Сядь, Анисимыч, отдохни.
Рано праздновать! Дом Шорина, говорят, разносят.
Ну и черт с ним!
Толпой ввалились в кабачок поммастера.
Молодцы, ребята! Мы за вас!
Моисеенко уже на ногах, зипунок запахнут, шапка на бровях.
Народ крепко рассердился. Надо унимать. До грабежей как бы не дошло.
Пошли к главной конторе. А там уже звон стекла, крики. Из пекарни хлеб через выбитые стекла выкидывают, бумаги по всему двору раскиданы.
Волков кинулся в самую гущу:
Остановитесь! Мы труженики. Мы не разбойники!
Моисеенко рядом:
Назад! Не надо нам чужого! Нам свое надо вернуть.
Рабочие отнимали хлеб у грабителей, валили назад, в хлебную.
Где же администрация? метался Моисеенко. Попрятались, сволочи. К Дианову!
Ворота огромного каменного дома директора Никольской мануфактуры были заперты.
Легонький Моисеенко раз-два и забрался на забор.
На крыльце прислуга Дианова, как клуша, руками загораживает одетых, напуганных младших детей директора. Увидела на заборе человека, закричала, словно нож увидела:
Не тронь!
Чего орешь? негромко, сердито спросил Моисеенко. Дома директор?
Нету! С утра к хозяину уехал.
Ну, нет, и дела нет! Черт с ним! Если ему на хозяйское добро начхать, а нам и подавно!
Спрыгнул с забора, пошел с народом по Английской улице.
На Английской улице, в высоких двухэтажных домах, в огромных квартирах проживали инженеры и начальство. Заведующий ткацкой фабрикой мастер Шорин занимал целый дом, и дом этот был похож теперь на руину. В верхнем этаже все стекла навылет. В нижнем не только стекла, но и рамы были разворочены.
Мальчишки, стоящие перед домом, кусками торфа кидались в форточку верхнего этажа, только в этой форточке и уцелело еще стекло.
Моисеенко забежал в дом. Ни одной вещи здесь не было неразбитой или непомятой. Вся мебель вдребезги, картины все разорваны, пол засыпан пухом из растерзанных подушек и пуховиков, сундуки нараспашку, крышки содраны с петель.
«Сильна же ты, ненависть! Моисеенко глядел завороженно на этот истерический разгром. Ведь и не взяли ничего, но ничего и не оставили хозяину. Попадись сам Шорин, разорвали бы».
У дома Лотарева, директора прядильной, встретил Волкова. Волков с рабочими отгонял погромщиков.
Ты унимай, сказал Моисеенко, а я пойду телеграмму губернатору пошлю. Надо, чтоб от нас, от рабочих, просьба о помощи пришла. Морозова надо опередить.
Прибежал на вокзал, а в телеграфной урядник. Подошел к служащему:
Узнайте, пожалуйста, нельзя ли губернатору телеграмму дать от рабочих?
Служащий пошел спросить. Скоро вернулся.
Нельзя! Попробуйте дать телеграмму в Дрезне или в Покрове.
Шли по Никольской улице. Навстречу бежал Ваня-приютский с чернявеньким и с третьим своим товарищем. Ребята где-то раздобыли ухват, на ухвате, как знамя, бордовая, плотного материала штора. Увидали Петра Анисимыча, крикнули «Ура!».
Откуда у вас? показал на штору.
Из дома Шорина. В его доме все как есть разбили и разорвали. А мы штору вот схватили. Наш флаг. Красный, рабочий. Правильно?
Рабочие чужого не берут.
Так все равно бы разорвали, сказал чернявенький.
Мы же не себе! возмутился Ваня. Мы для всех.
Вы скажите лучше, Волкова не видели?
Видели. Когда общественную лавку грабили, он там был, воров отгонял.
Час от часу не легче!
Моисеенко побежал к магазину общества потребителей. Окна высажены, толпа народа стоит.
Что тут?
Человека убили.
Как так убили?
Да не совсем Они начали ставни ломать, окна. Этот полезему оттуда дали по башке и здесь еще добавили. Большая драка была.
Неужто наши грабили?
Упаси бог! Ты уж, Анисимыч, не греши! зашумели в толпе. Это не рабочиебосяки ореховские да из соседней деревни Войнова прискакали. Аж на подводах. Поживиться хотели. Спасибо Волкову, собрал народ. Отбил лавку.
А где зашибленный?
Да вот он.
Толпа расступилась, и Моисеенко увидел: у стены на снегу лежит человек. Голова в крови, одна рука на отлете, сломана.
Человек дышал.
В больницу его надо. А ну, берись.
Подняли, но человек страшно застонал.
Ноги у него перебиты.
Снова положили на снег. Петр Анисимыч подбежал к сторожевой будке, выхватил рогожку. Раненого положили на рогожку, понесли в больницу.
Фельдшер, сонный человек с толстыми веками, не разлепляя глаз по важности своей и по лености, уронил со слюнявых толстых губ одно только слово:
Расписку.
Какую тебе расписку? Человек при смерти.
Расписку или уносите.
Ах ты гадина! гаркнул Моисеенко. А ну принимай и лечи. Не то выволоку тебя отсюда и отделаю, как надо.
Веки у фельдшера вдруг взлетели, как бабочки с капусты, и на рабочих глянули выпученные синие преданные глаза.
Да мы не поняли-с. Мы его сразу Подлечим-с Семен! Васька!
Прибежали санитары. Унесли раненого.
Так я пошел лечить-с, доложил фельдшер, удаляясь важно, но торопливо.
III
Синие пронзительные сумерки, как ядовитые цветы, лезли из лоснящихся сугробов. И это были такие цветочки, которых не сорвешь.
Хоть в животе болезненно урчало, ноги подгибалисьодиннадцать часов носят с одного конца Орехова на другой, и хоть впору было бухнуться в снег и глаза закрыть, Петр Анисимыч приказал-таки себе сбегать еще на станцию.
На станции толпился народ, все больше чистые, мещане, ожидали прибытия войска. В толпе говорили, что едет губернатор с полком, что губернатор стесняться не будет, живо уймет голодранцев. А «голодранцы», шнырявшие в толпе, покрывали эти разговорчики зловещим разбойным свистом.
«Как бы не разодрались», подумал Петр Анисимыч, но у него были дела куда более важные, а потому, чтоб совсем не встать, как встает выбившаяся из сил лошадь, затрусил домой.
В каморку вошел, дверь за собой затворил и сел у порожка, в зипуне, в шапке, в валенках.
Петя! кинулась к нему Сазоновна, стащила шапку. А он улыбается. Сидит и улыбается во все свои щербины.
Ох, Катя! Уморился, страсть! Да ничего со мной Вот посижу.
Черти! Эко загоняли мужика!
Сам я себя, Катя, загонял Собери поесть. Посижу вот и поем.
Я водички принесу горячей, ноги попаришь.
Ага! Ноги прямо уж не идут, хоть руками переставляй, а мне еще сегодня топать и топать В Ликино пойду ночевать, войско ждут чистые-то.
Я скоренько! испуганно встрепенулась Сазоновна.
Он парил ноги, не снимая зипуна. Отошел маленько, разделся, умылся. Сел к столу. Поел щей, стал картошку от мундиров чистить. В коридоре шум. Пришли ото всех морозовских казарм спросить Анисимыча, как дальше быть.
С картофелиной в руках и вышел. Горячая. С руки на руку перекидывает.
Вот что, братцы! Уже и сегодня мещане войско ждут. Не сегодня если, так завтра обязательно пригонят или солдат, или казаков. И тут нам надо ухо востро держать. Тут, это самое, промахнуться нам нельзя. И вот вам мой наказ, а вы ступайте по казармам и чтоб все наказ мой слушали ухом, а не брюхом Надо сидеть смирно и никуда не выходить. Пресекайте всякое безобразие, чтоб себе на беду не дождаться от жандармов и казаков насилия. Молодежь пусть зря не болтается. Неслухов всем народом будем наказывать. Так и скажите. И все, братцы, будет хорошо. По-нашему будет, может, первый раз в жизни. То, что фабрики стоят, и нам убыток, и хозяину. Да ведь не наша вина, что работу мы бросили. Наш убытокгорькие копеечки, а хозяин многих тысяч недосчитается. Пусть у него и болит голова.
Поклонился людям Анисимыч, они в ответ загалдели благодарственно:
Спасибо за науку.
Бог тебе в помощь.
Ты, Анисимыч, от жандармов-то схоронись. Без тебя-то мы как овцы.
Э, неет! засмеялся Анисимыч, помахивая остывшей картофелиной. Я, каюсь, тоже овцами вас назвал, когда, это самое, все на фабрику пошли, а когда сообща сторожей гоняли да грабителей, вы были как истинные борцы.
Зайдя в каморку, Петр Анисимыч положил на стол так и не очищенную картошку и ничком бросился на кровать.
Не ругайся, Сазоновна! Я всего-то на минуткуи пойду. Шубу мне достань и деньжонок.
Сазоновна принесла шубу и восемь рублейвесь их капитал. Петр Анисимыч деньги поделил поровну.
Все, все возьми! Как знать, где тебе мыкаться придется! заметалась Сазоновна.
Подумал, кивнул, взял шесть рублей.
Поцеловал Сазоновну.
Луку не видно было? Домой, знать, ушел. Оно и к лучшему. Я завтра в Ликине отсижусь, а его пришлю. Его не знают. Кто бы меня ни спрашивал, говорив Москве.
Ах, Петя! прижалась к нему Сазоновна, но не плакала. Знала, что от слез лихо ему.
Постояли обнявшись, поглядели в глаза друг другу, улыбнулись. А какие там улыбочкисердца воют: сколько их, Гончих-то, навострились за Анисимычем, одному губернатору известно.
Самый длинный день в жизни Петра Анисимыча Моисеенко на том расставании с женой не закончился. Остановить фабрики Тимофея Саввичаполдела, делокогда встанут все фабрики и в Орехове, и в Зуеве, чтоб ни один рабочий от общего дела не отстални ткачи Викулы, ни ткачи Зимина.
В казарме Викулы Моисеенко ждали.
Хотите, чтоб хозяева смотрели на вас, как на людей, примыкайте к стачке. Вашего терпения да молчания Викула не оценит.
Казарменские соглашались, но вздыхали.
Уж больно много у нас старообрядцев на фабрике. Эти бунтовать не станут
Остановите завтра свои станки. А там видно будет Старообрядцам за их старообрядчество хозяин не платит.
Это верно.
Поздно ночью ушел Петр Анисимыч из Орехова. По дороге в Ликино нагнала его подвода. Возница за двадцать копеек согласился подвезти. Ехал он из Покрова.
Все начальство в Орехово направляется. Говорят, большой бунт. Верно?
Что посеешь, то и пожнешь, откликнулся ездок. Морозов последнюю копейку готов был у своих рабочих оттягать, вот его и наказали на целый рубль.
Ох, царица небесная, матушка! перекрестился возница. Неспокойные, видать, времена наступают.
И стал молитвы бубнить. Анисимыч и соснул под сенью святых словес, под успокоительный скрип схваченного морозом снега.
Проклятая баба! Лачин уморился стучать, а провидица дверей не открывала.
Домишко ей Лачин купилна хозяйские, конечно, в Зуеве, у леса, и сам же к ней постояльцем напросился. Провидица концом света грозилась, а о грешном брюшке своем никогда не забывала. Самые богатенькие дамочки прибегали к ней под вуальками. Кому про дочкиных женихов нужно погадать, а кому про собственных ухажеров.
Лачин поставлял клиентуру, потому ни за постель, ни за стол не платил, да еще пользовался кое-каким кредитом.
И вот все рушилось. Бунтэто много полиции. Это суд. Не дай бог, в свидетели попадешь. С полицией у Лачина отношения были сложные. Да и сегодня господин бывший поручик не промахнулся. Пока рабочие громили контору и дома ненавистных управляющих, он успел пошуровать в сейфах, и не без пользы. Деньги положил в кальсоны, самое надежное место, не всякий полицейский, обыскивая, сообразит.
Лачин в ярости загрохотал в дверь ногой.
Святки! Стоишь под луной на виду, как голенький. Мороз. Стук слыхать на весь посад.
Наконец шаги в сенцах, проскрежетала задвижка.
Ты что, спишь? накинулся Лачин.
Тихо, сказала пророчица, выглядывая на улицу. Один?
Один. А кто дома?
Шорин у нас прячется. В подполье все его семейство, как ты застучал, спровадила.
Нелегкая принесла! Черт с ними, пускай сидят.
Заскочил в дом, сунул в саквояж фрак, пару рубашек, вытащил из кармана револьвер, проверил.
Уходишь, что ли? удивилась провидица.
Лачин окинул комнату взглядом. В красном углу футляр с киями. Поколебался. Взял.
А должок? спросила провидица.
Матушка ты моя, в такое время о деньгах вспомнила. Вон шубу мою продашь, вещички Может, и мою судьбу на прощанье предскажешь?
Нет, сказала пророчица, твоя душа, как сточная канава, липко и грязно.
Дура! гаркнул Лачин. Так хлопнул дверью, что на столе повалилась на бочок длинногорлая цветочница.
«Какие облегчения еще?»
I
С поезда, не здороваясь ни с кем, шуба распахнута, борода сбита к правому плечу, всю дорогу, видать, терзал, пробежал Тимофей Саввич к лошадям. Бухнулся в возок:
Гони!
Доскакал до Главной конторы. Все окна разбиты, бумаги разбросаны, в окнах лавок тоже ни одного стекла.
К Дианову!
У Дианова дом почти не тронут, всего два стекла выбито. Здесь теперь была резиденция владимирского губернатора Судиенко. Все приезжее начальство было в сборе: и сам губернатор, и жандармские полковники Фоминцын и Кобордо, и прокурор Владимирского окружного суда Товарков, и покровское уездное начальство, и директор фабрики Дианов.
Здравствуйте, господа! «Добрый день» сказать язык не поворачивается. Отчего, почему все это?
Тимофей Саввич стоял в шубе, с шапкой в руках. Он был бледен, но в глазах его сидел яростный, очень злой зверь.
Губернатор, человек с образованием и взглядами, унаследованными от прежнего государя, которому служил с охотой, вкладывая сердце в службу, а потому втайне недовольный крутыми нынешними временами, весьма рассердился на вопрос, сделанный Морозовым, и, дабы осадить ретивого фабриканта, ответил сухо, поджимая губы:
Господин Морозов, случай, как видите, прискорбный, я здесь затем, чтобы выяснить причины, побудившие ваших рабочих бунтовать.
Причины? изумился Тимофей Саввич. Одним движением он бросил на руки подоспевшего слуги шубу, тотчас кинулся в свободное кресло и оттуда уже швырнул слуге забытую в руках шапку. Я вижу, вы уже отыскали причину! Только позвольте заметить вам, господа, на мою фабрику стекаются люди со всех российских губерний, со всех фабрик и ото всех фабрикантовко мне идут!
Вы нас застали всех вместе потому, Тимофей Саввич, смягчился губернатор, что мы только что принимали депутацию, так сказать. Я сам позвал к себе рабочих, чтобы узнать, чего они желают.
Они смеют желать?! закричал страшно Тимофей Саввич, и бледное лицо его покрылось фиолетовыми пятнами.
Ваши рабочие не умеют точно определить своих требований, но об одном они говорят твердо: замучены штрафами, не на что не только жить, в широком смысле этого слова, но прокормиться невозможно.
Сволочи они! Тимофей Саввич закрыл лицо руками, и плечи его затряслись.
Воды, тихо попросил губернатор, но Тимофей Саввич отнял руки от лица, и все увидали, что он смеется.
Он смеялся, показывая крепкие, кругленькие, как кедровые орехи, зубы.
Значит, у Морозова Тимофея жизнь никуда А что у соседей моих? У Викулы, у Зимина?
Рабочие фабрик Викулы Морозова и Зимина сегодня все вышли на работу, ответил Фоминцын. Правления этих фабрик с утра объявили о повышении заработной платы на десять процентов. Штрафы, взимавшиеся с первого октября, рабочим возвращены.
Испугались!
Тимофей Саввич, вновь заговорил губернатор, ваши соседи поступили благоразумно. Если бы не эти уступки, сего дня все Орехово и все Зуево были бы охвачены безумством бунта. Пришлось бы дивизию сюда перебрасывать.
Ваших двух батальонов мало! быстро сказал Морозов. Я телеграфировал в Петербург и просил подкреплений.
Когда подкрепления понадобятся, я попрошу их сам, господин Морозов.
Наступила тягостная пауза. Все смотрели на Морозова, а он как-то очень странно улыбался, скорее даже скалил зубы.
Господа! У меня лучшие по всей империи казармы, у меня больница, школа, баня, библиотека. Все лучшее! Господа, их же надо кнутом! Михаил Иванович, обратился к Дианову, каковы наши убытки?
Одних стекол набили тысячи на три. Испорчены многие машины и станки, порваны и порезаны ремни-проводники, разбиты квартиры, лавки. Боюсь, что убытков будет не менее чем тысяч на тристатриста пятьдесят.
Кнута им! Почему не арестованы зачинщики? Они набрались наглости явиться сюда, и эта наглость осталась безнаказанной!
Жандармский полковник Фоминцын, слишком явно беря сторону губернатора, вспылил:
Если бы не эти зачинщики, как вы изволили выразиться, все лавки были бы разграблены и поломано было бы не десяток машин, а все машины.
Как вас понимать, полковник?