ЖмыхРоманНаталья Елизарова
ЖмыхРоман
Память, как болото: увидишь нежную кувшинку, залюбуешься, потянешь к ней руку и соскользнёшь в такие топи, из которых живым не выбраться
«Солнце родится из глубины сельвы. В самой чаще, среди непролазных папоротниковых зарослей, стоит заброшенный город из чистого золота. Вход в него сторожат два ягуара. Они готовы растерзать любого, кто приблизится к стенам. Когда-то за ними нашли укрытие инки, бежавшие от испанцев во времена конкисты. Они-то и припрятали в городе свои сокровища О, это несметные богатства! Их так много, что хватит на тысячу лет, и они не убавятся. От блеска этого золота и появляется солнце. Оно сияет так ярко, что видно далеко за пределами Пайтити».
Я часто слышала эту легенду из уст матери, но то, что она заговаривается, поняла не сразу.
«Дорогу не всякий отыщет. Хитрые инки позаботились, чтобы никто не посягнул на их золото. Сколько уже смельчаков сгинуло от укусов москитов и яда кайсаки, сколько увязло в трясине и попало в пасть к аллигатору. Заветный путь откроется только избранному».
Моя мать всегда была настолько приземлённой женщиной, что в ней трудно было предположить хоть какую-то склонность к сочинительству, но в один абсолютно будничный и ничем не примечательный день она вдруг ни с того ни с сего завела разговор о таинственном золотом городе, скрытом в недрах тропического леса.
«Тропу мне показала старуха из племени гуарани. Она сказала, в путь можно отправиться только один раз в год, когда цветёт чёрная кинабалу».
Её глаза горели нездоровым лихорадочным блеском. Смуглые натруженные пальцы нервно подёргивались: она как-то странно перебирала ими и ловила что-то невидимое в воздухе.
Однажды я спросила: «А где это Пайтити?». Мать, пожав плечами, махнула рукой куда-то вдаль: «В Перу в Андах где-то там». Неясность ответа смутила меня, и я засыпала её вопросами: «Это далеко? Как мы туда доберёмся из Мисьонеса?». Но мать лишь улыбнулась: «Как только мы найдём сокровища инков, мы заживём так, как тебе и не снилось! Перестанем работать. Купим шёлковые платья: тебе алое, а мне голубое, и коралловые серёжки, оденемся, как две госпожи, и пойдём по улице пусть все завидуют. Вон, скажет сплетница Луиса хромой Исидоре, идут Тереза и Джованна Антонелли две такие степенные и важные дамы ну чисто жена и дочь губернатора!.. Вот, дочка, что скажет эта сплетница Луиса, накажи её Мадонна за длинный язык, когда мы с тобой найдём клад!».
Я невольно оторвалась от лохани, где полоскала бельё, и посмотрела на мать: глаза полузакрыты, на пересохших подрагивающих губах жалкая, рассеянная улыбка. Она слегка покачивалась, будто во хмелю.
Когда-то она была красавицей, но от былой красоты не осталось и следа. Тяжёлый адский труд наравне с мужчинами и домашние хлопоты выжали из неё все соки. В свои двадцать с небольшим она превратилась в настоящую мумию: впалая грудь, узкие бёдра, худые жилистые руки. Всем своим обликом она напоминала чахлое деревце с блёклой зеленью. Такие нередко можно увидеть вдоль дороги. Стоят они, опустив реденькие, жидкие ветви, на безжизненной, иссушенной почве и медленно умирают.
Она родила меня в четырнадцать. Про отца не знаю ничего. Слышала только, как однажды на его счёт злословили соседки: мол, приезжали на уборку тростника парни из Асунсьона, поработали и уехали, а мать моя осталась с брюхом парагвайский гостинчик.
Это обидное прозвище я слышала всякий раз, как выходила на улицу, и всякий раз на глаза у меня наворачивались слёзы. «Болтают, сами не знают, что смутилась мать, когда я ей об этом рассказала. Не слушай их, дочка».
У меня было полдюжины братьев и сестёр мал мала меньше. Мать рожала их почти каждый год: тощих, болезненных, с большими вздутыми животами кожа да кости. Чтобы заглушить голод, они жевали всё, что попадалось под руку: листья стевии, сухие корешки, красную глину Почти каждый год кто-нибудь из них умирал, и тогда моя мать, перекрестившись, возводила глаза к небу: «Да будет благословенно чрево твоё, давшее миру Спасителя, Пресвятая Мадонна, прибрала ангелочка!».
Мужья моей матери менялись так часто, что я почти не успевала запоминать их имена. Когда кто-нибудь из них, громко стуча грязными башмаками, в очередной раз по-хозяйски заходил в нашу хижину и бросал на лавку мачете и шляпу, мы, дети, прятались по углам: новые «отцы» имели обыкновение при любом удобном случае за небольшие провинности, а иногда и скуки ради награждать нас пинками и затрещинами.
Я искренне не понимала, зачем к нам дом приходили все эти люди. Денег и еды они не приносили, по хозяйству не помогали, а, напротив, доставляли всяческие неудобства: напивались, скандалили, били и без того скудную утварь и выгоняли нас из дома.
Во время сезона дождей крыша в нашей хижине, покрытая камышом и пальмовыми ветвями, протекала. Мы мёрзли и болели. Мать говорила, что попросит кого-нибудь её отремонтировать Всякий раз, когда в доме появлялся очередной Рамиро или Аурелио, мать, опуская глаза, говорила: «Я позвала его, чтобы он починил нам крышу Он починит и уйдёт». И этот Рамиро или Аурелио оседал в нашем доме на несколько месяцев. Ел и пил на всём готовом, а потом бесследно исчезал.
Мать как-то ухитрялась потчевать своих сожителей настоящими блюдами из тыквы и бобов, пекла лепёшки из маниоки, хотя мы сами кроме маисовой похлёбки ничего не видели. Один раз я спросила мать, где она берёт деньги, чтобы покупать продукты. Она улыбнулась уголками губ и поцеловала висевший на шее деревянный крестик: «Мадонна милостива». Позже я узнала, что она попросту закладывала вещи у ростовщика.
В нашем доме через всю комнату была протянута выцветшая застиранная занавеска. Мы, дети, спали по одну сторону, мать по другую. Каждую ночь до нас доносились звуки, которые заставляли краснеть и одновременно будоражили воображение, распаляли любопытство. Ворочаясь на полу, на общем матрасе, мы подолгу не могли уснуть, слыша сдавленные стоны матери и сиплое урчание мужчины
Её мужьями, как правило, были сезонные рабочие, приехавшие в наш городок на заработки. Они чем-то походили друг на друга: прокопченные загаром, нелюдимые, злые. Их хмурые лица освещались неким подобием улыбки лишь тогда, когда в руках у них оказывался мате. Сила этого чудодейственного напитка была велика. Несколько глотков, и жизнь уже не казалась такой беспросветной. Глаза начинали глядеть веселей. С губ срывались пошловатые шуточки. А руки сами собой тянулись к женскому телу.
Я то и дело уворачивалась от потных похотливых ладоней, которые настигали меня всюду, иногда даже в присутствии матери, которая не обращала никакого внимания на все эти вольности. Её равнодушие, в котором сквозил оттенок лёгкой снисходительности, возмущало меня до глубины души. Однажды я не выдержала и выпалила ей, глядя в глаза: «Эти скоты меня лапают, а ты стоишь и смотришь, как ни в чём не бывало! Что ты за мать!». Она нахмурилась: «Что за вздор ты городишь, Джованна! Чтобы я этих глупостей больше не слышала!». Когда мать злилась, у неё начинали вздрагивать уголки губ, карие глаза темнели до черноты и подёргивались влажной дымкой. Я, опасаясь истерики, тотчас прекращала с ней любые препирательства.
Приступы у неё проходили бурно и начинались всякий раз неожиданно. Она могла часами кататься по полу, рыдать и биться головой о стены. В другой раз униженно ползала на коленях, выпрашивая прощения непонятно за какие грехи. А однажды, разобидевшись на меня из-за какого-то пустяка, прокляла и пожелала смерти Любые аргументы, любые уговоры были бессильны против её слёз. Поэтому как только на нашем небосклоне чудились грозовые раскаты, я замолкала, понимая, что моё утлое судёнышко не выдержит шторма.
Моя мать была непостижимым для меня существом. Милая, приветливая, услужливая такой она была со всеми кроме нас, собственных детей. Мы редко слышали от неё доброе слово. Между нами существовала незримая дистанция, устранить которую мы и не помышляли. Для нас она была такой же незыблемой и устоявшейся, как затерянные в недрах Анд горные вершины с нахлобученными на мощные твердокаменные лбы величественными снежными шапками.
Вряд ли мать была такой бесчувственной от рождения. В уголках её большого, некогда пухлого рта залегли глубокие, чётко очерченные складки, свидетельствующие о склонности посмеяться. Но в её жизни было так мало причин для радости и так мало повода для шуток А ведь когда-то она была молодой, полной сил. И её имя было чьей-то ночной грёзой.
Она родилась на побережье Рио-де-ла-Плата. Мутной жёлтой реки, скользившей вдоль непроходимых дебрей тропического леса, где к кронам деревьев, опустившихся под тяжестью сплетенных причудливой сетью ветвей, приникли гибкие стволы лиан. Тихие, заболоченные заводи средь вечнозелёного полумрака. Приторный запах гнили и орхидей. Влажная одуряющая духота.
Чтобы выжить в таком месте, нужно уподобиться глине мягкой и податливой, готовой в любой момент распасться на мириады частиц и безвозвратно кануть в илистых водах Рио-де-ла-Плата вместе с трухой пальм, отживших свой век, и гниющими трупами диких животных. Твёрдость духа и сила воли в таком краю как этот непозволительная роскошь. Здесь вода не просто точит камень. Она его растворяет, подобно ненасытному гигантскому языку, лижущему кусок сахара.
Таким куском сахара и была моя мать: издали твердыня, на деле застывшая сладкая водичка. Его продают в любой бакалейной лавке на развес и едят с чаем вприкуску. Вместо конфет
Чай и сахар. Главные богатства этой местности. Зелёное и белое золото Южной Америки. Как непринуждённо и беззаботно прихлёбывают чаёк кумушки всего мира, сидя в воскресный день на террасе. Сплетничают. Болтают о разных пустяках: выкройках, приступах мигрени, подгоревшей шарлотке Скатерть с кистями, расписные чашки, вазочка с печеньем и варенье в розетке. Тихо, буднично, по-мещански скучно
Когда передо мной оказывается чашка чая, я невольно представляю грязную речную пристань, пароход, до отказа нагруженный людьми и узлами с их пожитками, и мою мать маленькую девочку в коротком платьице, перешитом из старой юбки, чьи крошечные ножки едва поспевают за идущими по трапу родителями. Никто не держит её за руку отец и мать несут тюки с вещами, поэтому она, боясь потеряться в толпе, бежит вприпрыжку.
Я слежу за тающим ароматным облаком, скользящим по запотевшим стенкам чашки, и мои мысли ползут вслед за ним в далёкое прошлое.
Тогда все искали лучшей жизни. Уезжали из голодных аргентинских провинций на заработки в Альто-Парану. «Благодатная земля, говорили вербовщики рабочей силы, не скупясь на словесную патоку. Можно подзаработать, скопить деньжат. А там: хочешь дом строй, хочешь лавку открывай, закупай товар, торгуй».
Лавка, дом О такой роскоши будущие пеоны и не мечтали. Хоть бы поесть досыта Но рассказы о безбедной жизни кружили головы, и люди ехали в Альто-Парану целыми семьями. Среди них были и мои дед с бабкой Джакомо и Донателла Антонелли юные, полные надежд
В своё время в поисках лучшей доли они вот также покинули родную Италию Безродные, безвестные бедняки из маленькой захудалой деревушки Романьяно-аль-Монте, трудившиеся на своей родине за одну лиру в день, которой едва хватало на миску жидкой поленты, они искренне надеялись, что за океаном им повезёт Но Серебряная земля не захотела поделиться с ними своим добром В награду за трудолюбие мои предки не получили ничего, кроме враждебного отношения со стороны местных, считавших, что «проклятые макаронники отнимают у них кусок хлеба» И тогда они решили попытать счастья в Парагвае
Что знали мои дед с бабкой про дикие заросли йербы в верховьях реки Параны, когда вместе с другими нанялись в работники? «Чудное райское место Работы на всех хватит. Через год полные карманы денег» В местечке на побережье реки Рио-де-ла-Плата, где они попытались осесть по приезде из Италии, кроме жизни впроголодь, перспектив не предвиделось, а рассказы о баснословных заработках на заготовках парагвайского чая были так заманчивы
Осознали ли они, в какую западню попали, оказавшись на пароходе, где боцман и его подручные усмиряли строптивых менсу, внезапно передумавших ехать и требовавших расторгнуть контракт, палками? Или подумали, что именно так и следует поступать с нарушителями спокойствия? Ёкнуло ли у них от недобрых предчувствий сердце, когда зачинщики беспорядков на следующее утро после отплытия вдруг внезапно исчезли? Или решили, что тех отправили на берег шлюпкой? Не охватила ли их паника, когда они впервые увидели за бортом распухший, изъеденный рыбами труп, подбрасываемый волнами Параны, словно обычную корягу? Или не встревожились, рассудив мало ли в этих водах утопленников Река могучая, свирепая. Её рык, извергаемый гигантскими водопадами, разносится на десятки километров. Непросто преодолеть эти огромные расстояния, эти кипящие пеной пороги Но если они и осознали, если и поняли, что могли поделать? Что-либо предпринимать было уже поздно. Причал превратился в тёмную полоску горизонта.
Они плыли больше недели, будто один большой цыганский табор: вместе с домашней живностью ели и спали, затевали ссоры, играли в карты, шлёпали ревущих детей, давили вшей, рассказывали страшные истории про индейские жертвоприношения, совокуплялись в укромных углах, латали рваную одежду.
Их кормили тухлой рыбой. На протяжении всего путешествия на палубе стоял отвратительный смрад. Многих мутило.
Как потом выяснилось, за тухлятину с каждого из пассажиров вычли по семьдесят пять песо. Сто песо нужно было заплатить за проезд, девяносто за выпивку (во время холодных ночей на палубе под открытым небом это была единственная возможность согреться), восемьдесят песо составляли комиссионные вербовщику, тридцать пять отчекрыжили за провоз багажа Многие менсу возмущались: «Какой багаж? Старое одеяло? Пара рваных пончо?». Но разве поспоришь с теми, у кого в руках карабин?.. Поскольку денег почти ни у кого не было, на каждого лёг долг в несколько сотен песо. А по прибытию на место путников ждало ещё более неприятное открытие. Управляющий, приехавший на пристань встречать новую партию работников, объявил, что своему теперешнему работодателю бедолаги должны ещё по две тысячи именно столько он заплатил вербовщику за каждого менсу. Две тысячи песо помимо основного долга. Люди, поняв, что их самым бесстыдным образом надули, пришли в отчаяние. Всех, кто стал возмущаться, жестоко избили. В их числе был и мой дед. Ему тогда разбили в кровь лицо и сломали два ребра Так, ещё ничего не заработав, он уже попал в кабалу
В те годы заманивать людей обманом на плантации было самым обычным делом. К чему щепетильность, когда речь идёт о больших деньгах, а на сотни миль лесных угодьев ни властей, ни закона? Хочешь бежать беги: винчестер пожелает попутного ветра. Хочешь жаловаться жалуйся: кайманы внимательно выслушают твою исповедь.
Чтобы валить огромные двадцатиметровые деревья падуба, нужны были сильные, крепкие, здоровые молодые мужчины. Всеми правдами и неправдами их завлекали в Альто-Парану, а через несколько лет это уже был отработанный материал: сломленные, измученные, измождённые люди. Не люди даже рабочий скот.
«Раз два три четыре» с трудом переводя дыхание и облизывая солёные растрескавшиеся губы, шептали батраки, продиравшиеся к роще дикой йербы сквозь густые заросли осоки и расчищавшие себе путь ударами мачете. Дорогу им преграждали зловонные болота, частокол колючих кустарников, хищные ядовитые твари. Чуть зазевался и белые зубы аллигатора намертво вонзались в тело и рывком волокли его под плавучую вязкую тину, сделал неверный шаг и тебя, шурша в траве жёлто-бурой чешуёй, подстерегала смертоносная жарарака, ослаб от истощения и вот уже по твоей плоти копошились полчища красных муравьёв.
«Раз два три четыре» стиснув зубы, мычали лесорубы, размахивая топорами и не думая о том, что для заготовки йербы совсем не нужно под корень вырубать целые рощи падуба, достаточно лишь аккуратно срезать ветви и собрать с них самое ценное душистые зелёные листья. Но разве будут помнить о таких мелочах люди, подстёгиваемые нуждой, точно плетью? Полуголодные, оборванные, ожесточённые, они выплёскивали всю накопившуюся в душе ненависть на белоствольные деревья, как будто именно те виноваты были в их бедах Дюжина крепких ударов и могучий вековой исполин покорно падал под победоносный клич истощённых, обезумевших пеонов. А через нескольку секунд в его истекающие соком раны уже безжалостно вгрызались лезвия мачете и кромсали поверженные ветви, оставляя на их месте изрубленные почерневшие культи.