Да и кто тогда имел деньги! Даже предприниматели были вынуждены закрыть свои заводы и продавать оборудование (уникальное немецкое оборудование!), чтобы выручить нужную сумму оккупационных марок и выплатить контрибуцию, наложенную за незаконное использование во время войны рабской силы. И когда вдруг открывался новый магазин, или возникало кафе, или готовилось помещение под ночной клуб - это расценивалось как чудо, и говорилось об этом в самых высоких тонах и не иначе как относя это к бессмертию немецкого духа и неуязвимости немецкой творческой инициативы.
Всех переплюнул доктор Кемпер, безногий штабсарцт, который возвратился из советского лагеря для эсэсовцев, вернулся после двухлетнего сидения за колючей проволокой (а может, он и не сидел там за проволокой, а только рассказывал всем, что сидел!)и теперь нахально ездил по городу в эсэсовском мундире без отличий и даже носил гитлеровские ордена. Он останавливал свой форд, длинный черный форд последнего выпуска (и где он только мог его добыть!) у банкирских контор, у магазинов, которые когда-то торговали строительными материалами, а теперь сами нуждались в строительных материалах для собственного восстановления, показывался в магистрате и в Милитери Гавернмент, вел переговоры с какими-то людьми, жал руки, улыбался, подписывал какие-то бумаги, выкладывал наличные, и опять выкладывал наличные, и еще раз выкладывал наличные, даже удивлял всех, где мог человек раздобыть так много наличных в побежденной, поставленной на колени, обнищавшей Германии.
Вскоре в самом центре улицы Свободы, в одном из больших каменных домов, на котором еще сохранилась эмалированная табличка со старым названием - улипа Павших борцов, в первом этаже и в пивном баре начались какие-то работы. Магазинчик колониальных товаров с небольшими невидными витринами закрыли, вымели из помещения все, что напоминало магазин и торговлю вообще, витрины расширили до невероятных размеров, появилось зеркальное стекло, целые квадратные арки стекла (просто чудо!) в полированных черных рамах. Внутри из нескольких небольших помещений сделали просторный зал, и в нем обшивали стены дорогими сортами полированного дерева, потолок тоже делали из полированного дерева, блестящего и твердого, как дека на скрипках Страдивариуса. Помещение наполнялось нержавеющей сталью, латунью, причудливыми изделиями из белого фаянса. Лучшие голландские и французские фирмы присылали удивительнейшей формы изделия деликатного назначения. Это было просто неистовство - в голодной и порабощенной Германии вколачивать такие деньги (а все догадывались, что деньги тут вколочены ого-го какие!) во французские, голландские и шведские писсуары из латуни и нержавеющей стали. И все это в пивнушке, которая размещена под залом, обитым самыми дорогими породами дерева, привезенного из Гаити, Венесуэлы и Индокитая. А главное, никто в городе не знал, что именно надумал Кемпер. Ночной клуб? Но зачем такие расходы? Дансинг? Совсем не похоже. Пивная? Такой пивной еще не было в Германии за всю ее историю, да и зачем она? Салон для дегустации напитков? Не те времена, чтобы дегустировать. Нынче или уж не пьют совсем, или попросту напиваются вульгарнейшим образом, если выпадет случай.
А доктор ездил в своем форде (уже распространились слухи, что ему подарил этот форд чуть ли не сам Эйзенхауэр за солдатские подвиги на Восточном фронте), усмехался, вел переговоры и знай выкладывал наличные.
Наконец, когда уже, казалось, всеобщее терпение вот-вот должно исчерпаться, над блестящими витринами п черной полированной оправе, на черной просторной вывеске, напоминавшей опояску на эсэсовском рукаве, серебристыми готическими буквами рука художника-декоратора вывела одно слово: «Презрение».
О таком названии опять-таки никто никогда ничего не слышал. Что это могло быть? Презрение к кому и за что? На витрины изнутри упали тяжелые шторы, закрыв зал от любопытных взглядов. Стеклянная дверь, взятая в черную железную раму, закрыта наглухо, и никто не видел, чтобы она перед кем-либо створялась, и ни малейшего движения не угадывалось ни за дверью, ни за витринами, завешенными тяжелыми черными шторами. И серебристая изломь готических букв на черной вывеске: «Презрение».
А потом в один-чудесный летний день, когда солнце светило над зелеными горами так же ласково и тихо, как сияло оно тут уже тысячи лет, по городу, смешанные с толпой, побежали в разные концы молодые мужчины с подозрительно выпрямленными спинами, будто бежали они не в цивильной толпе, а по казарменному плацу, звонили в хмурые особняки и в просторные квартиры богатейших районов города, стучали в ворота тихих вилл, в которых ждали лучших времен те, для кого еще вчера были самые лучшие времена, а теперь миновали, и всюду передавали продолговатые конверты из черной бумаги, запечатанные серебристым готическим словом «Презрение». Конверты вручались хозяевам особняков, вилл и квартир, а хозяева солидно вскрывали конверты, поданные им служанками на фарфоровых тарелочках, доставали оттуда твердую карту глянцевой бумаги и прочитывали коротенький текст:
«Высокочтимый герр! Доктор Кемпер имеет честь пригласить Вас на торжественную церемонию открытия люксового германского заведения «Презрение». Церемония состоится в четверг в двадцать часов. Просьба прибыть в полной военной форме, со всеми орденами и знаками отличия».
Собрались в точно назначенное время, одни приезжали на собственных машинах, другие, для которых еще не настали лучшие времена, приходили пешком, кутаясь в легкие плащи, чтобы скрыть мундиры и фашистские ордена, так как по улицам шныряли патрули американской военной полиции, а среди них могли попасться и так называемые антифашисты, то есть почти коммунисты. Высаживались из машин, не доезжая, и подходили к «Презрению» пешком, стучали сапогами о тротуар; сапоги у всех были новые, с крепкими нестоптанными каблуками, в таких сапогах можно было заново начинать марш по Европе и по всему свету; решительно направлялись к стеклянным дверям, и двери неслышно открывались перед ними, а за дверями вырастали два роскошных фельдфебеля в парадной форме, с аксельбантами, со всеми отличиями, с Железными крестами и орденами за храбрость, с лентами за ранения и с лентами с Восточного фронта; штабс-фельдфебели браво щелкали каблуками, казалось, что сейчас они выбросят правую руку вперед и вверх и взревут дружно «хайль!». Но фельдфебели держали руки опущенными по швам и не ревели «хайль!», а только щелкали каблуками, а потом неожиданно, дружно, по-молодецки, с отзвуком издавали неприличный, настоящий солдатский звук, тот самый звук, что должен был свидетельствовать об исправности солдатского желудка, о калорийных харчах, потребляемых немецким солдатом во время победоносных походов по Европе, и звук тот раздавался, как салют в честь прибывших, а когда гости проходили дальше к гардеробу, там их встречали опять-таки фельдфебели и тоже щелкали каблуками, и тоже бахали перед тем, как принять у офицеров их плащи, словно были они не людьми, а большими резиновыми куклами с пищиками внутри, пищавшими сразу, как только нажмешь. А на пороге зала стоял сам Кемпер в парадном штабсарцтовском мундире со всеми орденами, и возле него, как адъютант, торчал Ярема, в честь каждой группы гостей вытворяя именно то, что фельдфебели у входа и в гардеробе, и Кемпер заливисто хохотал, и гости, начиная понимать назначение заведения доктора Кемпера, тоже разевали рты и раскатисто хохотали, а некоторые, чтобы доказать свою молодцеватость, надувались, пытаясь добыть из чрева такие же звуки и, если им это удавалось, хохотали еще громче.
Не было произнесено пока еще ни одного слова, так как все слова казались напрасными перед такой удачной выдумкой Кемпера, никто из них не мог бы подобрать слов, которые бы должным образом оценили и отметили тот неповторимо солдатский дух, что воцарился в «Презрении», как только его порог переступили первые гости. Звучал только хохот, все усиливаясь и усиливаясь.
Но вот появились два высоких генерала, один пехотинец, другой танкист, их приветствовали двойными залпами, даже Кемпер в их честь извлек из своего кишечника нужную порцию гремучего газа, чем окончательно покорил всех гостей, и генералы, чтобы не плестись в хвосте, тоже приостановились на пороге и стали дуться и краснеть, и пехотинец первый выпустил из себя что-то тихое, свистящее, чуть слышное, а танкист, еще немного потужившись, гахнул, как из гаубицы, и, заржав от удовольствия, промолвил первые за тот вечер слова в «Презрении»:
- Черт его подери, мы, танкисты, привыкли к массированному огню! Не правду ли я говорю, доктор?
Потом Кемпер произнес коротенькую речь. Германия побеждена, им запрещено все, о чем могут мечтать настоящие мужчины, то есть солдаты, ибо настоящие мужчины всегда были и будут только солдатами. Но кто запретит им вспоминать о своем мужестве, о своем здоровом духе? Он долго думал над тем, как бы лучше всего продемонстрировать немецкий дух, не задевая старой проститутки - политики, и пришел к выводу Собственно, все присутствующие уже увидели и, кажется, должным образом оценили. Отныне в заведении «Презрение» всегда открыты двери для всех ветеранов и для их сыновей, а если кто захочет привести сюда настоящих немецких женщин, то пусть делает и это Тут никогда не будет никаких речей, значит, никто их не обвинит в незаконных сборищах Пусть за каждым столиком звучат рассказы о бессмертии немецкого духа, а тем временем истинно немецкие желудки пусть демонстрируют свою несравненную мощь и свое совершеннейшее презрение ко всем так называемым прилично-цивилизованным, а на самом деле хилым унтер-меншевским желудкам Да, его заведение будет самым дорогим в городе, но пусть никого не пугают высокие цены за вход в это пристанище немецкого духа, ибо нет такой цены, какой бы не заплатил каждый из нас, чтобы только вновь наступили лучшие времена
Кельнеры стали обносить столы яствами и напитками-и надо сказать, что Кемпер, по тем временам, оказался истинным чародеем. Тут была крепкая немецкая еда, о которой уже давно все забыли, приученные к постному американскому пайку. Были жареные свиные ребрышки с капустой и гороховый суп, настоящий эрбсезуп-пе с окороком, были сосиски и немецкая форель в молоке, были горы черно-зеленого шпината и савойской капусты, и кольраби, начиненные гусиными потрохами, и жирные каплуны из Пфальца, а запивалось все это кюммелем, и монастырскими настойками на дюжине трав, и пивом - светлым и черным, и добрым ромом, экспортированным с Ямайки еще в довоенные времена. Такая пища давала добрую работу.для желудка, а основательная работа желудка всегда сопровождалась выделением основательных порций газов, а газы свидетельствовали о презрении истинных германцев ко всем тем, кто не был и не мог быть германцем. Ярема сидел среди этих чужих людей, и ему в голову лезло лишь одно воспоминание из далекого детства, когда он еще жил в отцовской хате, имел и отца, и мать, и даже первую (и, кажется, единственную в жизни) игрушку: смешного глиняного панка на спиральной пружине. Толстый глиняный панок, сложив коротенькие ножки, сидел на конце пружинки и от малейшего нажатия пальца начинал послушно подпрыгивать и дергаться, словно на него напала икота.
Вот так и теперь, как тот глиняный панок из далекого воспоминания, он сам должен послушно скоморошничать перед гостями, как только получит от своего хозяина команду.
Глиняный панок на пружинке
Тут-то надлежало бы сказать: «Он проснулся», но Ярема отнюдь не спал, так как, по правде говоря, в вагоне не очень-то и разоспишься, если сидишь на узкой лавке, стиснутый с обеих сторон двумя геррами, один из которых всю дорогу смердит черной сигарой, а другой шуршит газетами, которых у него целый ворох, как будто он обязался перечитать всю дневную продукцию Европы. И все-таки Ярема, утомленный своей безрезультатной поездкой в Мюнхен, а еще более - разочарованиями, которые постигли его на узких улицах баварской столицы, умудрился сначала дремать, а там и забылся - не сном, нет! - болезненным бредом. И вот привиделось. Глиняный панок на пружинке. Кафе «Презрение» - и он в отвратительнейшей роли, хотя, казалось, уже перебрал своими руками самую отвратительнейшую грязь, какая только была на свете.
В Мюнхен поехал, уговорив доктора Кемпера отпустить его к друзьям, которым ему крайне нужно показаться хотя бы на день. Немец, видимо, догадывался, что никаких друзей у Яремы нет ни в Мюнхене, ни где бы то ни было, иначе зачем бы ему было, рискуя собственной шкурой, вытаскивать на своих плечах из-под носа пограничников искалеченного начальника бандеровского лазарета? Просто сорвался бы и побежал через границу к своим друзьям. Так, наверное, размышлял доктор Кем-пер, но не стал отговаривать Ярему, даже предложил денег на поездку (дожил!) и просил не задерживаться. «Ибо у меня уже кое-что есть на примете, мой милый герр экс-капеллан, уже есть! Одна фабрикантка текстиля, безумно богатая бабеха, интересовалась паном, несмотря на свои Но к чему разглашать женские тайны, занимаясь таким неблагодарным делом, как подсчет лет? Кроме того, мой кузен на днях обещал познакомить пана Вообще, мы могли бы прибегнуть к простейшему: газетным матримониальным объявлениям. Но это уже значило бы деградировать, а в нашем положении это недопустимо. Меня здесь все знают, а вы - мой друг, следовательно, держитесь за меня. Что же касается Мюнхена - поезжайте. Немного проветритесь Посмотрите на прелестный город Единственный в Германии и на всей земле город, я хотел сказать».
Мюнхен был окутан туманом от пивных до самых высоких шпилей, и Ярема бродил по извилистым улицам нелепую, как в шерстяной рукавице. Был наивным, когда отправлялся в это небольшое путешествие, но только теперь постиг, как далеко зашла его наивность. Представлял себе целые кварталы Мюнхена, занятые учреждениями Организации украинских националистов. Правительственные учреждения. Огромные канцелярии. Залы заседаний. Загадочные департаменты. У подъездов - черные лимузины. В них дремлют шоферы. А на ступеньках - часовые. Украинские стрельцы, в вымечтанной там, в чертовых лесах, униформе, с новехоньким оружием, молодые, бравые.
Если бы нашел хоть что-нибудь, хоть маковое зернышко из своих мечтаний, то и тогда бы не был разочарован. Но уж, видно, так ему было суждено: всю жизнь разочаровываться до конца. В Мюнхене не нашел ничего. Ни кварталов, ни больших учреждений, ни департаментов, ни самых плохоньких контор. Все оказалось колоссальной ложью: и так называемые съезды ОУН, и украинское правительство, и верховный провод. Так называемые съезды собирались где-то в кафе, в уголочке: шесть-семь загнанных в тупик панков размахивали руками, провозглашали смешные речи и проекты, составляли резолюции о будущем. Правительство сидело в меблированных комнатах и пансионатах, содерживаемых вдовами гитлеровских полковников, господа министры не имели даже телефонов, бегали к соседям, просили разрешения «позвонить по государственному вопросу», перезванивались, делили портфели. На будущее. Все на будущее.
Верховный провод собирался за кружкой пива, спрашивали друг друга: «Держатся еще наши хлопцы?» - «Да держатся». Обдумывали, что бы еще пообещать тем лесным ободранцам, что сдуру взялись за оружие, а теперь не знают, как от него избавиться, решали послать «туда» еще одного эмиссара, подбодрить, поднять дух своего далекого воинства, чтобы оно смелее и решительнее дралось за будущее.
Не нашел бы вообще никого и ничего, если бы случайно не запомнил один адрес, брошенный когда-то в пылу пьяного спора куренным Громом. Тот похвалялся, что у него в Мюнхене влиятельный земляк-однокашник, который пробрался в высочайшие верхи и передавал вести о том-то и том-то, а главное об их - всех их! - блестящем будущем!
Однокашник сидел на кухне за столом, покрытым клетчатой клеенкой, дуя на пальцы, очищал от кожуры только что сваренный картофель. На луковицеподобном носу его висели старенькие очки, стеклышки которых запотели от картофельного пара, но протереть их борец за национальное освобождение не мог- руки были заняты картошкой, поэтому он как-то по-коровьи мукал и дергал то правым, то левым локтем, как будто это могло снять с его очков мутную пленку испарений. Был земляк тучным мужчиной лет за пятьдесят. Судя по тому, как нетерпеливо почмокивал толстыми губами, любил поесть. Одежда его ясно показывала имущественное положение пана борца: были на нем немецкая нижняя сорочка, немецкие же солдатские штаны на помочах и домашние тапки, которые он, верно, получил в наследство от бывшего мужа хозяйки дома. Муж, ясное дело, пал за фюрера, а не первой молодости вдова (она открыла Яреме дверь и без долгих расспросов сразу же проводила на кухню к своему постояльцу) мигом уцепилась за посланного судьбой пожирателя картошки.