Основатель дома МорозовыхСавва Васильевичбыл старовером.
Лет 250 назад случился в православной русской церкви раскол.
Ученые богословы, исправляя ошибки переписчиков в старых церковных книгах, пришли к тому, что следует изменить некоторые обряды: креститься не двумя, а тремя перстами, петь в церкви позволялось на голоса, а не в унисон, были отвергнуты многие старые иконы, был принят не только восьмиконечный, с перекладиною крест, но и четырехконечный. Люди, державшиеся за обычаи предков, не приняли новшеств. Началась борьба, гонения, и при Петре многие староверы бежали в леса. А лесов хватало в те поры и под Москвою.
Жили староверы замкнуто. Вина не пили, не курили, носили бороды. На государственную службу не шли, вера запрещала, и потому был для смекалистых, умных людей один путь: в купцы.
Так получилось, что процентов на семьдесят московское купечество исповедовало старую веру. Кто не был старовером, чтоб не потерять кредит связи, спешил к старообрядцам пере-метнуться выгодно. Даже Рябушинские, семейство страшно богатое, банкиры, перебравшись в древнюю столицу из Боровска, чтобы не быть белыми воронами, отреклись от государственного православия.
Морозовы сперва тишком жили, а нынче московской крыши над головой мало им, подавай им крышу золотую.
Четверо братьев Морозовых в ситцевом королевстве российскомвладыки. У Ивана мануфактура в Богородске, у Абрамав Твери, у Елисея и Тимофеяв Зуеве и в Никольском.
Давно ли лапотник Савва Васильевич, батюшка, основатель дома и дела, благодетелей искал? Теперь у них, у Морозовых, ищут совета и опоры, к ним в дом на тайные сборища спешат.
Сам Тимофей Саввич по заграницам любил ездить, путешествовать, винцо пил, в театры ездил, но жена его, Мария Федоровна, была религиозна до фанатизма.
Дочери из гнезда уже упорхнули.
Дорожку старшая показала, Анна. С репетитором сыновей Саввушки и Сережи бежала. Никакие строгости не удержали. Студентикдля другой бы находканыне в профессорах, а для Морозовых: учен, да без капиталу.
И Алефтина туда жемуженька в Московском университете нашла. И у Юлии муждеятель. Одна младшая, Александра, за стоящим человеком, но тоже не богат. У Тимофея Саввича управляющим фабрики служит, в Орехове.
Сыновья отцовского крова не оставили пока. Сергей младше Саввы на год, ему двадцать один, но успел жениться.
В красоте Зинаиде Григорьевне не откажешь, и умна, и сердце у нее хорошее, а недостаток тот же. Отец у нее, правда, фабричку имел, но плохонькую, копеечное дело. Для Сергея Тимофеевича и бесприданница хороша. Болен неизлечимо: шизофрения.
Да и у остальных деток норовупаси господи. Больная кровь от Марии Федоровны. Она из семьи казанских откупщиков, русская, но какие-то восточные крови были у них в роду. Удлиненные зеленые глаза в молодости доставили Марии Федоровне славу красавицы и прозвище Адаманталмаз. Даже теперь, когда ей за пятьдесят, красота ее не померкла. Только недобрая эта красота.
Тонкие губы сжимались властно и брезгливо, лицо без морщин, неподвижное, как маска. Глаза, полуприкрытые сверху мешочками, никому не верят и никого не любят.
Мария Федоровна шествует через весь дом в молельню. Савва в гостиной рассматривает альбом рисунков. Один взгляд матушки, и альбом закрыт.
Савва смотрит в спину матери, изо всех сил медлит, но он не может не идти за нею.
В молельне все уже в сборе, все московские тузы здесь. Служба началась.
Тимофей Саввич в посконной рубахе, опрощенный, кроткий.
Банкир Рябушинский одет под стать ему.
Молились. Пели в унисон гимны праотцев. Долгие, печальные. После молебна беседовали
Александр III показал себя правителем крутым, не терпящим изворотливости. Официальную церковь защищал рьяно. Отдал приказ восстановить заброшенный и запущенный Успенский собор во Владимире. Сам освящал ярмарочный храм в Нижнем Новгороде, а теперь в Москве храм Христа-спасителя. Готовится закладка храма «на крови» в Петербурге. Как грибы, растут иноческие обители. Их уже более семисот. В Прибалтике восстановлены православные храмы и потихоньку закрывают католические и лютеранские. Дерпт переименован в Юрьев, Динабургв Двинск. В Москве закрыты синагоги, евреи выселены в Варшаву.
Всезнающая паства архиерея Антония сошлась на том, что государь к старообрядчеству относится худо, и все же он готов терпеть это совершенно русское явление жизни как грустную необходимость, как дань жалкому невежеству.
Когда прозвучала эта обнадеживающая формула, перевели дух.
После молебна и беседы прикладывались к руке архиерея. Савване подошел.
Архиерей посмотрел на него без особой строгости и будто бы даже улыбаясь, но Савва на улыбку не ответил и с места не сдвинулся.
На улице было светломайские ночи коротки, когда в доме наконец остались свои.
Как все это отвратительно! Савва распахнул окна в сад. Даже сирень, еще не распустившись, представляется мне после этой ночи ложью!
Ну-ну! прикрикнул отец. Умничай!
Я дня четыре назад на Ходынском поле аллегорическое шествие, устроенное господином Лентовским, глядел. Герольды, майские жуки и кузнечики, царица пчел с ульем, Микула Селянинович, Змей Горыныч и меч-кладенец, Добрынюшка, Хмель с хмелинками, Медведь, Коза и Журавль Дикая, слащавая мешанина, пошлость нараспашку, и все в восторге. Все аплодируют Ну ладно, что взять с угодника и лизоблюда Лентовского! Этот царю хотел угодить. Но нам-то для чего ночные фарсы?
Тимофей Саввич подошел к сыну. Он шел к нему со скованным, беспощадным лицом фанатика, и Савва вспотел от того позора, который придется сейчас пережить: ударит.
Но отец взял его за плечи, ласково улыбнулся ему, может, первый раз в жизни:
Савва, я родился крепостным человеком. Ты понимаешь это? Крепостным. Я был вещью в хозяйстве барина. А сын мой университет заканчивает Пока ты этого не понимаешь! Но запомни: веры нашей держись Рябушинские вон какие люди, а тоже на «фарсы» ходят. Кончишь курс, поезжай в Никольское!.. Недельки на две хотя бы
Неслышно вошла в комнату мать.
Я посылаю его в Никольское на время государственной инспекции, сказал Тимофей Саввич. Перед Англиейне вредно.
Новая фамилия
I
В ту бессонную для господ Морозовых ночь за тысячи километров от обеих русских столиц в сибирском селе Анцырь Канского уезда не сомкнул глаз совсем не приметный и никем не взятый в расчет человек: ни царем, ни умником Тимофеем Саввичем. Никого тот человек во все свои тридцать с годом не обидел, дурного никому не хотел, а если и хотел чего, так одного хорошего. За это беспокойное свойстводелать хорошее другим, думать о других и бороться ради общего он и был теперь не в Питере и не в нарядившейся в честь царского праздника Москве, а был он здесь, в Анцыре.
Звали его Петр Анисимович. Росту он был малого. Волосы копной, рыжеватые. Нрава веселого. Спину и шею имел крепкие. Рукам его любая работа давалась легко. За что ни возьметсявыйдет как следует, словно всю жизнь этим только делом и занимался. Что по-рабочему, что по крестьянствувсе умел.
Срок высылки подходил у Петра Анисимыча к концу, и его начинали одолевать думы, стало быть, и бессонницы. Так и не заснув, о» оделся и, поглядев на сладко спящую жену, взял ведро и пошел попробовать женской работы. Корову ему пришлось доить только раз, и в детстве.
Екатерина Сазоновна, жена Петра Анисимовича, проснулась, как всегда, вместе с солнышком, но не сама по себе, а будто бы от какого ветра. Будто бы ходит по избе светлый ветер, а Петра Анисимыча нет, то есть он как бы и есть и близко, и уж очень даже близко, но только пет его дома. Да и ветру бы взяться неоткуда. Зиму встречаливсякую щель конопатили, да и зима, слава богу, позади.
Этак размышляя, Екатерина Сазоновна проснулась до полного сознания и увидала, что ставни крайнего окна хоть и притворены, но вторая рама вынута, и окошко, впервые в этом году, настежь. Петра Анисимовича не было.
Екатерина Сазоновна быстрехонько порхнула по избе, разом натягивая платье и прибирая могучую косу, успевая поглядеться в зеркало и затопить печь, умыться и перекрестить лоб перед образом заступницы, послушать петухов и по солнцу определить: пора ли корову выгнать в стадо.
Время еще было, и Екатерина Сазоновна успела оправить поставленное с вечера тестосегодня хлебы печь.
Постель прибрала, подмела пол, кашу варить поставила. Все как молния.
Побежала с подойником доить корову. А коровынет в хлеву. Хоть все равно с хозяйством не нынче-завтра распрощаться придется, а сердечко ёкнуло. Выбежала через двор за ворота. А возле ворот на кряже сидит, жмурится на солнышке Петр Анисимович. Рубашка на нем праздничная, расшитая, пиджак, картуз, сапоги чищены, солнце на них, как на самоваре, горит. Сидит Петр Анисимович, прутиком играет, за коровой глядит.
Доброе утро, Сазоновна! Хотел дать поспать тебе. А ты как всегдаптаха ранняя.
Корову-то кто подоил?
Кто?! Петр Анисимыч и поработать умеет и погордиться.
Поймал жену за руку, притянул к себе и в обе щеки поцеловал.
Что ты, Анисимович? Люди увидят!
Са-зо-нов-на! только и сказал.
Весь век озорник, а тут сказал хоть и не без веселости, но по-особому, и как бы лицо у него затуманилось.
Сазоновна своего-то была повыше на голову почти. Лицом тихая. Не каждый и углядит, как хорошо оно, сколько в нем веры и сердца. На людях что взглядом, что словомробкая. В походке мягкость, неуверенность.
А за мужем по этапу в Восточную Сибирь не дрогнула, пошла.
Вот Анисимович и сказал ей: «Са-зо-нов-на!»
Ну, а она, счастливая от нежданного поцелуяхоть и стыдного, на улице ведь, но такого молодого, как в самой молодой молодости, заметалась вся, всплеснула руками:
Господи, самовар забыла поставить! А в воротах задержалась:Нарядился-то с чего? День-то будний.
А солнышко-то, Сазоновна! Солнышко-то какое! Май на исходе, глядишь, и нашему маетству конец.
Вот ведь как сказал: не успел самовар зашуметь, явился, будто снег на голову, сам господин исправник.
Ну, Анисимов, магарыч ставь!
Исправник был из местных, из крестьян, а в Сибири крестьяне и каторжанина за человека почитают. Потому-то, может выбившись в люди, исправник ссыльных особенно не теснил, а при случае и помогал. Помог он и Петру Анисимовичу. Налетел в волость, спрашивает, где такой. Кинулись, а Петра Анисимовича нет. На заимке батрачит. Поскакали на заимку, привезли. Исправник во гневе:
Почему отлучаешься?
А как мне не отлучаться? Петр Анисимович в ответ, криком его взять уже невозможно было. В тюрьмах сиживал, в крепостях, карцерах, этапами ходил. Вот он, глазом не сморгнув, и говорит:А как мне не отлучаться, когда в день получаю по двадцать копеек. Работаю в батраках как вол, а жену прокормить не могу.
Местное начальство подтверждает: точно, Анисимов работник очень даже хороший, крестьяне его друг у друга переманивают, а денег все же в деревне много заплатить и за хорошую работу невозможно.
Исправник посопел, посопел, да и придумал: пиши просьбу, мол, здоровьем ослабнеспособным к труду пособие положено, по 6 рублей на человека. Стало быть, всего 12.
Как начал получать пособие Петр Анисимыч, так и вольготней ему стало. Купил ружье, лодку. Корову завел, поросенка. На охоту стал ходить. На Севере бы в чахотку загнали. Удачно попал, земля в Анцыре черная, родит хорошо, лес богатейший, реки рыбные. Одна печальдалеко.
Собрала Сазоновна на стол. Петр Анисимович за водкой сбегал. Выпил исправник, закусил. О рыбалке покалякал, об охоте. Потомил до полного своего удовольствия, а потом брякнул на стол бумаги:
Ну, Анисимов, собирайся в путь-дорогу! Да по дороге-то подумай крепко. Сибирь-то, она, мужик, великая. У нас вон и лето, и весна, и осень, а есть края ледовитейшие, где круглый год одна зима, а зимою одна ночь.
Выдал исправник Петру Анисимовичу прогонные и уехал. Хоть и ждали конца ссылки, а тут как бы и опешили. Мая тридцатый уже день, а выезжать можно пятого июня. Недели нет.
Как сидели с женой на лавке, так и не поднялись. Слушали грохот колес улетевшего тарантаса, слушали петухов, а потом выскочил Петр Анисимыч из-за стола и к Лаговскому побежал.
Этого ссыльного в Анцырь только-только перевели, с женой. Хозяйства у них никакого. А человек хороший. Народник, инженер. Пять лет уже мотают его из одной ссылки в другую. На Севере сначала жил; отказался принести Александру III присягу, назначили еще пять лет, отправили в Енисейскую губернию Сначала в Тасеево, а потом в Анцырь.
Лаговский за товарища обрадовался и тотчас загрустил.
Со своими беду мыкать хоть и не весело, а все ж и не так горько.
Э, Лаговский, подпрыгивал вокруг него воробышком взъерошенный от радости Петр Анисимыч, за нашим братом дело не станет. Погоди, пришлют к тебе. Тесно еще будет.
Плохо шутишь, Анисимыч. Черные укоряющие глаза Лаговского, всего мгновение назад добрейшие и растерянные, леденели, отстранялись.
Да брось ты сердиться! всплеснул руками Петр Анисимыч. Я ведь чего прибежал? Лодка у меня хорошая, кой-какое барахлишко, корова. Без коровы здесь совсем худо, а с коровойничего. Сена заготовишьив потолок поплевывай. Телится хорошо, в феврале. Зимой с молоком. И детишкам хватит, и самому Так что забирай и хозяйствуй.
Лицо бывшего инженера зарумянилось.
Как же так, «забирай»! Этак нельзя. Не заплатив, я не могу. А денег тоже нет.
Ты свое дворянство-то не выказывай. Не обижай простого человека.
Но я действительно так не могу. Не могу принять.
Экое слово глупоепринять. А ты не принимай, а так бери.
Я должен с женой посоветоваться.
Во! присев, хлопнул себя по коленкам возмущенный Петр Анисимыч. Ну, так бог с тобой! Другому-то я все равно коровушку свою не отдам и не продам, потому что ты со своим «не могу» и вправду «занеможешь». Гони-ка мне, Лаговский, двадцатку за весь скарб, чтоб не думалось Да не теперь, а когда деньги будут. Когда будутпошлешь. Я напишу, куда послать.
Распорядившись своим движимым и недвижимым, Петр Анисимыч пригласил чету Лаговских на угощение. Беда говорят, одна не ходит, но радость тоже не без подружек: вечером прикатил желанный гость. Сам Лука Иванович Абраменков.
Лука, высокий, статный, в пенсне, с волосами до плеч, встал в дверях, сияя как солнышко.
И они ему оба, и Сазоновна и Анисимыч, заулыбались в ответ из-за стола так дружно и счастливо, что Лаговские обернулись.
Анисимыч привскочил, оперся руками на стол:
Ну?
Лука засмеялся.
С нами?
Лука засмеялся пуще девичьим своим ртом, полным красивых белых зубов.
Вот ведь! Анисимыч облегченно вытер со лба пот и сел.
Да ты хоть гостя-то пригласи! весело ужаснулась Сазоновна.
Какой он гость! Этот гость брата родного роднее. А? Лука?
Лука подошел, обнял Анисимыча, обсмотрел, поцеловал его, и все складно, верно.
Мы с ним по одному делу, пояснил Лаговским Анисимыч. Я здесь, он в Устьянске.
«Удивительно, подумал Лаговский. Этот человек, кажется, еще ни одного слова не сказал. Вернее, только одно-то и сказал, а уже и симпатичен и умен».
Тебе в Устьянск надо еще возвращаться? спросил Анисимыч.
Нет. Весь я тут. Всего моего багажасундучок с книгами да сумка с бельишком.
Вот и славно! обрадовалась Сазоновна. Анисимыч уже нанял телегу до Канска. А Лаговский тарантас у писаря берет. Проводит.
Анисимыч, давно я песен твоих не слыхал.
Ну уж нет! замахала руками Сазоновна. Он тут до того допелся, что донос написали.
Точно, согласился Анисимыч, мол, каждый день «Марсельезу» пою. Из Красноярска ротмистр приезжал.
Вижу, обошлось.
Обошлось.
Пой, Анисимыч. Мы теперь люди вольные.
Анисимыч тотчас и грянул:
Я хочу вам рассказать,
Как нас стали обирать
Дармоеды-кулаки,
Полицейские крючки
Голос у него был оглушительно-заливистый. Все так и пригнулись, как он грянул.
Сазоновна ладонью закрыла ему рот.
Ты что, сдурел? Мы уедем, а им-то жить!
Анисимыч виновато закивал, чуть склонился, да пуще прежнего, аж телок на улице с веревки сорвался:
Из-за оооо-строва
На стрееееее-жень,
На простор
Тут все облегченно засмеялись, а Анисимыч спел первый куплет и сказал:
А первую-то сам сочинил, когда еще в коломенской части сидел. Страшное дело. Книг не давали. Даже Евангелия не давали. Карандаша, конечно, не было. Спичками на стене чертили, потом свинцовыми обертками из-под чая. Лука, помнишь, как перестукивались? Он один и умел среди наших перестукиваться.