Удары, удары, удары
Он падает, но знает, что жив и еще долго будет живой; только впечатление такое, будто он истолчен в порошок, а они все толкут и толкут, а потом хватают под руки, выволакивают из камеры, тянут по коридору и опять бьют и яростно ревут, и от их рева раскалывается голова, он опять хочет, чтобы все кончилось, чтобы наступило успокоение навеки, но, видимо, суждено было ему еще более тяжкое искупление за грехи, его вытаскивают на улицу, бросают в одну из машин, и орда отъезжает, увозя полуживую добычу, чтобы продолжать терзать ее в другом месте.
Он был жертвой несправедливости. Не вспомнил ни одну из тех жертв несправедливости, которых сотнями и тысячами пытали у него на глазах в войну и после войны, не был способен сравнить свою судьбу с судьбой убитых им и его сторонниками. Когда хватали его чужие руки, когда били, забыл даже о боге и только теперь, растрясенный машиной и оставленный на некоторое время наедине со своей болью, обратился мысленно к наивысшей силе «И возопили мы к господу, и он услышал нас» Никто его не слышал. Машины мчались по ночному шоссе, может, в том же направлении, в котором он ехал рядом с Гизелой прошлой ночью, на этом самом шоссе и произошло неведомое ему убийство, здесь он впервые ощутил прикосновение женского тела Машина вытряхивала из него последние воспоминания. «Воспоминания ваши, как пепел» С каждым толчком машины в теле рождались тысячи болей, и он стискивал зубы, чтобы не застонать и не показать своим: мучителям, что боится, главное же - что живой.
Машина свернула, запрыгала по ямам, сзади ударили фарами остальные машины, опять накатилась на него ревущая орда, опять выволокли и потащили по какому-то полю, по мягкой, перекопанной земле, куда-то ставили, к чему-то привязывали и били, били, били
Потом он висел на веревках, привязанный к старой сосне на опушке, фары всех машин направлены на него, а солдаты откатились в темноту, спрятались за широкими полосами электрического света и ударили оттуда по живой мишени из пистолетов, стреляя спокойно и не спеша, как на учебном стрельбище.
Капитан Хепси принадлежал к сторонникам классических методов разведки. Его все больше беспокоила тенденция превратить разведку в научное учреждение, где опрятные клерки сидят в уютных кабинетиках, слушают радио, прорабатывают газеты, полученные из тех стран, которыми интересуется тот или иной отдел, книжки, географические карты, изучают, сопоставляют, что-то подсчитывают. Тратят огромные деньги на приобретение причудливейшего хлама. Покупается все: расписание поездов, прейскуранты цен, ресторанные меню, номера провинциальных газет. Все это хватают разведчики-аналитики, которые гордо именуют себя «белыми» в противовес разведчикам «черным», тем, что и до сих пор действуют методами плаща и кинжала, широких плеч, сильных рук, зорких глаз, железной памяти, холодного мужества.
«Белые» разведчики засели в модерных зданиях, изолированные от мира хитромудрыми лабиринтами, охраняемые электрическими сторожами, которые признают только перфорированные разноцветные жетоны-пропуска. Ты проходишь от одного контроля к другому, всовываешь свой жетон в какую-то щелку, получаешь другой пропуск, идешь дальше, пропуска все время меняются, ничего не поймешь, похоже на детскую игру, а не работу. Никто не заботится о физической подготовке разведчика, а прежде всего стараются определить его эмоциональную уравновешенность и интеллектуализм. Человека надо подготовить так, как готовят морских пехотинцев, тогда от него можно ждать отдачи. Иначе все сведется к бессмысленной трате денег или, еще хуже, как в случае с майором Кларком, - к бессмысленной гибели.
Майор сидел в Германии и только и знал, что сдерживал капитана Хепси, издевался над его усердием, которое он называл старомодным, и что же? Теперь все, что осталось от майора Кларка, запечатано в цинковый гроб и летит под облаками в Штаты, а старомодный капитан Хепси продолжает выполнять долг. перед демократией, придерживаясь своих непоколебимых, безошибочных принципов. Разведчик - необычный человек. Он должен уметь все: молча страдать и радоваться так, чтобы не показывать этого никому, он не должен много говорить, но, когда надо, уметь поддержать разговор, он должен уметь терпеливо сносить шутки, насмешки, подзуживания, нехватки, плохих соседей и товарищей, общество некрасивых женщин. Главное же - он должен уметь ждать и использовать даже самый незначительный случай для осуществления своих замыслов.
Майор Кларк был в этом отношении просто тряпкой. Он слишком восхищался своим интеллектуализмом, никак не мог забыть о том, что закончил университет, без конца цитировал поэтов, английских и немецких, словно бы для порядочного человека на поэтах свет клином сошелся, ему нравилось играть роль таинственного незнакомца, капитан Хепси даже подозревал, что Кларк охотно подделывался под такого себе самодельного Мефистофеля, так как в Германии это могло иметь успех, особенно после того, как Гитлер и все его коричневые демоны уничтожены, и вакуум, образовавшийся в романтизированных душах немок, нужно было немедленно чем-то занолнить.
Обо всем этом, хлопоча о покойнике, думал сегодня капитан Хепси, думал с самого утра, думал и когда смотрел на изувеченный металл, и когда стоял в почетном карауле у гроба Кларка, и когда подставлял плечо под гроб, и с удивлением отметил, что гроб ужасно тяжел и врезается в плечо, как гранитная глыба. Но никому не говорил о своих размышлениях, сказано было только то, что полагалось в таких случаях. Хепси был еще сдержаннее в словах, чем обычно, он изо всех сил прикидывался опечаленным и растерянным, его глаза поблескивали острым, сухим блеском, как глаза настоящего мужчины, убитого непереносимым горем, а плечи горбились еще задолго до того, как должен был лечь на них гроб с телом майора Кларка. Он мог глубоко презирать в душе своего бывшего шефа, но внешне он уважал его, а может, и любил. После смерти почему бы не любить даже своего заклятого врага. Это так легко.
Чтобы немного успокоиться и рассеяться после тяжелых минут прощания с покойником, капитан Хепси, как бы унаследовав привычку майора Кларка, сел в машину и поехал за город.
Возвращался уже поздно, часто посматривал на часы, несколько раз останавливался, ходил вокруг машины, спокойно покуривал сигарету. Потом, словно его подстегнули, погнал джип во всю, еще издали увидел неподвижные световые полосы, полетел прямо на них, повернул руль вбок, выскочил перед неподвижными машинами, сфокусировавшими свои фары в одной точке - на привязанном к дереву человеке, рискуя получить из темноты пулю, загородил расстреливаемого своим джипом, выпрямился в машине, рванул из кобуры пистолет, выстрелил вверх раз, другой, властно крикнул:
- Эй, там, прекратите! Кто старший, ко мне!
Выстрелы утихли мгновенно, к капитану, спотыкаясь, побежали двое или трое сержантов, он гневно стал им выговаривать, что-то скомандовал, сержанты бросились назад, во тьму, захватили с собой еще нескольких солдат, опять побежали к привязанному пленнику, стали торопливо распутывать веревки.
Потом, отвязанного, хотя еще спутанного веревками, Ярему потащили к машине, но на полдороге капитан крикнул им, чтобы они бросили арестованного в его джип, солдаты выполнили приказ, Хепси тихонько вырулил на шоссе и помчал домой.
Никто не мог обвинить его в попытке использовать смерть майора Кларка в своих интересах. Напротив, каждый бы сказал, что он имеет намерение достойно почтить память своего шефа. Правда, даже самому капитану еще не до конца были ясны его собственные намерения, но это уж было делом времени. Главное он сделал.
Как хорошо, что в каждой немецкой вилле есть отличный подвал. Целые залы из дикого камня. Немки сберегают там тысячи банок с домашним консервированием, а самоуверенные бюргеры считают, что в таких погребах можно законсервировать и навеки сберечь даже самое историю.
Хепси бросил своего пленника в погреб; велел солдатам охраны выйти, стоял над лежащим на каменном полу Яремой, освещенным яркой электрической лампочкой. Ждал пустого ужаса в глазах заключенного, но не увидел в них ничего, кроме тупого равнодушия. Восточный фанатизм, мистицизм, тысячелетия загадочной истории скрывались в черных глазах за упругими створками век.
«О кей! - подумал Хепси. - О кей, о кей, о кей!.,»
Единственное словосочетание прыгало в его голове, как воробей на ветке дерева: «О кей!»
Как часто все начинается с маленького, совсем будничного и простого словечка!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
3десь даже облака не проходят бесследно. Они наплывают с Венгерской равнины, из-под самого Дуная, белые и легкие, как детские сны, свободные в своем полете, а здесь сгущаются, мохнатеют, темнеют и хмурятся. Отяжелевшие и неуклюжие, они задевают за горные вершины, отчаянно цепляются за острия гордых елей и гудящие шатры буков и выливают на землю целые потопы. Черные дождевые воды с глухим шумом падают на листву деревьев, в тысячеволновом плеске катятся по крутым склонам, до краев наполняют тесные русла горных ручейков, и ручейки превращаются в дикие ревущие реки, в осатаневшие дунаи, и уносят желто-красную землю, птичьи гнезда, звериные логова, взбивают обломками деревьев бешеную белую пену, в торопливом клокотании катят камни и ужасающе ухают в бездонные пропасти.
Ласковая вода мгновенно приобретает такую железную силу и мощь, что ломает самые толстые деревья и разрывает крепчайший камень. И горная страна превращается в груду развалин там, где промчались мутные потоки, сброшенные чреватыми тучами.
Облака, как бы высоко они ни жили в небе, всегда оставляют здесь свои следы.
Здесь водятся зайцы и лисицы, забегают и волки, заходят медведи; похрюкивая, роют в чаще влажную землю вепри, чтобы полакомиться сладкими корнями, стройноногие серны ударяются узкими лобиками о твердые стволы деревьев - чешут свои молоденькие рожки, жаднющие барсуки тянут в норы запасы, развешивая в колючем кустарнике клочки мягкой шерсти.
Каждый зверь оставляет на земле, на травах и возле деревьев свой след.
А птицы? Фазан, прячась в кустах, иногда теряет свое радужное перо, поднятая с насиженного места куропатка вдруг выпорхнет из-под ног, мелькнет перед глазами черно-серым, коричнево-черным, бело-коричневым. А те птицы, что летают и прячутся в ветвях, оставляют после себя множество песен, и высвистывание, и чириканье, и крик. Только хищные ястребы парят под небом в молчаливой суровости, высматривают безжалостным глазом добычу, ждут, караулят.
Но и от ястреба падает на землю тень. Воровато прошмыгивает она по тихим горным тропам, норовя спрятаться среди белых и красных цветов, но они отбрасывают ее прочь, и тогда тень с разгона бьется о темные стволы тонких буков, но, чернее самих буков, она беспомощно повисает на них, и тут ее примечают зоркие глаза.
Ибо это край бдительных, недремлющих, острых, как выстрел, глаз.
Здесь все оставляет свой след.
Здесь даже облака не проходят бесследно.
Это было образцовое лесничество, и слава о нем распространялась не только среди людей, но, наверное, и между зверей. Влекомые тем идеальным порядком, который царил в лесничестве, забредали сюда олени и серны, зайцы и их вечные преследователи - лисицы, плодилось тут неисчислимое пернатое царство, носились по дубравам вепри, и, покряхтывая, вперевалку переходил поляны медведь. Для всех находились здесь место, приют, харч и родниковая вода. Зимой лесники подкармливали травоядных душистым сенцом, для бобров, поселившихся в тихих озерах, валили в воду деревья, чтобы не гуляли бобровы зубы и всегда имели работу. Осенью, когда плодились лисицы, сюда приглашали охотников, и неделю, а то и две слышалась в лесничестве пальба, и необходимое равновесие в природе восстанавливалось: сохранялись только самые хитрые лисицы, которые должны были продолжить лисий род.
Нельзя сказать, что все звери желанны в лесничестве. Это видно хотя бы на примере желтохвостых кумушек. Что же касается серого пришзльца, то здесь вопрос стоял уж и совсем категорично. Образцовость лесничества именно в том и состояла, что на его землях не могло водиться ни единого волка.
Лесничество занимало довольно большую площадь. Горный край, поросший лесами-темниками и просветленными буковыми рощами, с раздольными дубравами и густым кустарником на дне орошаемых ручьями долин. Дикие закутки чащ, неприступные скалы, страшные водовороты. Казалось, никогда не раскроешь тайн и жестокостей скрытого самою природой бытия. Не проследишь за всем, что происходит ежедневно на горах и в долинах. Не сломаешь того испоконвекового образа жизни, по которому сильный одолевает слабого, хищник раздирает беззащитных, клыкастый бандюга уничтожает все то, что украшает природу своею красотой.
Все лесничество разбито на равные участки, в густых лесах пролегли ровные просеки, целая горная страна была расчерчена, как ученическая тетрадь, и в каждой «клеточке» (площадь которых измерялась квадратными километрами) хозяйничал лесник, ежедневно обходил и объезжал свои владения легоньким возком, запряженным крепконогой лошаденкой, а иногда и верхом, а за ним всегда бежали его верные помощники - охотничьи псы, которые высматривали и вынюхивали все живое вокруг и мгновенно докладывали лаем о находках. Однако если в лесничество забиралась волчья пара, выследить ее не удавалось до самой зимы - наученные горьким опытом своих неудачников-предшественников, серые прятались в такие дебри, куда подступиться не мог никто. Там волчица выводила своих прожорливых потомков, до зимы они набирали силы, а зимой отправлялись на лов, который обещал быть сказочно богатым в этом краю достатка.
Но именно тут и подкарауливала серых величайшая опасность.
Как только выпадал первый снег в горах, все лесники пересаживались с возков на легкие саночки-розвальни, и каждый на рассвете объезжал свой участок, чтобы утром быть у главного лесничего с рапортом.
Лесник был единственным человеком, который видел первые следы по свежей пороше, читал по ним сложную и таинственную книгу ночной жизни в лесу, привычно прислушивался к птичьему крику и к мягкому уханью снежных подушек, падавших с ветвистых елей в пушистость сугробов, вдыхал озонные запахи зимнего пралеса, расслаблял свои нервы, чтобы зарядиться спокойной энергией действия на целый рабочий день. Когда же среди заячьих следов, хитроумных лисьих отпечатков и запутанных перебежек мелких зверьков вдруг отпечатывалась на свежем снегу круглая волчья лапа, лесник сбрасывал самоуспокоенность, мигом выслеживал, откуда и куда пробежал хищный пришелец, и что было силы гнал к центральной усадьбе.
Тревога, тревога: в лесничестве появились волки!
И все становилось на ноги.
Главный лесничий немедленно отряжал на угрожаемый участок пароконные сани, на которых было необходимое количество шнура с красными флажками. Загонщики быстро отмечали флажками место, куда приблудился волк, а тем временем поспевала туда охотничья облава - и горе тебе, серый хищник!
След неопровержимо свидетельствовал о том, что волк где-то здесь, что он не удрал отсюда. Флажки, красневшие над снегом, гарантировали, что волк не убежит, ибо ничего он так не боялся, как этих красных треугольничков распятых между кустами и деревьями.
Стрелки становились на определенные лесничим номера, загонщики шли в облаву, окружали кольцом, поднимали шум, пугали волка, выгоняли его из логова и выводили на охотника.
Волк метался между стрелками и оградой из флажков, загонщики отпугивали его своими криками, круг смерти сужался и сужался, опытные загонщики шли по следу, волка выдавал след. Наверное, серый проклинал уже ту минуту, когда вздумал полезть в эти богатые дичью, но, как оказалось, смертельно опасные места. Гонимый отчаянием, волчище делал дерзновеннейшую попытку пробраться между охотниками- и тогда наступала расплата. Всегда одной и той же ценой: шкурой.
Таким было это образцовое лесничество, и все, кто там жил и работал, гордились идеальным порядком, который господствовал в нем благодаря их стараниям, их неутомимости и бдительности.
Иногда может сложиться впечатление, что человек живет несколькими воспоминаниями, разделенными годами, а то и целыми десятилетиями. Время имеет удивительную способность сжиматься, конденсируя в себе множество событий, а то и большую половину жизни, или же наоборот - начинает течь медленно, щедро захватывает в свой поток мельчайшие, незначительнейшие вещи, и все приобретает тогда неоправданную значимость, происходит смещение понятий, оценок, капризная пульсация времени становится словно бы шуткой судьбы, ты перестаешь ощущать собственную целостность, твоя жизнь разбивается на самостоятельные отрезки, в каждом из которых действует как бы другая личность, чаще всего личности эти отстоят друг от друга чрезвычайно далеко, связанные между собой только удивлением: неужели это я, и это я, и это тоже? И выходит, что мы вспоминаем один или два эпизода из собственного детства, а там возникает воспоминание из юности, потом - провал лет и, наконец, день нынешний, с его заботами, суетой, обязанностями и страстной жаждой дня завтрашнего, на который возлагаются все надежды и чаяния, от которого всякий раз ждешь чего-то необыкновенного, хотя большей частью разочаровываешься в своих ожиданиях и заранее знаешь, что поддаешься странному психическому автоматизму, заложенному в тебе природой.