная снегом Клязьма внизу. Тропинки наискосок от серых, как воробьиная стая, зуевских деревянных домишек к кирпичным утесам бумагопрядильной фабрикикаменному дьяволу, мельнице, где вместо зерна перемалывают людей. Над трубами, как из преисподней, столбы клубящегося, густого, тяжкого дыма и пара. По Орехову цепочкой двухэтажные дома купцов, низ каменный, верх деревянный. Внизу лавки, вверху жилые комнаты. Рабочие казармы в предутреннем сумраке страшны, громоздки, как тюремные замки.
И слевагород, и справагород, хоть ни Зуево, ни Орехово городским достоинством не почтены. Одно имя этому скопищу фабрик, домов, трактиров, лавокГромада. И на всю эту Громаду один он выискался, чтоб замахнуться. Как знать, ударить, может, и не придется, но ведь хоть замахнуться-то должен кто-то? Стенька Разин на все царство не побоялся руки поднять, а уж эта Громада, какую и представить себе невозможно.
Как медленно светает.
Заскрипел резко и тяжело снег. К мосту двигался обоз.
Довольно полуночничать, в окошках вспыхивает, преломляясь сквозь морозные узоры, свет. Печи начинают топить. Скоро на работу.
Нехай! крикнул по-разински Анисимыч и показал кулак кирпичному дьяволу.
Пустое озорство, а спокойней на душе стало.
Вечером Петр Анисимыч вынес в коридор любезный свой «Вестник Европы».
Мужики, сказал курильщикам, хотите, почитаю?
Куда как книжка хороша.
Отчего ж не почитатьпочитай, согласились. Только давай и баб позовем, им тоже охота книжку послушать, особливо если про Чуркина.
Не про Чуркина, про Стеньку Разина.
Так он жепроклятый разбойник. Ему анафему в церквах говорят.
Кто говорит-то, смекните!
Известное дело, ктопопы!
А Стенька, это самое, попов и душил и топил, потому как боярам они да купцампервые подпевалы.
Драматическая хроника о Разине занимала в книге больше ста страниц, написана белыми стихами, но читал ее Анисимыч так, словно заветную тайну открывал. Половину прочитал, изнемог, хотел до завтра отложить, а все просят:
Анисимыч, уважь. Еще почитай. Стенька-то!.. Мы думализлодей и душегуб, а он нашего поля ягода, за бедных стоял.
Квасу принесли чтецу, чтоб голос не пропал.
Допоздна засиделись. А на следующий день из другой казармы пришли.
Не откажи, Анисимыч, в нашей казарме про Степана Тимофеевича почитать.
Пошел к соседям. В два вечера управился. А тут новые ходоки, с фабрики Викулы.
Разговоры после чтения не шуточные. Все хвалят Стеньку, все его жалеют. «За что же, говорят, анафеме такого народного заступника предали?»
Привели этак Петра Анисимыча в одну казарму, а сторожем в ней Гаврила Чирьев. Как из Глухова вернулся, искал Анисимыч Гаврилу, да не нашел. Видно, тот не больно хотел встречи. Знал небось, что старый приятель ищет его.
Рукав у Гаврилы пустой. Глянул на Петра Анисимыча глаза отвел и тотчас будто спохватился и убежал куда-то.
Начал Анисимыч свое чтение. Вдруг крик, визг. Слышитзнакомый голос:
Вижу! Вижу! Быть мору и гладу! Взирай с прилежанием, тленный человече, како век твой проходит и смерть недалече! Текут время и лета во мгновение ока, солнце скоро шествует к западу с востока.
В конце коридора провидица, с ней рядом бабы ее черные и Гаврила Чирьев. Голос у провидицы хриплый, на морозе все пророчествует, ну, Анисимыч тотчас и решил: была не была! Зазвенел во весь свой огромный козлетон, а слова как раз горячие пошли:
Пришла пора. Теперь вы сами баре!
Довольно слез и крови с вас собрали.
Довольно тешились, потешьтесь-ка и вы!
Жги! Режь! Топи! Секи! Да вешай!
Не оставлять в живых ни одного!
Я с корнем вырву племя дармоедов!
Провидица от неожиданности и примолкла. Спохватилась, заверещала, да ей кто-то из молодых такое загнул, пыхнула, как черная клуша, и вон, грозя всему белому свету.
А как домой возвращался Петр Анисимычвстретили. У балаганов. Двое дорогу загородили, а третийв стороне, правая рука в карманесам Лачин. Оглянулся Петр Анисимыч назадчетвертый. Отскочил к балагану, прижался спиной к бревнам.
Подходи! Одного из вас, но порешу! и руку за пазуху! А там«Вестник Европы», ненадежное оружие.
И вдруг развеселые голоса:
На кого шумишь, Анисимыч?
Выходят из-за балагана Матвей Петров да Ефим Скворцов. Засвистел Лачин в четыре пальцаи только топот убегающих.
Ну, ребята, говорит Анисимыч, вовремя вы появились. Несдобровать бы мне Видно, кому-то поперек горла мой Стенька встал Придется гирьку с собой носить.
А ты и так ходи, Анисимыч! Ефим достал из-под пальто толстый железный прут. Не хуже любого кинжала.
О-о-о! удивился Анисимыч. Так вы не случаем оказались поблизости? Сами догадались или кто подсказал?
И сами, и наши казарменские. Ты, Анисимыч, делай свое дело, а мы свое тоже знаем.
До самой каморки проводили.
Сазоновне ничего не сказал, но призадумался. Неделю назад его перевели с полуторных станков на трехчетвертные: материал уже, заработок ниже. Старые станки на ремонт поставили. Потому и не обратил на это внимания Анисимыч, а теперь прояснилосьхотят заработком пугнуть. И точно!
За две недели работы начислили ему 4 рубля 36 копеек. Рубльна штрафы. А Сазоновна за две недели два с полтиной заработала, и тоже рубль долой.
Держись, старина! сказал себе Анисимыч. Война объявлена. Теперь кто кого.
Подготовка
I
В мужской уборной табачный синий дым и тяжкая ругань до смерти уставших мужчин.
Моисеенко достал папироску, попросил огонька. Огонька дали, но кто-то заворчал:
Эко нас набилось! Шорину доложатдаст разгон.
Пусть только покажется! рявкнул огромный, плоский, словно его через машину пропустили, ткач. Пусть он только покажетсяутоплю. В этой вот дыре утоплю.
Один криком кричит, да остальные молчат. Совестно друг дружке поглядеть в глаза за эту молчанку.
Были в уборной Ефим и Матвей.
Ефим протиснулся к Петру Анисимычу.
Анисимыч, тыграмотей. Делать-то что, ради бога, надоумь. Девчонка у меня народилась. Чахленькая. А жена совсем никуда. На глазах помирают. Их бы подкормить, а на что? Выхватил из-за пазухи расчетную книжку:Ты погляди. Три рубля заработку, а штрафов взяли рубль двадцать восемь копеек. Только не подохнуть.
Моисеенко взял книжку, а сам исподволь разглядывал ткачей: нет ли чужого.
Надо что-то делать! потряс кудлатой головой плоскогрудый ткач. Терпения больше нет.
А что сделаешь? ответили ему. К мастеру ходили, к самому Тимофею Саввичу ходили.
Когда же это? И что он вам сказал? спросил Моисеенко.
Перед покровом были у него. А чего сказал? Правду сказал, только от нее не легче. Просили штрафы убавить, а он говорит, не убавлю, а еще и прибавлю, потому как товар некуда сбыть.
Плоскогрудый ткач поднял на Моисеенко детские, незлобивые глаза.
Мы-то ладно, работяги. К нему подмастерья ходили. Посильней нас люди, а он им говорит: у меня убытку пять миллионов. Коли разорюсь, с голоду не помру. У меня дом в Москве, торговля, как-нибудь доживу остаток дней моих, а вы ведь все с голоду передохнете.
Правду сказал, откликнулись.
Может, это самое, и правильно, сказал Моисеенко, как бы раздумывая. Кто его знает? Только читал я государственный журнал «Отечественные записки». При покойном государе такой журнал в самом Петербурге выпускали. Так там было написано, что каждый русский рабочий в год вырабатывает на тысячу четыреста семьдесят семь рублей. Вот и сосчитайте: нам по десятке за месяцсто двадцать рублей за год, а Морозову с каждого из нас в кармантысячу триста пятьдесят семь целковых.
Какое там по десятке! заорал Ефим. Теперь-то уж и шести рублей не заработаешь
Тише вы! шикнули. Тише!
И вдруг из-за стены, из женской уборной, припустился на них по-казарменному задиристый женский голос:
Бабье вы! Стенку-то эту зря поставили, потому как вы не мужики, а бабы! «Тише! Тише»!.. Кот на крыше! Забились в нужник и друг перед дружкой выступают. Нашим кащеям начхать на вашу болтовню пустомельную!
И тотчас кто-то из женщин засвистел пронзительно, по-мальчишески. И топот ног. Разбежались.
Во как нас! засмеялся Моисеенко. Поделом. Уж больно все мы себе на уме. Будто и вправду ждем чего-то: то ли пока бабы взбунтуются, то ли манну небесную. Говорят, в старинные года сыпалась с небес. Только попроси.
Сказал и ушел работать.
Вовремя ушел: в уборную спешили подручные мастера Шорина.
Работать! Сейчас всех перепишем. Штрафу с бездельниковрубль, а с курильщиковтри.
Ладно бы только пригрозили, но ведь и переписали.
Вечером Моисеенко опять читал в одной казарме «Стеньку Разина». Только попросил роздыху, какая-то женщина и скажи:
Про Стеньку слушать куда как интересно, да только, говорят, у тебя есть книга получше этой. В той книге, говорят, про нас, рабочих, написано и что рабочие в год на тыщу рублей вырабатывают. Правда аль нет?
Правда, ответил Моисеенко, я действительно читал, в журнале «Отечественные записки», что каждый рабочий в год, это самое, только не на тысячу, а на тысячу четыреста семьдесят семь рублей вырабатывает.
Поднялся шум, на шум хожалый явился.
Скоро праздник великий, рождество Христово, а вы про Стеньку-разбойника читаете. А ну-ка все по каморкам али в церковь!
И лампу погасил.
На следующий день Моисеенко позвали в контору. Вежливый, хорошо одетый человек пригласил сесть, приказал подать чаю и за чаем, разговаривая о литературе, весьма одобрительно отозвался о способности ткача читать вслух драмы.
Я вам скажу совершенно доверительно, конторщик слегка наклонился и как бы и голос приглушил, был у меня разговор с молодым хозяином, Саввой Тимофеевичем, тет-а-тет, разумеется. Молодой хозяин предлагает создать из рабочих-любителей нечто вроде постоянного театра. Это отвлечет народ от пьянства, и вообще это прекрасно. А как вы думаете?
О хорошем деле только разве по большой злобе плохо сказать можно.
Вы умный человек, Моисеенко. Умного человека по глазам видно. Мы тут подумали и решили предложить вам, щадя ваш талант и склонность к чтению, а также учитывая теперешнюю сложную, очень сложную обстановку. Театрэто ведь тоже не сразу, а когда схлынет волна кризиса, когда жизнь войдет в спокойное русло Так вот, мы выхлопотали вам, господин Моисеенко, место в продовольственном магазине.
Конторщик прямо светился, до того ему нравилось быть благодетелем.
«Так, думал Моисеенко, торопливо перебирая в памяти события последних недель. Стало быть, за мной следили. Стало быть, и провидица являлась на чтения не случайно. И хожалый вчера вот вмешался. И встречали и заработок срезали. Домашним способом хотят приручить».