Комиссар пригласил сесть, предложил сигарету. Ярема поблагодарил, сказал, что не курит. Собственница бюста обрадовалась:
- Наконец-то хоть один порядочный человек в этой коптильне! Сегодня даже эта женщина и та
- Я бы попросил фрау закрыть свой ротик на замок, - сухо сказал комиссар. - Начнем. Прошу отвечать на вопросы. Фамилия, имя? Можете назвать любое, дела это не изменит, так что лучше говорить сразу всю правду. Герр атеист или верит в бога?
- Я священник! - гордо ответил Ярема, чтобы хоть в чем-нибудь иметь преимущество над этим прислужником всех возможных властей.
- Даже? - удивился комиссар. - Любопытно. Но мы отходим от заведенного порядка. Я сам его нарушил. Итак, фамилия, имя?
Ярема назвал. Год рождения, место рождения, все шло в заведенном с незапамятных времен ритме и порядке, пока не споткнулись на слове «подданство».
Ярема ответил, что подданства не имеет. Комиссар настаивал, что надо занести в протокол хотя бы прежнее его подданство, и никак не мог взять в толк, что Ярема никогда не принадлежал ни одной стране. «Этого не может быть, это просто невозможно!» - вскипел он. «Axtкак это романтично!»- вставила машинистка Комиссар снова посоветовал ей придержать язык, она оскорбилась и уже более не отзывалась ни единым словом, только щелканьем машинки проявляла свои чувства - сочувствие к Яреме и откровенное презрение к комиссару. Выстукивала его вопросы с такой силой, что, казалось, разобьет машинку вдребезги. Зато Яремины ответы - мягко и старательно и все посматривала на него, надеясь, что он подарит ей хоть один взгляд, но у того было достаточно забот с протоколом, чтобы затевать флирт.
Когда уже были выяснены все факты преступного перехода Яремой границы и незаконного проживания в городе Вальдбурге в течение стольких и стольких месяцев и дней, комиссар настороженно нагнулся к Яреме и быстро спросил:
- А теперь что герр может сказать относительно убийства им майора Кларка сегодня ночью на шоссе к В.?
Ярема вздрогнул: шоссе к В. - это было то самое шоссе, по которому они вчера ездили в танцзал.
- Я не знаю никакого майора Кларка, - так же быстро ответил он.
- Я спрашиваю вас не о том, знаете вы его или нет. Спрашиваю про обстоятельства, при которых вы совершили убийство этого славного сына американского народа.
Ярема понял, что, чем больше он будет отрицать, тем больше наговорит в протокол, и тогда его совсем запутают.
- Я отказываюсь отвечать на такие вопросы, - твердо сказал он.
- От этого ваша вина не уменьшится, - напомнил ему комиссар. - Истина будет установлена, как бы трудно нам ни пришлось. Но я советовал бы герру
- Не чувствую себя виновным в инкриминированном мне преступлении. Тут произошла какая-то прискорбная ошибка. Поэтому еще раз повторяю: отказываюсь отвечать на любые вопросы, связанные с этим неизвестным мне делом.
- Тогда пусть герр подпишет протокол и пойдет подумает. А потом продолжим. У вас есть время. Правосудие всегда имеет достаточно времени.
Комиссар не знал, что перед ним человек, у которого времени больше, чем у самого терпеливого правосудия. Один из немногих людей на земле, все богатство которых составляет время, только девать его некуда.
Надсмотрщик, бормоча мудреные семисаженные немецкие ругательства, запер Ярему в камеру номер шесть, а через полчаса принес обед. Две алюминиевые мисочки. В одной - водичка с капустными листочками, в другой - холодная картошка с густой подливой и несколькими кусочками мяса.
- Если герр имеет деньги, он может заказать себе сытный обед из ресторана, - буркнул страж. - За шесть марок пятьдесят пфеннигов можно съесть министерские блюда. Тот, кто попадает сюда впервые, начинает ершиться и даже пробует несколько дней ничего не брать в рот. Но ведь они не знают, что такое кирпич! Гиммель-геррготтсакрамент! Кирпич - это вещь! Он вызывает зверский аппетит даже у мертвеца! За сорок лет я здесь нагляделся всякого и теперь могу сказать кому угодно: кирпич - это настоящее чудо. Его выдумали давйо, чтобы продлить человеку жизнь. Знает ли герр, что те, кто дышит кирпичом, - а только здесь и можно по-настоящему подышать кирпичным духом! -так вот, все, кто попадает за решетку, то есть между кирпичей, живут намного дольше тех, что бегают на воле. Пусть герр посмотрит на меня! Похож ли я на какого-нибудь тонкокожего жевжика, который валяется на траве и ездит чере \ день в лес, чтобы послушать птичье пение?! У меня здоровье на десятерым, не помню еще дня, когда бы у меня пропадал аппетит. Если герр пожелает, я принесу свой обед и съем его здесь, с герром. Не в знак солидарности, ясное дело, ибо я не могу солидаризироваться с убийцей, а просто чтобы показать, что такое кирпич и какой аппетит он нагоняет на человека!
- Благодарю, - сказал Ярема, - я вам верю. Если хотите знать, я много лет провел именно в таких кирпичных стенах и почувствовал на себе их действие.
- Герр служил в полиции? - обрадовался надсмотрщик.
- Нет, богу.
- Да? Удивил меня герр, гиммельгеррготтсакрамент! Не католик случайно?
- Католик.
- Я тоже Был католик Собственно, теперь тоже. Теперь католики у нас модны, не то что когда-то. Пусть герр ест и вспоминает мои слова.
- Спасибо, - сказал Ярема, принимаясь за еду, хоть есть ему и не хотелось.
Машину правосудия привел в движение заместитель майора Кларка капитан Хепси. Сделал он это сразу, как только из военной полиции сообщили о трагической гибели его шефа. Хепси знал о Кларке все: и о его связи с Гизелой, и о ночных посещениях танцевального зала. Конечно, это не входило в его служебные обязанности, досье на своего шефа он готовил на всякий случай, как это сделал бы на его месте любой другой заместитель, ибо такова уж роль заместителей: уважать своих шефов, подчиняться им, во всем потакать и в то же время готовиться спихнуть их и, воспользовавшись счастливым случаем, занять их место. Как профессиональный разведчик, Хепси хорошо знал, что счастливый случай сам никогда не приходит - счастливый случай надо устроить. Он не интриговал, не старался сделать майору Кларку пакость по службе: считал это непорядочным для американского офицера, особенно на чужбине, где чувство патриотического долга должно пересиливать все иные чувства и комплексы. Но проследить за личной жизнью Кларка, собрать кое-какие факты - в этом большого греха не видел. К тому же и этих фактов не использовал против майора - просто терпеливо ждал.
Конечно, ему не нравилось поведение Кларка. Прежде всего не нравилось уже то, что майор до сорока лет не женился. Если бы он был мелким агентом, тогда другое дело. Но ведь респектабельный военный разведчик должен иметь надежную почву: семью, капитал или собственность, дом в Штатах, добрых знакомых. У Кларка не было ничего. Хепси объяснял это тем, что майор выходец из штата Луизиана и, видно, в его жилах подмешана французская (а может быть, и негритянская, хотя это маловероятно) кровь, поэтому-то он такой авантюрист, такой несолидный и странный. Как мог пролезть так высоко в разведческой иерархии, где к людям относились даже слишком придирчиво, Хепси никогда не мог понять. А Кларк, словно бы насмехаясь над его удивлением, еще пускал шпильки в адрес капитана: «Как мистер Хепси мог стать разведчиком с таким лицом? Не понимаю, как вообще можно кем-либо стать с такой физиономией!»
Лицо капитана Хепси действительно бросалось в глаза. Было надутое, как детский резиновый баллончик. Сходство еще увеличивалось тем, что губы Хепси были маленькие, стянутые в мешочек, будто в том месте завязали надутый баллончик. Если добавить к этому высокую узкоплечую фигуру, то дорисовывать к портрету капитана Хепси, собственно, больше нечего. «Разведчик должен иметь самую незаметную внешность, - говорил Кларк, - чтобы не выделяться из миллиона людей. Средний рост, средний голос, невыразительные черты лица, бесцветные глаза. Величайший мастер слова не сможет нарисовать мой словесный портрет так, чтобы меня по нему узнали. А вас, капитан Хепси? Вы же нигде не сможете спрятаться со своим легкомысленным лицом! Что только ваши родители думали, пуская вас на свет!»
Хепси смеялся. Смеялся раскатисто, искренне, беззлобно. Имел чувство юмора, ценил его в других. Действительно, лицо у него несколько ненормальное. Зато есть голова, а в голове несколько извилин, нужных армии и народу Соединенных Штатов. Всё. О кей!
И сегодня, когда узнал о смерти майора Кларка и заставил военного жандарма по телефону повторить все, что тот увидел на шоссе, ни на одно мгновение не закралось в сердце чувство недоброжелательности к бывшему шефу.
Прежде всего, позаботился, чтобы смерть майора Кларка не прошла безнаказанно. Связался с немецкой полицией, с прокурором, с судебным следователем, подал все сведения, которыми располагала их служба, поставил требование немедленно арестовать всех, кто, руководствуясь личными чувствами мести, убил этой ночью майора Кларка. Так убедительно говорил с прокурором, что и сам стал верить в сконструированную час назад версию, и поехал на место несчастья с чувством хорошо выполненного долга.
Еще успел заказать в интендантстве все необходимое для транспортировки тела Кларка в Штаты: деревянный и цинковый гробы, венки, место в самолете, комендантскую роту для почетного караула. Каждый американский солдат, где бы он ни погиб, имеет право вечного покоя на Арлингтонском кладбище в Вашингтоне. Это самая большая (и, видимо, единственная) привилегия всех американцев, надевающих военный мундир. И майор Кларк должен совершить свой последний путь к столице Соединенных Штатов со всеми надлежащими почестями. Конечно, первым встанет в почетный караул у гроба он, капитан Хепси. Заместители всегда провожают своих шефов в последний путь. Чтят своих шефов и после смерти. А точнее: боятся, чтобы никто не украл их и не воскресил, как когда-то Иисуса Христа. Потому не уступают никому место в почетном карауле, а потом сами несут гроб на кладбище, никому не доверяя, и первыми бросают пригоршни земли в могилу. И только уже похоронив, вздохнут с облегчением: «Фу-у! Наконец-то!»
Закончив все дела, настроенный на торжественный, соответствующий моменту лад, Хепси прибыл на место катастрофы. Был приготовлен ко всему злому и неприятному, но от того, что он увидел на шоссе среди сосновых перелесков, чуть не потерял сознание. Расплющенная, словно от удара гигантского молота, машина, и в ней спрессовано что-то тонкое, что-то жалкое и отвратительное, что называлось когда-то майором Кларком.
Эмписты - военные полицейские скучающе пожевывали резинку, старший козырнул капитану, пошел за ним следом, неторопливо рассказывал: «Мы тут осмотрели. Он напоролся на танк. Американский танк. Наверное, шел без света, потому танкисты его не увидели. Но ведь майор должен же был видеть танк, черт подери! Мы ждали команды. Найти танк - это легко». «Не надо, - бросил Хепси.- Все равно майору этим не поможешь». Он видел следы гусениц на шоссе, видел длинные черные следы колес автомобиля. Видно, в последний миг Кларк все же затормозил. Поздно. Танк не просто ударил в машину - он еще и протащил ее впереди себя уже разбитую, изувеченную, с убитым, раздавленным, размазанным по железу кабины майором. «Не пускайте никого в этот район, пока мы тут не приберем, - приказал Хепеи, а сам знал, что все равно немцы узнают, как именно погиб Кларк, рано или поздно вести о катастрофе просочатся сквозь заслоны эмпистов, и тогда вся его так хорошо продуманная конструкция с мнимыми убийцами Кларка разлетится вконец. Надо было действовать еще сегодня. Жаль, что церемония снаряжения Кларка в последний путь на родину отберет порядочно времени, но нужно успеть сделать и дела почетные, и дела, связанные со службой, с его основным воинским долгом.
Хепси приехал в управление, вызвал одного из младших офицеров, которому доверял, долго о чем-то уговаривался с ним, запершись в кабинете. Отпустил сержанта, пообедал в офицерской столовой на своем обычном месте (справа от майора Кларка) и поехал отдать последние почести неудачнику.
Наступают такие минуты, когда замирает жизнь даже в полиции. Комиссары уже давно сидят дома, функционеры поменьше разбежались кто куда, дежурный, имитируя задумчивость на брюзглом лице, на самом деле потихоньку спит у телефона. Несколько полицаев, оставленных на ночь, тоже устраиваются по возможности удобнее, расстегивают все, что можно расстегнуть. Что же касается надзирателя полицейской тюрьмы, то для него ночной отдых может нарушиться лишь тогда, когда приволокут какого-нибудь пьянчугу, что бывает редко, или же весьма опасного преступника, которого непременно надо упечь за решетку, не дожидаясь утра.
Если бы кто-нибудь выбрал специальность громить полицейские участки, то лучшего времени не нужно было и желать. Один головорез, вооруженный пистолетиком, мог склонить к капитуляции всю эту кучу разоспавшихся стражей порядка в считанные минуты. Но, видимо, уверенность в собственной, неприкосновенности, с которой полиция ложится и встает, оказывает такое действие на граждан, что никому никогда и в голову не придет такое кощунство, как нападение на обитель порядка и справедливости.
И все-таки одна из таких обителей в этот вечер должна была быть разгромлена вдребезги, разгромлена, казалось, стихийно, дико, но так только казалось, ибо на самом деле все было распланировано еще днем, все роли определены загодя, делалось все по точно установленному расписанию. Итак, в девять тридцать, когда город еще но спал и даже не готовился ко сну, а в полицейском участке как раз наступили минуты расслабления и куриной дремоты, перед казенным зданием затормозило несколько «доджей», из них молча посыпались вооруженные американские солдаты, так же молча побежали, опережая друг друга, в помещение, не задерживаясь долго ни на одном месте, прокатились всесмывающей волной всюду: через комнату дежурного, оружейную, канцелярию, хватали ошарашенных чинов, обезоруживали, крушили мебель, выламывали ящики столов, разбрасывали, рвали, топтали бумаги, громили телефонные аппараты, обрывали провода, и все это с диким ревом (будто неистовствовал табуя носорогов), с ужасным топотом, угрозами, ругательствами, которые сыпались преимущественно на английском, а порой и немецком языках, ибо среди солдат было несколько таких, которые знали по крайней мере немецкие ругательства.
Наконец напавшие очутились перед большой решеткой полицейской тюрьмы, бросились в нее почти в тот миг, когда с другой стороны подбежал перепуганный ключник, который за свои сорок лет безупречной полицейской службы впервые услышал и увидел такое. Он еще надеялся, что достаточно хорошенько прикрикнуть на этих паршивых дурней и они утихомирятся, - и не таких он умел укрощать, и он действительно разинул рот и набрал в широкие легкие как можно больше воздуху, чтобы рявкнуть как следует, но с той стороны на него наставили сразу несколько автоматов и закричали, чтобы он мигом отпирал замки, если не хочет получить в свою жирную требуху добрую сотню настоящих американских пуль, от которых еще ни одна немецкая свинья не выживала. Рот надзирателя сам собой закрылся без единого звука, руки привычным движением потянулись к замку. Щелк! - и уже ревущая толпа, захватив в орбиту своего сумасшедшего движения старого служаку, катится узким тюремным коридором, разгоревшиеся глаза налетчиков сквозь каждую решетку озирают напуганных, разбуженных узников, автоматы снова мелькают перед лицом ключника, он отшатывается, хочет что-то сказать, поворачивается туда и сюда, но ему больно поддают под ребро и рычат:
- Не показывай нам свою паршивую морду, не то получишь по ней с обеих сторон!
- Где сидит убийца американского майора?
- Открывай камеры!
Надзиратель рад выполнить любое требование этих завоевателей, что-то бормочет о том, что действует по принуждению, что снимает с себя всякую ответственность, а тем временем его руки уже выискивают среди других ключей ключ от камеры шесть, ноги несут его к камере шесть, он останавливается, и вся толпа клокочет вокруг него, нетерпеливо поджидая свою жертву, о самой жертве никто не думал, каждый заботился лишь о себе: надсмотрщик стремится откупиться от налетчиков, налетчики должны удовлетворить свои дикие инстинкты мести, распаленные в них до безудержности. Звякает замок, со звоном отлетает в сторону решетка, десяток людей врывается в узкий кирпичный закуток, и все набрасываются на высокого человека, который ждет их, беззащитный и отчаявшийся. Его бьют со страшным звериным рыком, и он тоже рычат по-звериному от боли и безнадежности. Он не защищается, понимая всю нецелесообразность любого сопротивления, ему теперь хочется только одного: чтобы все кончилось как можно скорее, чтобы не ждать новых и новых ударов, не видеть новых и новых мучителей, которые проталкиваются в камеру, не слышать их торжествующего рева. И потому он подзуживает их своим рыком, потому твердо стоит на ногах, поощряя их к еще более сильным ударам.