Попробуй! крикнул Моисеенко.
Полковник тронул повод, но толпа рабочих сделала шаг вперед, и Моисеенко исчез в толпе. Он крикнул из толпы:
Освободите Волкова и остальных! Иначе вам придется всех нас арестовать, с женами и детьми.
Эй! Губернатор! зазвенел озорной женский голос. Чего ты за нами бегать приехал? Аль Морозов штаны новые посулил?
И грянул смех. Рабочие хохотали, глядя, как багровеет, как поглядывает на своих, ежась круглыми плечами, сытый, всесильный человек.
Аль Морозов штаны новые посулил? крикнул во весь свой звоночек Ваня-приютский.
И толпа снова закачалась от смеха: всех галок с деревьев смехом этим так и сорвало. Летят, галдят, отродясь не слыхали, чтоб столько людей разом смеялось.
Моисеенко прибежал в девятую, самую людную казарму. В коридоре столкнулся с Ефимом и Матвеемнеразлучными друзьями.
Дядя Петя, мы тебя теперь только издали видим.
Такое дело Давайте, ребята, живо по каморкам. Собирайте людей, пойдем к Главной конторе Волкова отбивать.
Сам поднялся на второй пролет лестницы, подальше от дверей, сел на ступеньку, переобулся. Коридоры оживали, гудели, гул нарастал. И вот уже катится вниз по железной лестнице волна сердитого народа.
Пошли Ваську, нашего человека, выручать! крикнул Моисеенко, распахивая наружную дверь.
А возле дверей сам полковник Кобордо с тремя жандармами.
Здрасте, ваше высокоблагородие! скинул перед ним шапчонку Петр Анисимыч. В гости или как?
Толпа вываливалась из казармы, затопляла двор, как вешняя вода.
Оглянулся полковник, а отступать некуда. Невольно рука легла на эфес шашки.
Петр Анисимыч звонко почмокал губами.
Не шуткуйте, ваше высокоблагородие! Коли шашку поднимете, зашибут. Ну, а коли она вам мешает, могу от вас принять.
Протянул руку. Жандармы не шелохнулись. Полковник голову в плечи убрал, пальцами за светленькую пуговицу ухватился.
Казаки! крикнули из толпы.
Моисеенко нырнул в толпу. Толпа, обтекая полковника, помчалась к Главной конторе.
Ворота во двор заперты. Перед воротами две сотни солдат и две сотни казаков на лошадях.
Выпускайте Василия, нашего человека!
Зазвенели окна. Засвистели нагайки. Толпа качнулась, разломилась надвое. Распахнулись ворота. Еще одна сотня казаков, окружив Волкова, прокладывала дорогу к рельсам.
А на рельсах ждет под парами поезд. На крыше поезда, на подножках, на буферахжандармы. Паровоз свистнул, тронулся. Волкова сунули в вагон на ходу.
Моисеенко этого уже не видел, в суматохе он перебежал в Зуево, охрана на мосту была на время снята, ее позвали на помощь к Главной конторе. Из Зуевав Дубровку. Здесь, не раздеваясь, прикорнул у знакомого.
Глубокой ночью Моисеенко ушел в Ликино.
Вечером 11 января из Москвы прибыли еще один батальон солдат и две сотни казаков.
Фабричная администрация, желая угодить Тимофею Саввичу, отдала в распоряжение солдат рабочую казарму, а так как свободных казарм уже не было, то оставалось одновыкинуть строптивцев рабочих на мороз.
Бабы, двери запирай! раздался по коридорам звонкозычный клич Марфы. Старые щи да кипяток готовь!
Солдатушки, бравые ребятушки, бодро, строем пришагали к отведенной под их жилье казарме. Крикнули свои командыи к дверям, а из окна первому смельчаку пал на голову шмоток протухшей капусты.
Главный командир осерчал, ножкой топнул, ручкой взмахнул:
На приступ!
А тут уже изо всех окон, кто чем, горячим и холодным, жидким да липким, пахучим, и очень даже пахучим.
Воинству пачкаться неохота, отступило. И от губернатора примчался офицер с приказом бунта не усугублять.
Хождение Петра Анисимыча
I
В Ликино Моисеенко застал всех своих в сборе: татьянин день. У Танюши, воспитанницы, именины, а в Ореховевойска.
Петр Анисимыч поздоровался, дверь за собой закрыл и давай раздеваться. Зипунок скинул, пиджачок, а рубаха к груди прилепилась. Вся в крови.
Лука осмотрел рану:
Не глубоко. Пройдет.
Танюша увидала кровь, заплакала.
Имениннице грех плакать. Мне не больно.
Танюша вдруг быстро сняла с себя крестик и надела на Петра Анисимыча.
Бог вас хранит!
Лука засмеялся.
Вот тебе и награда! Мы-то, старые хрычи, кричимбога нет, а молодое поколение нам крестик во спасение души и от земных наших неурядиц!
Ты письма из Сибири или уничтожь, или спрячь получше! напомнил Петр Анисимыч.
Поговорили о сибирских сидельцах, написали им письма: Лука своим друзьям, Петр Анисимыч Лаговскому.
Сюда бы их! тосковал Моисеенко. Нужно, чтоб о стачке нашей по всей империи слух прошел. Толковых, грамотных людей надо найти, студентов.
Сходи в Москве к моему брату. Он человек наш, свяжет тебя с революционерами.
Днем идти было опасно, дождался Петр Анисимыч ночи, надел братовы валяные сапоги, его же полушубок и шапку. Отправился на железную дорогу. Решил в Павловском Посаде на поезд сесть, хоть и далеко, двадцать верст, а все безопасней.
Ох, ножки, ноженьки! Опять на вас одна надежда.
Моисеенко шел размашисто, особенно не торопясь: до утреннего поезда времени много, а раньше прийти тоже не больно хорошо.
Над головою вздымалось черное звездное небо. Моисеенко отыскивал среди светил самые синие, самые горячие, а когда глядел на дорогу, ему чудилось, будто сквозь ночь, через ки-лометры, деревеньки и леса смотрят на него глаза Сазоновны, теряют его, мечутся, а как найдут одинокого на пустынной дороге, так и светлее вроде бы. Смотрят эти глаза на него и ведут его, ободряя, самыми безопасными тропами.
Черным пятном среди снегов распластался деревянный низенький Павловский Посад. Темно, тихо. В привокзальном трактире горел огонь.
Зашел. Сонный буфетчик поднял на него безразличные глаза.
Переночевать можно?
За пять копеек можно. Паспорт есть?
Да я из Бунькова! Будь другом, чайком попотчуй.
Сел за стол. В трактире никого.
Только буфетчик принес чаю, скрип снега на дворе, голоса. Вошли двое, один с фонарем.
Кто сейчас пришел? спросили у буфетчика.
Буфетчик указал на Моисеенко, а тот, как бы очнувшись от дремы, не торопясь подошел к рукомойнику, умылся, утерся своим платком. Посморкался громко и опять сел за свой чай.
Эти двое тоже взяли чай и сели за столик.
Скорей бы уж прихватили где этого бунтовщика! пробурчал один. Он-то небось спит и сны видит, а ты бегай, высунувши язык, всю ночь напролет.
Ты погляди этого-то! шепнул второй.
Сам погляди.
Второй не поленился, встал, подсел к Моисеенко.
Откуда, мил человек? Куда в такую рань?
Из Бунькова я. На фабрику Коншина в Москву за товаром еду. Моисеенко долго и сладко зевнул. Дремлется. Поспешил, а теперь сиди, жди вот
Субъект отошел, а Моисеенко так вдруг и прошибло потом: вспомнил, что в кармане у него письма в Сибирь.
Задрожали рельсы, загудела чугунка, крикнул приближающийся поезд.
Не прозевай, сказал буфетчик Моисеенко.
Тот вскочил, стал расплачиваться. Эти двое тоже быстро поднялись и вышли. Моисеенко за ними следом. Онина станцию, а ондвумя прыжками за лавочку, другую. А эти двое уже назад бегут, сунулись в трактир и еще скорее назад, на станцию.
И зашагал Петр Анисимыч, за добрую версту обойдя стороною вокзал, в Богородск.
II
Кому-то он был все еще страшен, даже очень. Небось добрая сотня людей, а то и все десять сотен ищут его, ловят. Никогда не знали, слыхом о нем не слыхивали, но теперь ненавидят, да так, что готовы бить и убить даже. Детям, со службы придя, страшное про него рассказывают. Жены этих служак смотрят на мужей с надеждой: а вдруг муж-то и поймает злодея, мужу медаль дадут, повысят в должности. Злодей-то не прост, о нем не только министруцарю доложено.
Хотят изловить! вслух сказал Моисеенко и остановился.
Да, все хотят его изловить, не дать ему уйти Но куда?
Тишина набилась между сосен: ни ветра, ни хруста.
Куда идти-то?
Забрести в глухомань, вырыть землянку и отсидеться, по-медвежьи, до ландышей? Тогда не поймают. Совсем, может, и не запамятуют, а все не так помнить будут.
Вдругколокольчик. На санях кто-то шибко катит.
Анисимыч сиганул за кусты.
Переждал, пока проедут. Наст в лесу крепкий. На дорогу выходить не стал, пошел напрямиксторона знакомаяи угадал, вышел на Клюево.
Постучался к хозяйке, у которой был летом на постое. Хозяйка за стол усадила, а занавесочки-то прикрывает наглухо.
Кутерьма у нас. Как услыхали, что у Морозова бунт, контора все штрафы тотчас простила, расценки повысила, за тех, кто живет на вольных квартирах, сама платит. Тут хозяйка пристально поглядела на Петра Анисимовича и добавила шепотом:Говорят, будто у Морозова кашу-то за-варил ты.
А вам, я гляжу, от этого хуже не стало? Не стошнило, поди, от этого?
Да нет, это я к слову.
Ты лучше скажи, можно ли пробраться на фабрику? Повидать кой-кого надо.
Хозяйка так и вспорхнула с легкого венского стульчика.
Да разве можно тебе? Да тебя в дверях схватят! Боже тебя избавь!
Напился чаю, поблагодарил за приют и пошел на большак, в Москву. До Москвы сорок верст. Сначала один шел, потом мужичка нагнал. Был мужичок отставным солдатиком, в сторожах в Богородске у Морозовых служил, да вот прогнали. Идет в Москву места искать. До Москвы в то. т день не дошли. Заночевали в деревеньке. Хозяин бросил странникам пук соломы, а те как легли, так и заснули тотчас.
В Москве Моисеенко направился к Покровским воротам, где водовозом у родного дяди служил брат ЛукиПетр Иванович. Только подошел к Покровскому бассейну, а водовоз вот он, вместе со своей бочкой.
Поздоровались: Петра Иваныча Петр Анисимыч еще в Петербурге встречал. Поговорили о погоде, о Луке: у него, мол, все в порядке, бунт Ликино не затронул. А то, что у Морозова на Никольской мануфактуре бунт, в Москве уже знали. Моисеенко и спросил напрямик, не укажет ли Петр Иванович человека, через которого можно познакомиться с интеллигенцией, которая за народ. Петр Иванович руками развел.
Эх, вы! рассердился Моисеенко. Живете в Москве, а связей не имеете.
На том и расстались.
В адресном столе разыскал сестру Матрену. Она жила у строгих хозяев, потому пошли с нею в трактир, чаю попили. О своем житье Петр Анисимович помалкивал, все больше слушал. Спросил адрес бабушки, обещал зайти. От Матрены направился к Девичьему полю, здесь на фабрике Гюбнера работал двоюродный брат. На фабрику Моисеенко не пустилипосторонний человек. Делать нечего, кинулся к университету, авось попадется хороший студент.
Студентов много, а как к ним подойти? «Я, мол, стачку учинил, а теперь вот и сам не знаю, что делать. Знать-то, может, и знаю, но не покажете ли мне, добрый человек, стоящего революционера?»
Так и не решился Петр Анисимыч к студентам подойти. Все чистые, и как знать, чьи они детки.
Ночевал в крошечной кухне у бабушки. Разрешения у господ пришлось испрашивать, на вторую ночь не больно придешь. Побродив полдня по городу, опять на фабрику побежал, встретил брата, тот нужных людей не знал, но переночевать оставил. С утра все то же: толкался возле университета, бродил бульварами, вглядываясь в лица гуляющих. И наконец очутился на Хитровом рынке.
В трактире шепнул уголовникам:
Нужны очки.
Будет сделано.
Через пять минут явились с паспортом.
Сколько?
Полтора рубля.
Погляделлипа, со всех сторон видать, что липа.
Не годится.
Ночь прокоротал за три копейки в вонючей и грязной ночлежке.
Едва рассвелопошел на Ильинку. Оставалась последняя надеждародственник Аппельберга.
«Какого же маху мы с Лукой дали! казнил себя Моисеенко. Думали, начнется стачкаи революционеры тут как тут. Видно, пока отбывали ссылку, жандармы сложа руки не сидели. Соображать надо было! Коли царь решился короноваться, значит, уверен былстрелять некому»
Шагает Петр Анисимыч по Ильинке, торопится. Истоп!
Возле знакомого домаэкипаж. Орест жену подсаживает, сам в бобровой шубе, рядом городовой. Как Орест сел, городовой подскочил дверцу затворить. Шпорами щелкнул, руку под козырек, на лице почтение и приятность.
Анисимыча озноб прошиб. Черт те что! Может, Орест этот богач или особа, а может, и полицейский чин, коли городовой вместо швейцара.
Завернул Петр Анисимыч в переулок, пот со лба вытер. Дела Нужно на что-то решиться, нужно продолжать борьбу! Но какая борьба, если ты один. Пошел к центру.
У разносчика газет спросил адрес «Русских ведомостей». Больше медлить нельзя. Нет путей к нелегальным, надо рискнуть. Надо вывести Морозова на чистую воду.
В дверях редакциишвейцар.
Что господину угодно?
Ковровые дорожки, картины в рамах, чисто, тепло. Швейцар породистый, медленный, а кулакидля мордобоя.
Что господину угодно?
Мне нужны газеты за пятнадцатое, шестнадцатое и семнадцатое.
По спине так холодком и царапнуло: «Если в газете такой швейцарправды не жди, не жди сочувствия рабочему человеку». А швейцар вот он.
Пожалуйте требуемые номера.
Моисеенко полез за мелочью, заплатил, взял газеты. Ватные ноги вынесли на улицу. Забрел в трактир. Взял чаю. В одном из номеров было и про стачку на Никольской мануфактуре. Сообщалось, что бунтовщиков высылают на родину.
«А ведь мужики-то и сказать за себя слова не умеют!»подумал, и сразу стало ему спокойно и ясно.
Вечером он был в поезде. Сошел в Дрезне. Прежде чем отдаться в руки властей, хотел поговорить с Лукой. Пусть Лука едет в Петербург, ищет связей с нелегальными.
В Ликино на околице наскочил на мужиков.
Да ведь это ты, Петр Анисимыч!
Я!
А мы тебя три дня ждем.
Коли дождались, берите.
Да нет, ступай себе. Только Луку твоего взяли и брата.
Так. Постоял с мужиками. Вы, это самое пойду с воспитанницей попрощаюсь. Тогда и приходите за мной. Не робейте, ребята. Так нужно.
Всю ночь просидел в съезжей, и всю ночь приходили к нему рабочие. Он им всё стихи читал:
Ты работай как хошьот нужды не уйдешь,
А как век доживешь, как собака помрешь.
Что за лютый злодей, за лихой чародей
Наши деньги берет, кровь мужицкую пьет.
Эх, не лютый злодей, не лихой чародей
Наши деньги берет, кровь мужицкую пьет.
А толстопузый купец да царь белыйотец
Разорили вконец.
Слушали в ту ночь люди Петра по-особенному, все губами шевелиливидно, очень хотелось запомнить сказанное.
III
В Орехово Моисеенко привезли еще затемно.
Первым его допрашивал судебный следователь Павел Андреевич Баскарев. В огромной комнате пустотавсей мебели: стол, лампа над столом, два стула. Топилась, потрескивая сухими дровами, голландка, но воздух еще не прогрелся.
Следователь пришел очень скоро, в одном только мундире, поздоровался, прибавил в лампе огня, сел за стол, раскладывая бумаги и книги.
Был он бледен, под глазами мешочки, взгляд рассеянный.
Погрел дыханием холодные, посиневшие, с белыми косточками руки, взял ручку и как бы забылся.
Простите! Прошу садиться, предложил он Моисеенко. Можете не раздеваться.
Да тут и вешалки нету! передернул плечами Петр Анисимыч.
Да, кажется, нет. Вы правы.
Следователь отложил ручку, разгладил и без того гладкий, лощеный лист бумаги и опять ушел в себя.
Павел Андреевич Баскарев вел следствие с первого дня стачки. Человеком он был честным до щепетильности, а потому почитал своим долгом вести следствие безукоризненно, беспристрастно: все безобразия толпы и отдельных личностей из рабочих отметил, но заодно провел расследование системы морозовских штрафов, подвергнув опросу фабриканта Морозова и его служащих. Работа спорилась, работа на виду у высшего начальства, стало быть, если не отметят, так заметят. И вдруг, перед самой кульминацией дела, когда пошли аресты, были взяты зачинщики, а теперь и главный заводила, случилась беда в собственном доме Павла Андреевича
Жена родила третьего ребенка, девочку. Для ухода за роженицей и за новорожденной он нанял сиделку, а сиделка эта, темная баба, занесла в дом скарлатину Сразу три смерти грянули на голову бедного Павла Андреевича: умерла жена и двое старших детей.
Начальство предоставило потрясенному отцу рухнувшего семейства недельный отпуск, но от дела не отстранило: следователь Баскарев находился в Орехове с первого дня бунта, в его руках были все нити разбирательства, результатов которого ждал сам император.