Павел Андреевич только вчера вернулся из отпуска, и сразу же пришлось допрашивать главного зачинщика.
Сам Баскареввыходец из провинциального, вологодского духовенства, университет он закончил Московский, а потому причислял себя к людям думающим, без предрассудков. Но вот теперь сидел он, затаив страшное свое горе, перед человеком, затеявшим столь громогласный народный бунт, и казнил себя: «Это бог меня наказал! За беспристрастие, которое есть не что иное, как самая омерзительная ложь в пользу толстосума. Разве этого мужичка, что сидит теперь перед господином следователем, под конвоем держать надобно? Надобно солдат к Тимофею Саввичу приставить. К нему, устроившему рабскую плантацию посреди святой матушки-России».
Прошу отвечать на мои вопросы! Баскарев усилием воли заставил себя начать работу.
Петр Анисимыч, удивленный нерасторопностью следователя, не видя в лице его предубеждения против себя, насторожился: «Экая лиса!»
Я, господин
Меня зовут Павел Андреевич.
Я, господин, ни на какие вопросы отвечать не стану и никаких показаний давать не буду.
Как так?
А вот так! Вы все сами с усами. Я хоть и докажу вам свою правду и полную невиновность, а вы все равно найдете предлог меня засадить. Так что не взыщите.
Следователь взял книгу свода законов, полистал, что-то отчеркнул острым карандашиком и, забыв закрыть ее, поднялся из-за стола.
Вы еще подумайте, а я на минуту выйду.
И вышел.
Моисеенко приподнялся на стуле, заглянул в раскрытую книгу. Подчеркнута была статья 308-я: нападение на военный караул Каторга от пятнадцати до двадцати лет.
Не лиса, а истинный волк! оценил действия следователя Петр Анисимович.
Александр III просматривал донесения с Никольской мануфактуры каждый день.
12 января. Из Орехова выслано 112 человек в Москву, 71во Владимирскую тюрьму.
13 января. В Москву93, во Владимир36 человек.
14-го. Оцеплены казармы. Арестовано 170 рабочих.
15-го. Рабочие начали выходить на работу.
16-го. В Москву выслано 220 человек, во Владимир82.
17-го. В разные губернии, на родину, выслано 333 человека. «К мере этой (арестам), сообщал губернатор, к сожалению, толпа относится не только равнодушно, но идет под арест весьма охотно. Арестованные поют песни и весело вступают в отведенное для них помещение, встречаемые радостными возгласами находящихся там прежде задержанных своих товарищей».
И наконец долгожданная телеграмма.
18 января. Арестован главный зачинщик стачки Петр Анисимов Моисеенко.
«С этих пор стачку можно считать законченной и порядок восстановленным. 19 января работало 4508 человек. На понедельник записалось еще триста».
Синий карандаш на уголке донесения начертал: «Дай бог, чтобы так и продолжалось».
Суд
I
Листья-то какие! С ладонь! У Волкова слезы на глазах. Виски у него совсем голубые, а губысловно клюкву ел. Былая стать обветшала, лопатки, как топорики, через халат торчат. Плечи подняты, со стороны поглядишьизнемог человек от холода.
Ничего! Моисеенко быстрым глазом схватывает: деревья зелены, конвоиры простолицы, серьезны, солнце играет. До суда присяжных дожили, теперь не пропадем. Теперь не сгноят втихую, коли напоказ выставляют.
Разговаривать запрещено! без особой строгости предупреждает начальник конвоя.
А мы и не разговариваем! весело откликается Моисеенко. Мы сами с собой. Полтора года без суда оттрубили, вот и заговариваемся.
Глядите-ко! Воробьи в луже полощутся, налегая по-владимирски на «о», радуется большому городу, деревьям и людям старик Лифанов. Это к дождю. Верная примета.
Старик Лифановтретий. Его вчера привезли из покровской тюрьмы. Статья, по которой его будут судить, та же, что и у Моисеенко: нападение на военный караул1520 лет каторги. Во время стачки Лифанов прибежал отбивать сына из-под стражи. На солдата доской железной замахнулся. Не ударил. За один замах сидит.
Ничего! снова говорит Моисеенко и с нажимом хлопает по согнутой спине Волкова: распрямись, мол, люди смотрят.
А людей на улице много. Все Орехово и Зуево прикатили во Владимир.
Анисимыч! Васька! Живехоньки? Табаку надоть? Деньжонок вот собрали.
Конвоиры щетинят винтовки:
Назад! Не подходить!
Ребята! говорит Моисеенко. Не сердите конвой. Солдаты люди подневольные, у них служба. Все, что хотите передать, передайте нашим женам, через них мы все получим.
Сазоновна шагает по краю тротуара, ведет под руку жену Волкова. Та перед судом целую неделю проплакала, а теперь каменная: одни глаза от нее остались. Перед собой глядит. Беспокойно Сазоновне за нее, с Анисимычем словечком некогда перекинуться. Идет Сазоновна и ласковое что-то говорит и говорит подружке по несчастью. Та не слушает и не слышит, а Сазоновна говорит, говорит, сама не помнит, что говорит. Знает, надо ручейком журчать, чтоб человек в себя пришел. Ручеек, если он добрый, весенний, в любой льдине проталинку выест, а где проталинка, там и полынья, и ледолом, и чистая вода.
Анисимыч, Морозов-тоноса не кажет в Орехове! кричат рабочие. Теперь другой коленкор. Штрафовни боже мой!
Анисимыч подмигивает, улыбается, а краем глазана спину Волкова. Распрямилась спина.
То-то, Василий Сергеич!
Волков понимает, улыбается.
Господа, господа, скоро будет издан рабочий закон!
К ореховским рабочим присоединились владимирские студенты. Один из них, беленький, покраснел до корней волос.
Я правду говорю. Я это знаю точно. Уже через неделю, в крайнем случае через две, будет издан рабочий закон.
Все законы против нашего брата, говорят рабочие студентику.
Однако это все-таки закон. Он поставит фабрикантов в определенные рамки.
Знаем мы эти рамки: у них любое окошко в крестах.
Господа, но если бы не вы, не ваш бунт, не было бы и этого закона! У студентика слезы на глазах. От волнения, от того, что рабочие не принимают его всерьез. Он знает и открыл им настоящую государственную тайну о новом законе, а рабочие смеются.
«Закон, думает Моисеенко, давняя новость».
Когда его арестовали, жандармский полковник настаивал, чтоб свои показания Моисеенко написал под его диктовку. Моисеенко отказался. Тогда к нему пожаловал прокурор Добржинский, посланный в Орехово из Петербурга министром внутренних дел.
Голубчик, почему вы отказываетесь дать показания?
Я не отказываюсь дать показания, я прошу только, чтобы мне дали бумаги, чернила и перо. Показания я напишу.
В таком случае, вот вам комната и бумага. Садитесь, пишите, я прикажу, чтобы вам подали чай.
В Петербурге ждали сообщений, сам император ждал, потому за строптивым ткачом прямо-таки ухаживали.
Когда писал, пришли московский прокурор Муравьев и владимирскийТоварков. Посмотрели, что Моисеенко насочинял. Товарков плечами пожимает:
К чему все эти мелочи?
Из мелочей составляется целое, возразил Муравьев.
Да, но все это лишнее, ведь скоро должен быть издан закон о рабочих.
Теперь, может, скоро, усмехнулся московский прокурор. Но не будь этой стачки, пришлось бы ждать лет десять.
Полтора года прошло, а закон не издан, стачка напугала, но забывается.
Господа! Господа! Беленький студентик пришел в себя и опять суетится. Мы, то есть студенчество Передовое, естественно. Пока еще не все понимают. Мы собрали деньги
У нас все есть! смеется глазами Моисеенко. Вы через наших жен книжек пришлите. Кроме Библии, в тюрьме нечего почитать.
Конечно! Обязательно!.. Господа, мы теперь уйдем. Надо попасть в зал суда. Это трудно. По билетам пускают.
Студенты убежали вперед, и тотчас новый знакомый, на пролетке, господин Баскарев, следователь. Увидел процессию, нашел глазами Моисеенко и шляпу снял.
Видал? спросил у Волкова. Что-то сегодня уважают нашего брата. Или оправдают, или уж на всю железку
В первый день ареста этот господин, оставив его одного писать очередной протокол, как бы нечаянно забыл открытым том законоположения на статье 308-й: нападение на военный караул. Каторга от 15 до 20 лет.
«Каторги я не боюсь, сказал тогда Баскареву Петр Анисимыч. Я вперед знал, что вы меня не помилуете. Постараетесь запрятать, куда Макар телят не гонял».
Вспомнил это и потихоньку запел:
Жандарм с усищами в аршин
Девятый шкалик выпивает,
Гремит, звенит и улетает,
Куда Макар телят гоняет.
Ты поешь? вскидывает брови Волков.
Пою, брат! Сегодня праздник у нас. Пою.
Подновленный, в золоте куполов Успенский собор.
Ему бы усы! говорит Моисеенко.
Кому? спрашивает Лифанов.
Собору. На богатыря похож.
Тьфу ты! Нехристи! Лифанов истово крестится на золотые кресты.
Судрядом с Успенским. Огромное казенное здание.
Здесь и взятки берут, здесь и горе мыкают, бормочет Моисеенко: он в настроении.
В арестантской сели прямо на поллавки для солдат, путь был не близкий, ноги с непривычки, давненько так не хаживали, гудят.
Вошел взволнованный Шубинский. Адвокат.
Федор Никифорович все-таки не приехал. Вчера еще была надежда
Федор Никифоровичэто великий адвокат Плевако. Он был защитником Волкова и Моисеенко на первом суде, в феврале месяце 86-го. Тогда он здорово сказал: «Я сознаюсь, грешный человек, что до настоящего времени не знал ничего. Фабрика Морозова была защищена китайской стеной от взоров всех, туда не проникал луч света, и только благодаря стачке мы теперь можем проследить, какова была жизнь на фабрике. Если мы, читая книгу о чернокожих невольниках, воз-мущаемся, то теперь перед нами белые невольники». Куда как здорово сказал. Судили в феврале 17 человек по обвинению в буйстве и стачке. Двоих оправдали, остальных приговорили к отсидке от двух недель до двух месяцев, а Моисеенко, Волкову и прядильщику Яковлеву дали три месяца тюрьмы и постановили приговор в исполнение не приводить до решения суда присяжных по другому делу.
Сегодня 23 мая 1886 года. Сегодня слушается дело 33-х.
Плевако на этот суд не приехал.
Обойдемся! шепнул Моисеенко Волкову.
Пойду-ка я в уборную. Может, с воли чего передадут. Двое конвоиров увели Волкова. Вернулся быстро.
Тебя зовут.
Только Моисеенко за дверь, а там рабочие:
Анисимыч! Щербачок ты наш! А говорили, что тебя через мельницу пропустили, чтоб концов не найти.
Эти, видно, только что приехали, не ходили к тюрьме смотреть, как поведут. В уборной Моисеенко поджидал рабочий с бутылкой.
Анисимыч, пей! Для подкрепления духа. От всех нас.
Благодарствую! Нельзя.
От всего мира, Анисимыч! Не обижай!
Дружок! Ты сообрази, сегодня будут судить не меня, Петьку Анисимова. Сегодня через меня да через Волкова будут судить всех рабочих. Судьи наши ума в заграничных университетах набирались. Мы с тобою для них«пьяная морда». Ты представляешь, дружок, какое слово мне надо держать сегодня, чтобы ни у кого из них не повернулся язык олухами нас обозвать! А ты мне водку принес.
Вернулся Моисеенко в арестантскую, а там адвокаты: одинШубинский, другоймолодой, с иголочки одетый, вместо Плевако. Фамилия ему Холщевников. Шубинский все охает:
Как это плохо, что Плевако отказался вести ваше дело.
За нас хорошо заступитьсясебе беды нажить. Хлопочите не хлопочите, усмехается Анисимыч, а ссылки нам все равно не миновать, даже если оправдают. Нам, господа адвокаты, суд этот важен не ради спасения шкуры, нам нужно Морозова перед людьми выставить, чтоб за его седыми кудрями, за благолепием разглядели в нем волка.
Наконец повели в зал суда. В зале тесно, проходы заняты. Публика отборная, нарядная: для нее судпредставление. Рабочиев задних рядах: обычная картина. И вдругдвижение по залу. Поглядел Анисимыч, а это все из рабочих встали и поясно подсудимым поклонились. У Анисимыча аж горло слезой перехватило. Поклонился и он в ответ, и Волков, и Лифанов. Тут привели остальных тридцать человек, которые до суда на свободе были.
Пошла судебная процедура.
Первым из свидетелей допрашивался следователь Баскарев.
«Хотят сразу к ногтю. Моисеенко напряженно вглядывался в тонкое, женственное лицо свидетеля. Красавец писаный, мерзавец».
Я буду давать показания, говорит Баскарев, волнуясь, прикрывая пушистыми веками печальные темные глаза, не как следователь Как следователю мне пришлось первому приехать на фабрику. Я буду говорить как свидетель того, что видел и знаю
«И волнуется-то неестественно. Моисеенко зол. Спокойнее, браток, говорит он себе, спокойнее. Сегодня ты еще всякого наслушаешься».
Я увидел картину народного гнева, стихийного, не поддающегося описанию. У господина следователя голос срывается. Здесь сидят на скамье подсудимых Моисеенко и Волков как руководители стачки. А я скажу, что эти руководители не разрушали, а защищали от разрушения. Они уговаривали народ не трогать хозяйского добра. Но накопившаяся злоба народа за гнет и попрание всяких человеческих прав фабрикантом сделала то, что мы теперь видим.
«Вот это да! Моисеенко невольно поскреб затылок. Я-то его мерзавцем обозвал, а он вон как! За нас».
Нужно удивляться не тому, что произошло, быстро и точно рассказав о положении на фабрике, заканчивал свои показания Баскарев, а тому нужно удивляться, как это мог народ терпеть до сего времени.
Председатель суда предлагает сторонам задавать вопросы.
У меня есть! говорит Моисеенко.
Все взоры к нему. У дамочекбинокли. Этот маленький человечекглавное действующее лицо. Моисеенко не торопится с вопросом. Прежде чем спросить, отирает ладонью рот, облокачивается на барьер, все это размягченно, и вдруг как бы вонзает прямой взгляд в свидетеляот такого взгляда или правду сказать, или отвернуться.
Известно ли свидетелю, что фабрика Тимофея Морозова находится в чересполосном владении с фабрикой Викулы Морозова? Были ли какие-либо разрушения у Викулы? Голос спокойный, ясный, ровный.
Прошу меня извинить. Баскарев делает легкий поклон в сторону спрашивающего. Я действительно упустил из вида тот факт, что у Викулы Морозова не было тронуто, что называется, ни одной щепки. Я просто поражался таким отношением народа к чужому добру.
Вызывается директор Дианов.
На наших фабриках условия, видимо, хороши. Я сказал «видимо». А на самом деле они просто хороши. Если Тимофей Саввич плохо печется о рабочих, то кто же хорошо? У нас великолепные общежития, у нас баня, больница, школа, библиотека А рабочим все мало. Все мало! Если у нас плохо, так почему же на нашу фабрику стремятся люди буквально со всех губерний России?.. Да, Тимофей Саввич строг. Он поставил великую задачувывести русскую промышленность на мировой рынок. Мы с гордостью нынче говорим: товары Никольской мануфактуры выдерживают любую конкуренцию. Для такой задачи, господа, качество продукции, вы отлично понимаете, основа основ. Штрафыбич лентяев. Русского лентяйства! Для талантливых людей на нашей фабрике дорога открыта. Я сам пришел к Морозовым мальчиком в контору, а нынедиректор.
У защитника Шубинского вопрос:
Быть может, свидетель компаньон фабриканта?
Да.
Скажите, кем было дано распоряжение поставить у дверей стражу седьмого января?
Стража была поставлена потому, что нам было сказано одним из рабочих, что ткачи хотят забастовать, что у них договоростановить рабочих и не пускать на фабрику.
А для чего стража ваша была вооружена?
Боялись, что рабочие учинят бунт.
Значит, вы хотели помешать рабочим собраться?
Да.
У меня все. Защитник сел.
Позвольте мне вопрос? Опять Моисеенко. По чьему распоряжению писались штрафы?
Это зависело от хозяина.
Вы тоже компаньон, без вашего согласия хозяин один не мог этого сделать.
Ему было предоставлено право.
И вы его утверждали?
Мы делали то, что находили нужным.
Значит, вы находили нужным грабить ваших рабочих? Председатель вскочил:
Прекратите! Я делаю вам замечание.
Но я хочу получить ответ на свой вопрос.
Пре-кра-ти-те!
Хорошо. У меня другой вопрос. Знали вы ткача Гаврилу Чирьева, у которого машиной оторвало руку?