Она почувствовала, что единственная среди всех спокойна. «Тихо!- шепнула. - Какая-нибудь из вас поведет меня назад? Нужно созвать всех, кто бежал от бандитов. Собраться и немедленно убегать из села». - «Йой, сестричка, да куда же?»
Она не слушала, толкнула ту, что стояла ближе всех, почти силой потащила назад, заставила бежать. Бежали теперь навстречу опасности, навстречу стонам, выстрелам, угрожающим крикам, что темным валом катились с того края села, захватывая все новые и новые жилища. Заглядывали в притихшие дворы, звали с собой сестер по несчастью, бежали дальше, не заботясь о том, внял им кто-нибудь или нет. Когда повернули назад, София не помнила. Помнила себя во главе уже доброго десятка перепуганных девчат, когда одолевали заснеженные горы, скатываясь вниз К Яворову ручью.
Ручей не замерзал и в самые лютые морозы, только с этого берега нарастали, как пелена на живом глазу, мертвые пласты льда, сужали русло ручья, и вода вгрызалась в противоположный крутой берег, отдавала ему свое тепло, растапливала на нем снег, и казалось, он как бы дымится на морозе.
Они бежали, спасаясь от бесчестья, забыв, что впереди, гонимые лишь одной мыслью: «Дальше, дальше!» Яворов ручей остановил их. Вода сердито клокотала в темноте, противоположный берег черно вздымался вверх. Стихия требовала от несчастных смелости, которую они давно растеряли в холодной ночи. Девушки остановились перед ручьем, остановилась и София. Так долго бежали они от села, уже исчерпали все силы, а на самом деле еще и не убежали никуда, и село недалеко, и тут неодолимая преграда. Слышали, как грозный вал катится селом и докатывается уже до этого края, знали, что нечего ждать оттуда помощи, а только беды, но все же стояли перед бурлящим ручьем, ждали и дождались.
Бандиты выскочили на край села, видимо осведомленные кем-то, или попросту догадавшись о беглянках, или просто так, на всякий случай. Двое или трое из них пальнули немецкими осветительными ракетами в сторону Яворова ручья, и пятачок лесной долины наполнился почти дневным светом, стала на виду испуганная кучка беглянок на берегу ручья. И еще не догорели ракеты, как ударили вниз от села автоматные очереди. Девушки вскрикнули и бросились врассыпную. Разбежались по берегу ручья в беспамятстве. Только София смело вошла в бурную ледяную воду и, нащупывая ногою твердое, побрела к тому берегу. «Идите за мной!» - крикнула подругам. Но как раз в это мгновение от села с шипением взлетела в небо белая ракета, и теперь темная фигура Софии четко вырисовывалась на фоне желтого крутого берега, и бандиты ударили по ней, как по удобной мишени. Пули крошили лед, резали быструю воду, ввинчивались в глину откоса. Еще дальше разбегались в стороны девчата, ни одна не решилась даже взглянуть на Софию, считали ее уже мертвой, навеки пригвожденной к крутому берегу сотнями злых пуль. А София между тем мужественно взбиралась по круче, освещаемая уже не одной и не двумя ракетами; расстреливаемая уже не одним и не двумя автоматами. Пули летели так близко, что казалось, она ощущает холодное дуновение каждой из них. Уже не считала себя живой, была давно расстрелянной, может, еще тогда, когда расстреляли ее отца, мать и тетку Настю, и тысячи и миллионы других, и уже теперь, после смерти, воскресла для того, чтобы спастись и спасти других, потому и кричала девчатам, которые уже не могли ее слышать, чтобы шли за нею, потому и не брали ее теперь пули и не могли взять.
Ракеты засветились последний раз, когда она уже скрывалась за высокими темными елями. В последний раз в злом бессилии ударили в глиняный обрыв автоматы. Замирали во тьме плачущие голоса тех, кто так и не смог спастись.
Бандеровский капеллан так и не встал с саней в течение позорного «часа сексуальной гигиены». Немец, хотя и был автором всего затеянного, тоже остался возле саней, только слез с них, топтался на снегу, спокойно курил, прислушивался к женским воплям и пьяному хохоту бандеровцев. Прибежал куренной в сопровождении сотника Злывы, Гриня, Игнаца, крикнул Яреме:
- Что, пан отче, разве не разбирает охота удовлетворить мужское естество свое? А ты, пан доктор? Час сексуальной гигиены? Гут!
Немец молча покуривал, посмеиваясь в темноте над утехами пьяных варваров, а Ярема тяжело лежал в санях, спина захолодела на ветру, но повернуться он не хотел, словно спина могла отгородить его от того, что творилось в беззащитном селе. Терпение, терпение. Его учили терпеть долгие, бесконечно долгие годы. Сызмалу. Тогда, когда дети всего мира играют, шалят, бегают, смеются, он уже не имел на это права. Его приучали терпеть. А в том возрасте, когда юноши всего мира становятся на колени перед любимыми, он выстаивал на коленях в молитвах к господу богу, ко всем святым и блаженным Товарищества Иисусова, то есть ордена иезуитов. А сколько их? Орден имеет двадцать четыре святых и сто сорок одного блаженного. Мозоли на коленях и черным-черно в глазах от поклонов. Кроме умения терпеть, умение молчать. Сорок дней молчания. Да будет предан анафеме каждый, кто не захочет покориться указаниям и писаниям святой церкви Отрывки воспоминаний, разорванные мысли - и крик, вопли, стоны, проклятия обесчещиваемого села. Может, он должен был встать и понести сему селу мир и милосердие? Ведь он назывался слугой божьим даже среди этой одичавшей орды. Дудки! Когда пробирался, тысячи раз рискуя жизнью, через границу, а потом, чуть не убитый дурнями-дозорными, к куреню Грома, в своей первой (и единственной, собственно) проповеди, обращенной к воякам, сказал: «Мы не можем жить на одной земле с безбожниками большевиками. Война, кровь и огонь! Неутомимо боритесь, не знайте пощады, пока не победит наше дело, наш порядок и религия. Кто сам не хочет пойти на крест, должен послать на крест врага своего. Сто и тысячу раз благословенны и славны ваши подвиги!»
Считать ли подвигом и то, что творится за его спиной? В зависимости от того, как на это посмотреть. Да еще если Гром найдет председателя Совета и других активистов и велит повесить или просто расстрелять, тогда все станет на место, бесчестье забудется, а убийство не идет в счет, так как произошло в борьбе.
Сани медленно двигались вдоль сельской улицы. Бан-деровец-ездОвой прибегал на минутку, вез пана капеллана с сотню метров и опять куда-то исчезал. Кемпер шел за санями, не садился в них, переминался с ноги на ногу, чтобы согреться, не заговорил с Яремой ни разу. А тот тоже молчал, не шевелился. Терпел? Может, и терпел. Кому какое дело! Был из этих мест родом, неподалеку отсюда усадьба его сестры Марии. Кто может понять все, что творится в его душе? Не немец, и не куренной, и, конечно же, не примитивные души их воинства.
Добрались до другого конца села. Кто-то обнаружил беглянок, бросившихся к Яворову ручью, поднялась стрельба, добровольцы бросились конно и пеше вдогонку за девушками, еще полчаса - и уже сделано все, что можно сделать. Но Одну беглянку догнать не удалось. Никто не полез через ручей на ту сторону, а пули не достали неистовую. Пронесся слух, что бежавшая была учительницей. Стали искать, где она квартировала. Куренной велел Гриню повесить для порядка старого Юру, а его старушку Игнац пристрелил уже по собственной инициативе, «чтоб не мучилась», как объяснил он, вздыхая. Кто-то, чтобы утихомирить пана куренного, предложил пустить красного петуха на бунтарское село, но тот не позволил, чтобы не выказать свое местопребывание. Зато закричал: «Теперь - в погоню за той!»
Бандеровский капеллан знал, что по ту сторону ручья единственное жилище - дом его сестры. Не хотел идти туда.
Не хотел, чтобы и эти шли. Судьба беглянки его не волновала, но сестра, Мария Единственная живая душа на свете, которая его любила Вспомнил, как тогда, давно, когда впервые отправлялся в чужие земли, рубила она мерзлую землю во дворе Не землю - любовь свою хотела дать ему в дорогу Выбросил тогда землю. Не любил сантиментов, слез, охов. А еще не любил того белоруса. Голубые глаза, а сам Сказал Грому: «Далеко объезжать до моста. Знаю эти места. Возле моста может быть охрана».
- Сметем!
И покатились, зашугали по сугробам, погнали замученных коней
В лесничество капеллан все же не поехал. Не было сил смотреть на то, что там будет. Сказал только: «Там женщина и ребенок - чтобы никто и пальцем! Мужчину, если что, можно брать. Не наш. А ту ищите в каморке». Рассказал, как найти укрытие.
И не ошибся. Через час их пригнали к временному лесному лагерю. Привязанные к саням, с руками, скрученными за спиной, шли двое: высокий красивый мужчина с голубыми, как небо, глазами и стройная черноволосая девушка, полногубая, большеглазая, как мадонна со старинных картин. Девушка одета, только пальтишко на ней растерзано, с вырванными «с мясом» пуговками, а мужчина-босой, в чёрных заплатанных штанах и нижней льняной сорочке, вышитой красными и черными нитками: схватили как был, прямо из хаты и погнали.
Ярема встал с саней, пошел им навстречу. Хотел видеть своего врага покоренным и униженным. Стоял, смотрел исподлобья, пока тот почувствовал его взгляд, поднял свои детски-голубые глаза, горько усмехнулся, промолвил, словно бы самому себе: «Родич!» Кемпер тоже пошел вслед за капелланом. Еще издали он увидел несчастную пленницу-мадонну, и впервые в его темной душе шевель-пулся дьявол любопытства и даже искушения. Еще не веря самому себе, он медленно шел навстречу арестованным, не спуская взгляда с лица девушки, и с удивлением отметил, что мохнатый зверь желания разрастается в нем все больше и болыпе.
Кемпер давно уже не вспоминал свою жену, прошли годы сентиментальной переписки, рождественских приветствий и поздравлений по поводу и без повода. Обеспокоенный только тем, как бы спасти собственную шкуру, он вычеркнул из памяти всех родных, забыл Гизелу, вообще не думал о женщинах - не имел на это времени. Когда и выпадал случай, не заводил с женщинами никаких отношений. И не потому, что верил в супружескую верность или порядочность, - просто был элементарно брезглив и не мог вообразить себя с женщиной из этих, лесных; собственно, и не смотрел на них никогда, а теперь вдруг увидел и, может впервые, пожалел.
Шел, притянутый влажным блеском глаз, ближе и ближе подходил к связанной девушке, смотрел на нее неотрывно, и она тоже смотрела на него и не могла понять, видимо, где она и что с нею происходит. Пока ее брали бандеровцы, пока вязали, били, рвали на ней одежду, гнали по горам и лесам за санями, все было предельно ясно, но теперь, когда увидела перед собой настоящего немецкого офицера, у которого из-под расстегнутого кожуха виднелись даже гитлеровские ордена на серо-зеленом мундире и черный пояс с большой пряжкой, на которой косматился геометрически-правильный орел и корчились буквы «Готт мит унс», - София решила, что дотеперешнее чувство ужасной реальности было лишь сном, а все настоящее начинается вот сейчас, а еще раньше началось оно там, на круче, когда она взбиралась на гору, освещенная ракетами и расстреливаемая из автоматов.
Теперь не видела ничего: ни бандеровцев, ни саней, ни того доброго голубоглазого человека рядом. Опять стояла на выщербленном краю глиняного рва вместе с отцом и матерью, вместе с теткой Настей, а напротив них - смерть с надписью «Готт мит унс». И уже не помогут тут проклятия, не помогут слезы, и нет времени для страха Брюзглое, широкое лицо наплывало на нее белым пятном небытия, она знала, что это лицо смерти, рванула руки, но веревка крепко держала их за спиной, тогда она подалась вперед грудью и, с ужасом ощущая, что во рту у нее совсем-совсем сухо, плюнула в белое пятно перед глазами.
- Юде! - тонко взвизгнул Кемпер, вытирая лицо и глаза, и испуганно отшатнулся. Дрожащими руками он пытался расстегнуть кобуру пистолета, кровь прихлынула к его всегда белому лицу, узкие губы дергались от ярости, и ярость его еще возросла, когда услышал сзади себя зычный хохот куренного.
- Го-го-го! - ржал тот. - Пропал нага пан доктор! Что, пан штабсарцт, не смогли очистить Европу? Зато мы ее очистим. Не так, как вы. Отставь свой пистолет. Она учительница. Она пистолета не боится. И тот хлоп знает, что такое пистолет. Он хотел учительшу спрятать. Мы ему покажем учительшу. А ей школу! Сделаем для них школу! Спрячь пистолет, пан штабсарцт, спрячь!
Опять махнули куда-то сани с тремя бандюгами, а орда двинулась через леса дальше в горы, в самые дикие и неприступные места.
Для двух пленников жестокая казнь продолжалась.
8.
Их всегда двое. Проходит ли граница по равнине, или по самым крутым горам, где в каждой расщелине может притаиться враг, или по густым лесам, где из-за каждого дерева может напасть нарушитель, - все равно их только двое. Больше нет. Маленький гарнизон пограничной заставы не может в течение суток высылать на границу большие дозоры, дозор всегда состоит из двух пограничников, даже тогда, когда на границе неспокойно, когда сосед замышляет недоброе или же, как вот сейчас, с обеих сторон границы леса и горы кипят бандитами.
Заставы живут тревожно. Каждая застава - это маленькая крепость,, которая ежеминутно ждет нападения жестокого и коварного врага. Но запираться в своей крепости пограничники не могут, у них есть участок государственной границы, за который они отвечают. Дозоры выходят с застав и идут вдоль границы. В дозоре всегда двое. Один старший - сержант или ефрейтор, или просто более опытный солдат, но ответственность у них одинакова и опасность для обоих одинакова. Всякий раз, отправляясь в дозор, ни один из них не знает, вернется ли на заставу живым. Но не думают об этом, идут в угрожающую неизвестность спокойно и смело.
Приходят вести с других застав. На таком-то и таком-то участке пограничный дозор был уничтожен большой бандой, которая перешла на польскую сторону, спасаясь от преследований. На другом участие бандеровские эмиссары прорвались на нашу территорию. Дозор вступил с ними в перестрелку. Убит один бандит. Еще в другом месте отряд бандитов напал на заставу, обстрелял ее из минометов и пулеметов. Бой продолжался трое суток. Бандеровцы отступили, так и не одолев сопротивления пограничников. На заставе много убитых и раненых.
Горы, утесы, снегами забитые пропасти, занесенные дороги, весь край разорен войной, а разор и разбой все продолжается.
Газеты доходят сюда с большим запозданием. В газетах - о мирном, строительстве, о достижениях, о небольших радостях первого послевоенного года, выраставших из радости наибольшей: окончания войны, разгрома фашизма. А тут сгорела Н-ская застава. Застава всегда
Н-ская: побеждает она или умирает, горит или отбивается от бандеровцев. И всегда бои эти звучат лишь для тех, кто принимает в них участие, да еще для немногих посвященных. Широкий мир ничего об этом не знает. Газеты молчат, радио не передает вестей с границы, где-то людям кажется, что тут воцарилось такое же спокойствие после войны, как и всюду в огромной Советской стране.
А каждодневно ждет пограничника внезапная смерть, ибо неисчислимые западни приготовила суровая природа на каждом шагу, природа служит здесь, к сожалению, не истинным хозяевам, а бандитам; как это ни странно, но природа своими укрытиями всегда способствует бандитам больше, чем честному человеку. Так и тут.
Идет дозор по границе, два солдата, один из них совсем еще неопытный, другой - сержант Микола Шепот, видал уже много парень, пережил немало, прошел науку и жизни и смерти. Он идет впереди, готовый принять первым все неожиданности, оберегая младшего, приучая его, хотя трудно приучить человека к умению умирать.
А разве пограничник думает о смерти? Разве проливает в душе слезы над самим собой всякий раз, когда отправляется в опасный дозор, в темноту, в чащи, в скалы? Только постороннему может показаться страшным этот марш двух молодых парней с надежно укрепленной заставы в затаенность бандитского края. Пограничник совсем другого мнения о своей службе. У них и в мыслях нет кого-то бояться, и край этот они считают своим (ибо так оно в действительности и есть), а себя - единственными хозяевами границы. И отправляются они в дозор без мрачности в душе, спокойно, как хозяин идет осматривать собственный двор, и доминантой их чувствований является не страх, а бдительность. Бдительность - их основное оружие. Все увидеть, все заприметить, обо всем догадаться первыми. И как бы там ни таился враг, как бы ни пытался застать тебя врасплох - ты должен заметить его первым. Хоть на секунду, хоть на миг раньше! И первым выстрелить. Побеждает тот, кто выстрелит первым. А не успеет один, упадет от вражеской пули - его товарищ должен отомстить за убитого и остановить врага, не пустить его дальше, уничтожить. Для того и двое в дозоре.
Утренний дозор - самый ответственный. Ночью враг пытается использовать темноту, проскользнуть границу незаметно. Он обходит пограничников, избегает столкновений даже тогда, когда имеет преимущество в силе. Ночью врага можно услышать. А если ты не услышал его и он проскользнул мимо тебя, товарищ твой в утреннем дозоре должен исправить твою ошибку и по наинезаметнейшему следу, оставленному врагом, обнаружить его и поднять тревогу. Тревога на границе! Как часто начинается она именно в часы утреннего дозора, когда особенно мудрые сероглазые следопыты отправляются в обход государственной святыни и замечают, казалось бы, совсем незаметные отметки, невольно оставленные неведомым нарушителем.