Он помнил эту бумагу слово в слово до последней фразы: «Полная свобода печати, слова, сходок, избирательных программ».
Нет, он не боится смерти. Он боится умников. Всех этих писателей и читателей, которые могут принести государству вреда больше, нежели война. Он ненавидит слово «конституция». Он верит в порядок. Порядок спасет Россию. От голода, от немощи, от умников.
И никаких речей! вдруг говорит Александр III своим гостям, подчеркивая слова резким размашистым жестом: фляга в сапоге пуста. Мне сообщали: московский голова господин Чичерин собирался говорить. Не надо! Речи вызывают кривотолки. Чтоб никаких ненужных надежд. Все это пустое. Словами людей не оденешь и не накормишь. Нужно работать. Всем и много.
На каждое слово государя граф Толстой кивает. Он согласен. Жить по одной прямой проще и полезнее. Недаром, отвечая на приглашение царя занять пост министра внутренних дел, он писал:
«Угодно ли его величеству иметь министром человека, который убежден, что реформы прошлого царствования были ошибкой, что у нас было население спокойное, зажиточное, жившее под руководством более образованных людей (помещиков) а теперь явилось разорение, нищенское, пьяное. Недовольное население крестьян, разоренное, недовольное дворянство, суды, которые постоянно вредят полиции. 600 говорилен земских, оппозиционных правительству. Поэтому задача министра внутренних дел должна состоять в том, чтобы не развивать, а парализовать все оппозиционное правительству».
Граф ежемесячно выдавал из казны две тысячи рублей на личную охрану и закручивал гайки. Его называли злым гением России, и все почти, вплоть до министров, ждали освободительного выстрела, но стрелять было некому. Время террористов миновало, революционеры штудировали политэкономию и учили грамоте уже не крестьян, а рабочих.
Граф Толстой был согласен с Александром III, но и у него имелся заготовленный заранее вопрос.
Государь, на коронации речей не будет, это хорошо. Однако на встрече с волостными старостами от вас, ваше величество, будут ждать слова.
Яскажу. Победоносцев готовит текст краткой строгой речи.
Явился опоздавший Черевин, и начали подавать десерт. Государь подмигнул генералу и вновь повеселел.
«С Черевиным надо быть в дружбе», отметили себе и министр и генерал-губернатор, а председатель Государственного совета терпеливо ждал удобной минуты рассказать анекдотец. О женщинах государь анекдотов не терпел, но вот о купечестве, пожалуй бы, сошло и вполне было бы кстати.
Великий князь Михаил Николаевич, сын Николая I, бывший наместник Кавказа, генерал-фельдцехмейстер, имел репутацию глупого председателя Государственного совета и полностью оправдывал слова жены Наполеона III, Евгении, которая, поговорив с ним, воскликнула: «Но это не человек, этолошадь!»
Пока императрица делала Черевину выговор за опоздание и пока тот неловко оправдывался, граф Толстой с единственной якобы целью переменить тему, а на самом деле вполне намеренно и с озабоченностью доложил государю о том, что петербургские и московские текстильные фабриканты никак не могут договориться об общих мерах по борьбе с кризисом. Пока дела неплохи, но кризис и волнения всегда идут рука об руку. Все это естественно, противоестественно упрямство промышленных королей, из-за которого могут произойти серьезные беспорядки.
О, это третье сословие, встрепенулся великий князь Михаил Николаевич. Российское, так сказать, купечество Мне говорили, как у вас в Москве, дражайший князь Владимир Андреевич, кивнул он в сторону Долгорукого, у Яра загуляло шестеро купчишек. Погулявши в Яру, они полетели в Стрельню, освежиться. Великий князь хохотнул. И освежившись до полного изнеможения, знаете, кинулись составлять проекты. В Стрельне, говорят, устроен тропический сад, не так ли? И, видимо, под влиянием флоры и фауны наши герои придумали поохотиться на львов. И знаете, тотчас и поехали. Причем. один из них по дороге выпал из коляски, совершенно разбил лицо, но не заметил, и его товарищи этого не заметили Очнулись же они, Михаил Николаевич сделал долгую паузу, тонко улыбаясь и оглядывая за столом каждого, в Орле, милостивые государи! Никто из них не мог понять, почему они очутились так далеко от стольного. И, как знать, нашелся ли бы у них хоть сколько-то вразумительный ответ, если бы они не наткнулись вдруг на план путешествия Очень! Очень!
Очень! согласилась Мария Федоровна, которая уже спешила закончить завтрак.
Ей было теперь не до анекдотов и не до политики. Александр Александрович каким-то совершенно таинственным образом, не выходя из-за стола (а за столом почти не прикасаясь к спиртному), все-таки набрался. Было объявлено, что завтрак удался, и он действительно удался, если бы не это маленькое, но вполне загадочное происшествие.
III
Прошло три недели. И вот Александр Александрович стоял у высокого окна, перечеркнутого с внешней стороны толстыми железными прутьями. Не тюрьма, не крепостьзагородный московский дворец Петра. Отсюда должно было начаться наиторжественнейшее историческое шествие царского поездавъезд в древнюю столицу.
Окно, возле которого стаял теперь Александр III, по преданию, было любимым местом Наполеона. Бонапарт спасался в Петровском дворце от московских пожаров.
Эта историческая памятка покоробила Александра: не углядят ли остряки какой-либо параллели?
Все последние дни государь был молчалив, мягок и печален. Готовил себя к худшему.
Глядя из окна, как выстраивается его поезд, он испытывал легкое недомогание и столь же легкую злобу: когда же все это останется позади? Он был голоден. С утра у него не было во рту и маковой росинки. Если ранят, докторам будет легче.
Так он решил про себя.
Вдруг стекло, а потом и стены и пол словно бы вздрогнули, «Колокола, догадался государь. Первый удар от Ивана Великого, потом трижды в Успенском, потом звон у Симонова монастыря и, наконец, удары сорока сороков с семи холмов Москвы».
В комнату вошла сверкающая звездами свита.
Ваше величество, пора.
Он кивнул. Отвернулся от окна и пошел. Твердо, весь в себе, окидывая взглядом собственно его величества конвой драгун, кавалергардов, но чуть запнулся у золотой кареты жены.
Ах, скорее, скорее! прошептала она одними губами, возбужденная и совершенно счастливая.
Тотчас высунулась румяная восьмилетняя Ксения Александровна. Пританцовывая, немножко кривляясь, тоже совершенно одуревшая от собственных нарядов, от нарядов матери, от всеобщего блеска. Он улыбнулся им.
Улыбнулся сыну Николаю, строго и чинно стоявшему возле своего пони. Сын просиял в ответ, и Александру впервые подумалось: «Как знать, может, все и обойдется».
Красная площадь, запруженная нарядным народом, была пересечена посыпанной песком дорогой, вдоль которой шпалерами стояли павловцы в остроконечных киверах.
Грохотали пушки. Под их пальбу поехали драгуны и казаки, пронося серебряный лес пик, поехали кавалергарды в блестящих касках и с серебряными орлами. Полыхнул алыми черкесками царский конвой, и теперь ехал он. Сам. На светлосером усталом, неторопливом коне. Этот коньстарый его боевой товарищ, прошел с ним всю турецкую кампанию.
За ним на пони серьезно семенил наследник. Потом золотым букетом, надушенная и нарумяненная, сверкающая и улыбающаяся, ввалилась на площадь свита. За свитою на шестерке белых коней в золотой карете следовала царица Мария Федоровна, а дочка ее, княжна Ксения, посылала обеими руками воздушные поцелуи, вышибая из преданных подданных слезу восторга и умиления.
Едва царь вступил на Красную площадь, пушки смолкли и грянул «Славу» в двенадцать тысяч голосов детский хор, управляемый ста пятьюдесятью регентами.
Огромное колесо царского праздника пришло в движение. Освящение государственного знамени, говение их императорских высочеств, перенесение регалий из Оружейной палаты в Тронную залу. Наконец 15 мая совершилось священное коронование. К Успенскому собору государь и государыня шествовали под балдахином. Балдахин несли двадцать четыре самых слав-ных русских генерала.
Перед народом, уже в коронах, в порфирах, подбитых горностаем, император Александр III с императрицею Марией Федоровной явились на Красном Крыльце. Александр держал скипетр, на котором длинными синими лучами полыхал алмаз стоимостью свыше двадцати двух миллионов рублей.
Государь на историческом обеде в Грановитой палате поел впервые за все эти дни с охотой и с чувством.
На парадном концерте он даже развеселился. Навел бинокль на ложу иностранцев, которые одни были в черных фраках, и шепнул Марии Федоровне:
А там собрались нигилисты!
Императрица весело засмеялась, и государь, ободренный успехом шутки, повторил ее громко, для сановников своих:
А там собрались нигилисты!
А там собрались нигилисты! хохотал расшитый золотом, увешанный бриллиантовыми крестами и звездами российский высший театр.
В тот же вечер глядели иллюминацию. Готовясь ко сну, Александр III из всего потока письменных поздравлений выбрал письмо доверительного своего друга и учителя Победоносцева и с удовольствием прочитал:
«Какой сегодня радостный день и вечер для Москвы! писал обер-прокурор Святейшего Синода. Вы не видели, какое действие произвел первый удар колокола на Иване Великом, как все в Москве, не исключая солдат, стоявших под ружьем, сняли шапки и перекрестились».
Господи! тучнеющий Александр Александрович тяжко опустился на колени и склонил редеющую рыжеватую шевелюру перед образами. Господи! Неужто Россия спасена от скверны нигилизма! Помилуй меня, господи!
Тимофей Саввич и другие
26 мая 1883 года в день освящения храма Христа-спасителя императору Александру III представитель Нижнего Новгорода городской голова купец Василий Александрович Соболев, человек вполне русский, то есть страшно сильный, широкий, с хитрющими веселыми глазами на простодушном лице, поднес от имени города изображение хоругви Козьмы Минина.
Сразу же после события Соболев попал в объятия давнего своего приятеля, московского промышленника и купца Тимофея Саввича Морозова.
Председатель Московского биржевого комитета, учредитель и член совета Общества взаимного кредита, гласный в городской думе, любитель прокатить по заграницам, Морозов был человек нужный, богатый, обидчивый, а потому Василий Александрович Соболев разрешил ему увезти себя.
И Тимофей Саввич повез дорогого гостя, только что совершившего акт исторического поднесения, к себе домой, под золотую крышу бывшего дома Кокарева, что на Земляном валу, и задал в честь знаменитого гостя вполне великосветский бал.
У москвичей в те дни столы и балы были наготове. В древнюю столицу наехало столько значительных, новых, бесценных людей, что упустить случай было никак нельзя.
Откуда ни возьмись, явились в доме Морозова генералы и генеральши, даже князья, и далеко не последние. Были иностранцы, дипломаты и промышленники. Тимофей Саввич ревниво оберегал свое прозвищеАнгличанин. Нравилось. До того нравилось, что сына родного, как Московский-то университет закончит, обещал в Оксфорд отправить. Всем об этом сам же и трезвонил.
Тимофей Саввич с чувством знакомил своего главного гостя с другими гостями.
Василий Александрович Соболев, говорил он, слегка шаркая ногой, голова Нижегородской думы. Сегодня подносил в храме Христа-спасителя государю императору изображение хоругви великого русского гражданина и купца Минина.
Одна старенькая генеральша до того расчувствовалась после такого представления, что не удержалась спросить:
Василий Александрович, милый, неужто вот этими самыми руками, которые я вижу теперь и которые даже потрогать могу, высамому Александру Третьему?
Вот этими, разглядывая мясистые свои ладони, пробормотал в смущении Василий Александрович, впиваясь, однако, в старушенцию взглядом самым пронзительным: не смеются ли над дураком?
Но старушенция защебетала по-птичьему своим веснушчатым внучкам что-то очень восторженное и, однако ж, не по-русски.
Пока гремела мазурка и адъютанты отплясывали с генеральскими и купеческими дочками, хозяин увел гостя в библиотеку.
Собрание древних книг у Тимофея Саввича было редкостное. Книголюб Соболев удивился, а Тимофей Саввич, довольный произведенным эффектом, улыбался и вдруг открывал шкаф с рукописями, которым было никак не меньше трех-четырех сотен лет.
Я же ведь штатный попечительного совета при Музеуме! Правда, Музеум художественно-промышленный, но Он похохатывал простодушно и хищно.
Его зеленые глаза вытягивались в длинные рысьи щели и замирали, останавливались совершенно. Огонь в них, как бы ныряющий, в этот момент не угасал ни на долю секунды, он будто бы даже разрастался, свирепел. И тому, на ком эти глаза останавливались, было страшно и уж наверняка не по себе.
У меня в Зуеве объявились мастера. Не только профанам-любителям, но и профессорам в университетах этакий древний псалтырик всучат, что у тех руки от радости дрожат. А всей этой древности от роду не больше месяца.
И опять длинный, рысий, остановившийся взгляд.
Соболев присел, ухнул и так, присев, ухал с минуту: смеялся. Потом достал из кармана расшитый по краям жемчугами батистовый платок и высморкался.
Давай-ка выпьем, брат, по поводу, сказал Тимофей Саввич и нажал какую-то кнопочку.
Одна из книжных полок перевернулась, и замшелые бутылочки, непривычной старой формы, подбоченясь, рядком замерли перед отцами отечественной промышленности и торговли.
Василий Александрович уверенно протянул руку и взял одну из хоровода.
Ну и глаз у тебя! восхитился Тимофей Саввич. Самую лучшую выбрал.
Практика-с! Василий Александрович снова присел, ухнул и пошел ухать, пока не притомился.
Сели возле стола, выпили. Пощелкали языками, помурлыкали, смакуя. И еще выпили.
Тут как-то разговор сам собой перешел на дело. На то они и праздники, чтоб дела делать.
Идут слухи о серьезных разногласиях между петербургскими и московскими текстильными промышленниками, напрямик спросил Соболев, в чем суть?
Производительность превысила требование рынка, легко, беззаботно, словно его это и не касалось, ответил Морозов. Петербургские фабриканты требуют запрещения ночных работ. Они считают, что находятся в неодинаковых с нами условиях. У нас, москвичей, работают дети, женщины, да плюс ночные смены. У них же ночных смен нет, но зато на их стороне опыт цивилизованных стран.
Да ведь так оно и есть, притворился простодушным Василий Александрович.
Я тоже за прекращение ночных смен, медленно, с расстановкой сказал Тимофей Саввич. Прекращение ночных смен имеет смысл хотя бы потому, что за границей ночных смен действительно нет и качество их товара поэтому выше. Но для многих фабрик центрального промышленного округа воспрещение ночных работ означает лишить самой работы и средств к жизни половину рабочих. Тотчас ведь и цена на труд упадет.
И, стало быть, безобразные российские бунты?
Волнения.
Тимофей Саввич убрал-таки заветную бутылочку и налил из другой.
Пиратское.
Соболев выпил, похвалил, но вернулся к разговору.
Не замшеет ли наша промышленность, как эти превосходные бутылочки, которым старость не вредит?
Ночные смены останутся надолго. В России стоимость оборудования, сырья, топлива гораздо выше, чем за границей. И это при значительно меньшем числе годовых рабочих дней, их у нас только двести пятьдесят. Да ведь нам приходится и жилье строить, и школы, и церкви. Все это удорожает производство. Если же запретить ночные смены только для женщин и подростков, то запрещение это останется на бумаге. Подобное запрещение равносильно уничтожению ночных работ вообще. На прядильных фабриках работают одни женщины и подростки.
Так чем же кончится конфликт?
Ничем. Глаза Тимофея Саввича загорелись ярко и бесстыдно. Бумагопрядильные и ткацкие фабрики дают в России среднюю прибыль, Травную двенадцати процентам. А мои фабрики дают мне пятьдесят два и семь десятых процента. Так что, Василий Александрович, если желаете заняться текстилем, не прогадаете.
Подумать надо, сказал серьезно нижегородский купец, но вдруг пригнулся и заухал своим удивительным смехом. Ты, Саввич, на прощанье из той налей, из первой.
В доме под золотой крышей гасили огни, но жизнь в нем не замирала, а словно бы только теперь и начиналась.
Как ночная черная птица, прилетел на темные окна большой, неслышныймимо пройдет, только воздух и вздрогнетстарообрядческий архиерей Антоний.