Вера в благие намерения государственного советника Тиммеля давно развеялась. Кемпер слишком хорошо знал, что дружба бессильна там, где появляются такие мрачные часовые. Друзья могут уладить свои дела где-нибудь за рюмкой коньяку, слушая приглушенную музыку, раскуривая сигару. А когда тебя вызывают во дворец Правосудия, а потом загоняют в это таинственное пристанище неизвестного чужого полковника, ведут к нему через целый лабиринт, словно к мифическому полубыку на растерзание, то ты и должен ждать растерзания и ничего больше.
Наконец они дошли. Офицер отступил перед последней дверью их путешествия, пропустил Кемпера вперед. Кемпер, стараясь принять вид отчаянного смельчака, ступил в пещеру Минотавра, сделал несколько шагов, машинально оглянулся, не слыша за собою шагов офицера, но, наткнувшись взглядом на закрытую сзади дверь, вперил взгляд в человека, сидевшего в удобном кресле, далеко от рабочего стола, кашлянул, прочищая горло, спросил для уверенности:
- Полковник Хепси?
- Не имеет значения, - сказал тот женским голосом, и Кемпер только сейчас рассмотрел его смешно надутую физиономию, похожую на детский резиновый баллончик. Чтобы успокоиться хоть немного, он, по давней докторской привычке, попробовал мысленно поставить полковнику Хепси диагноз. Какие заболевания могли привести к такому вздутию физиономии? Но все латинские термины исчезли из памяти, Кемпер беспомощно пошевелил губами, стараясь припомнить хоть что-нибудь, не вспомнил ничего, растерянно остановился перед полковником, молча посмотрел на его бычьей крови румянец.
- Ну? - спросил тот.
- Меня прислал к вам
- Знаю, - прервал полковник. - Ну и что?
Наглость этого типа превышала все слышанное и виденное когда-либо Кемпером. В нем снова стало нарастать угасшее было возмущение, он переступил с ноги на ногу, удивляясь, что американец даже не приглашает его сесть, хотя сам расселся в кресле еще удобнее.
- У меня было рекомендательное письмо, но его - начал он.
- Знаю, - опять перебил тот, - все эти рекомендательные письма - для туалета, да и то ваша немецкая бумага слишком жестка для этого.
Полковник засмеялся. Смех был лающий, самоуверенный. Хепси наслаждался своим смехом, своим остроумием, более же всего - своею независимостью. Кемперу вдруг показалось, что вот он наконец встретил человека, который обладает совершенной независимостью, во всяком случае, в сравнении с ним, Кемпером. Не знал, что еще говорить полковнику.
- Мне угрожают некоторые неприятности, - наконец выжал он из себя. - Конечно, это коммунистические выдумки, но
- Выдумки? Вы подлежите автоматическому аресту как военный преступник, - грубо выкрикнул полковник.- и не стройте из себя овечки!
- Не кричите! - не стерпел Кемпер. - Я немецкий гражданин и подлежу юрисдикции немецких властей, им и решать, виновен я или нет. Времена автоматических арестов давно миновали. И вы сами знаете, что это было коммунистическое беззаконие.
- Поменьше употребляйте слово «коммунизм», - уже спокойнее сказал полковник. - А то у меня такое впечатление, что вы хотите меня запугать.
- Простите. Я, кажется, не сдержался.
- Не нравятся мне ваши нервы, - покачал головой полковник. - Я понимаю: война, переживания. Но нельзя же быть бабой. Хотите сесть? Берите вон там какое-нибудь сиденье и. устраивайтесь. Виски?
- Неплохо, - идя за стулом, отозвался Кемпер, у которого отлегло от сердца после примирительных слов полковника.
Он осторожно принес стул с другого конца кабинета, поставил его на паркет против полковника, тот махнул рукой (Кемпер сразу узнал этот жест: так же небрежно помахивал рукой офицер, приведший его сюда):
- Не заслоняйте мне свет. Садитесь вон там, у стола.
Кемпер послушался, потянул стул дальше, а полковник легко поднялся из кресла, подошел к стене, затянутой пестрым ситчиком, отодвинул драпировку, стукнул какой-то дверцей, а когда повернулся к Кемперу, в руках уже держал высокую белую бутылку и два бокала. Он поставил все это на стол, опять повернулся к задрапированной стене, вынул из тайников сифон с содовой водой и посудину, похожую на медицинскую полоскательницу, в которой прозрачной горкой лежали кубики льда.
Налил обоим сам хозяин, доктору положил лед, долил содовой, сам ограничился одним льдом, выпил виски без примеси. Облизал губы, глянул свиными глазками на Кемпера, опять затянул свое:
- Ну?
- Надеюсь на вашу помощь, - осмелев от виски, сказал Кемпер.
- Сказано же, что вы подлежите автоматическому аресту. Если бы это зависело от меня, я бы просто нажал кнопку, можете на нее взглянуть, и вас бы вывели туда, откуда гм трудно возвратиться.
- Но ведь я приехал
- Знаю Запомните раз и навсегда: полковник Хепси никому никогда не помогает. Вообще, если хотите, никто никогда никому не помогает. Каждый борется сам за себя. Все разговоры о так называемой помощи, братстве, взаимовыручке выдумали слюнявые интеллигенты. Настоящие джентльмены могут только давать советы - вот и все.
- Совершенно с вами согласен, - торопливо вымолвил Кемнер, - вы не можете поверить, но по дороге сюда я и думал как раз об этом. Я считаю
- Итак, вы приехали ко мне за советом? - не дал докончить полковник.
- Очевидно, именно в совете я сейчас нуждаюсь более всего.
Полковник зашел с другой стороны стула, выдвинул ящик, посмотрел в него, не наклоняясь, потом засунул в него руку, вытащил оттуда толстую книгу в глянцевом переплете бирюзового цвета. Небрежно бросил книгу на стол, сказал:
- Меня подводит мое сердце. Оно слишком доброе. Каким только типам я не раздавал свои советы. Взгляните на эту книжку. Автографы моих так называемых друзей. То есть тех, кому припекло, и они должны были почерпнуть мудрости у полковника Хепси. Вы не хотите присоединиться к ним?
Кемпер растерянно взял книжку, развернул. Чьим-то неровным почерком было написано: «Имел колоссальное удовольствие познакомиться с человеком ангельской души и глубочайшего ума, как у величайших мудрецов античности, многоуважаемым майором Т. Дж. Хепси». Дальше шла неразборчивая подпись.
- Тут написано, что вы майор? - удивился Кёмпер.
- Значит, это писалось, когда я был майором, - наливая виски, буркнул Хепси, - можете читать в соответствии с хронологией. Начинайте от капитана и кончайте полковником.
- Благодарю. Это не совсем скромно - читать такие вещи.
- Можете оставить свой след, если хотите. Когда-нибудь эта книжка будет выставлена в музее человеческих благодеяний.
- Охотно, - доставая свой «пеликан», сказал Кемпер, - но писать
- Не пишите глупых комплиментов, это уж слишком по-немецки. Напишите что-нибудь мужское. Например: такого-то числа в таком-то часу имел случай, или удовольствие, или счастье, или несчастье - это уж как хотите - познакомиться с полковником Т. Дж! Хепси. И дата. И уже вы вписаны в книгу моих посетителей. Каждый должен получить что-то от другого. Вы от меня - совет, я от вас - пополнение моей коллекции. Все мы что-то коллекционируем, как собаки - кости.
Кемпер быстренько нацарапал несколько слов, стараясь написать свое, а не под диктовку Хепси. Вышло у него такое: «Странное и малоприятное для автора этих строк стечение обстоятельств забросило его в уютный уголок полковника Т. Дж. Хепси, где автор этих строк встретил настоящее понимание и получил полной мерой то, на что надеялся от столь великодушного человека, как Т. Дж. Хепси».
Полковник, не читая, оросил книжку в ящик, подошёл поближе к Кемперу, смакуя виски, спросил:
- Так что же вам угрожает, досточтимый
- Доктор Кемпер, - подсказал Кемпер,
- Допустим, доктор Кемпер.
- Одно из коммунистических государств требует моей экстрадиции, - быстро ответил Кемцер.
- Какое именно?
- Польша.
- Ага. Собственно, это все равно какое. Вам ведь не хотелось бы ехать ни в одно из этих так называемых государств!
- Вы угадали.
- Однако отвертеться вам не удастся. Если ваше правительство, надувшись и еще раз проглотив то, что называется стыдом, не выдаст вас полякам, то судить хотя бы и здесь такого субчика, как вы, ему все же придется. Сейчас это можно и политически выгодно.
- Но ведь я
- Тихо, тихо. Говорить теперь буду я, если вы хотите выслушать мой совет. Вскоре встанет вопрос о сроке давности касательно военных преступников, у вас тут многс таких, кто заинтересован в принятии закона о прекращении преследования военных преступников, а для этого нужно в эти два-три года выловить в Федеративной Республике как можно больше виновников содеянных когда-то преступлений и покарать их, чтобы рапортовать миру о своей нетерпимости к бывшим нацистам. Вы попали под колесницу времени, вас принесли в жертву.
Стать на вашу защиту никто не может. Если бы вы были генералом, командиром дивизии СС или танкового корпуса! А кому нужна мелкота. К тому же вы, кажется, имели неосторожность задержаться на несколько лет после войны неведомо где.
- Об этом я мог бы
- Тихо. Может быть, вы коммунистический агент. Тогда вы представляете еще большую опасность для нашего западного мира, нежели бывший нацист, так как нацисты, слава богу, уничтожены двадцать лет назад, а коммунисты с каждым годом набираются сил.
Полковник вынул пачку сигарет, закурил, подвинул пачку Кемперу, тот отрицательно покачал головой. Хепси окутался сизым дымом. Краснощекий херувим в тучке небесной. Сладковатый запах американских сигарет из настоящего вирджинского табака.
- Итак, со всех точек зрения ситуация ваша безнадежна, - отозвался из-за дымовой завесы полковник.
- Тогда как же
- Тихо. Сохраняйте спокойствие и терпение. Вы пришли за советом - вы его получите. Хотя, конечно, это совершенно частный совет. Как мужчина - мужчине, джентльмен - джентльмену. Вас хотят видеть в одной из коммунистических стран
- В Польше.
- Да, в Польше. А здесь вы стали бельмом на глазу вашим перепуганным землякам. Что вам делать? Проще всего - спрятаться. Где лучше всего спрятаться? Там, где тебя ищут. Ибо никому не придет в голову, что преступник разгуливает у него под носом. Садитесь в машину, возьмите жену. У вас есть жена?
- Конечно.
- Берите жену и езжайте путешествовать Ну, хотя бы по той самой Польше
- Но ведь меня схватят, как только я туда сунусь!
- Но-но, не каждая барышня привозит с каникул ребенка. Не прикидывайтесь таким уж, гм-гм Смените фамилию. Разве это трудно? Выпишите документы на фамилию жены - и сам дьявол вас не найдет.
- Представьте себе: мне приходила в голову такая мысль - фамилия жены. Но Польша А что если Знаете, мы с женой собирались поехать в Югославию. Еще до этих.,, неприятностей.
Полковник на мгновение задумался.
- Югославия? Но это, кажется, тоже коммунистическая страна?
- Да.
- Так почему же вы раздумывали так долго, что вас даже начали разыскивать прокуроры? Езжайте в Югославию. Или в Чехословакию, даже в Китай. Только не сидите здесь мокрой курицей и не давайтесь в руки так легко. Говорю это вам только потому, что считаю вас порядочным человеком, как отрекомендовал мне вас ваш друг Тиммель.
- Это прекрасный человек.
- Убежден. Ну что? Виски? Вам - с содовой?
- Нет уж, давайте сухого. Вы сняли у меня гору с плеч.
- Ну-ну, так уж и гору. Просто я хотел немного полечить вас от.,. Мне показалось, что вы немного напуганный человек.
- Я никогда не был трусом!
- Ну, это первое впечатление. Государственный советник Тиммель кое-что рассказал мне о тех ваших трех годах борьбы с коммунизмом. На такое мало кто способен. Скажу вам откровенно, я советы даю только людям смелым, мужественным. Иначе все это идет в лесок. Надеюсь, мы еще увидимся?
- Непременно! Я познакомлю вас с моей женой, она будет так рада
- Только без юбок, - Хепси предостерегающе поднял руку. - Мы мужчины, бабы пусть группируются отдельно. Не принадлежу к старым холостякам, но
Из мрачного дома Кемпер вылетел, как после награждения орденом. Предупрежденные, видимо, часовые молча пропускали его, двери отворялись, едва он успевал до них добежать, даже сопливый нахал у шлагбаума салютовал доктору, когда тот проходил мимо него, и, расставив ноги, смотрел вслед машине, пока та не скрылась за поворотом шоссе.
Минотдвр выпустил свою жертву из Лабиринта.
3.
Слова входят в нашу жизнь, как люди. С детства у Богданы выработалась тоска по словам, которые почему-то так редко встречались в употреблении: доброта, чуткость, сочувствие, жалость. Началось это с тех невероятно, счастливых лет, когда жив был отец, когда не знала маленькая девочка никого, кроме мамы и папы, а еще - гудящего леса с его миллионным птичьим царством. Птицы распевали над малышкой, выщелкивали и высвистывали, когда она играла на солнышке смастеренными отцом деревянными куклами, или когда, устав от целодневной возни, потихоньку дремала где-нибудь в холодке, или носилась по лесу, гоняясь за мотыльками, за прозрачными стрекозами или просто за солнечными лучами. Была она тогда еще так мала, что не соединялись для нее воедино птички и их голоса. Тонкие певучие голоса, которыми отзы вался лес, не принадлежали никому и не могли принад лежать, они висели в воздухе так же, как солнечные лучи, затканные между ветками елей и буков, как дождевые полосы прозрачной воды, которые сшивали землю и небо, или же белые нити паутины, опутывавшие лес каждую осень. А птички жили в лесу не для пения, а только для того, чтобы чаровать глаза Богданы. Она видела их вблизи и издали, ей знаком был сизый блеск пера на птичьих крыльях и нежно-красный пух на груди у тех дивных птичек, которые купались зимой в снегу, она любила черных живых прыгунов со стеклянно-черными шариками глаз, и удивлялась тяжелым, как индюки, черным огромным птицам, которые больше бегали по земле, чем летали. Были у нее птицы ласковые, веселые, смешные, вредные, злые, были птицы-красавицы, как те длиннохвостые с разноцветным оперением чужаки, которые перелетали через лес осенью, направляясь к теплым краям. А еще любила она птиц из сказки.
Они жили на тех зеленоватых кафельных плитках, какими была обложена их всегда теплая и полная вкусных запахов печь. Были у них пышные хвосты и глаза почти такие красивые, как у людей. Птицы сидели на невиданной красоты цветах, и сколько ни смотрела на них малютка, так и не могла разобрать, что же красочнее: эти птицы или цветы, на которых они сидели.
Однажды она проснулась и впервые узнала о существовании слов счастье и несчастье. Люди часто просыпаются счастливыми или, к сожалению, чаще приходится просыпаться несчастливыми, особенно малым детям в тех странах, где звучат выстрелы. Богданка проснулась и от заплаканной мамы узнала, что у нее нет больше отца.
Мария не могла дальше жить в лесу, она взяла маленькую дочку и перебралась в город, где были люди, где ее отчаяние могло уменьшиться. Дочка немного поплакала-не так об отце, как о лесе и птичках, а потом стала привыкать к новой жизни и уже ничем не отличалась от других детей, разве что душа у нее была чувствительнее, но это заметить мог только тот, на кого эта чувствительность пролилась бы. Марии хотелось для дочки счастья. Хотелось сама не ведала чего.
О, эти одинокие матери! Выпив полную чашу горя, настрадавшись на холодных ветрах судьбы, они стремятся окружить своих детей максимальным уютом, стараются отвести от них малейшее зло, грезят о самых счастливых для них профессиях: велдких артистов, писателей, генералов, министров, президентов. Жертвуют всем, готовы даже жизнь отдать, только бы их дитя было счастливым. А всегда ли получается то, чего так желалось? Не жалеют ли потом, когда детей их захватит житейская сутолока, закрутит, как щепку в водовороте, понесет, зашвыряет, станет ломать, увечить, уничтожать! Гай-гай
Богдане отводилась в. жизни роль певицы. Девочка унаследовала от отца лесную красоту - у нее были белые волосы и прозрачно-голубые глаза, а от матери голос - глубокий, с медвяно-густыми переливами; но мать напевала себе под нос, мурлыкала потихоньку по большей части грустные, песни, унаследовала свою певучесть от народа, который прославился так же, как народ Италии, своею песенностью; у Богданы же голос был сильнее, чем у матери (видно, прибавилось к нему силы еще от народа ее отца, того праславянского народа в белых льняных сорочках, укрытого среди зеленых лесов и припятских болот от всего света и потому, видно, особенно чистогоЛосого). Когда Богдана пела, то комната словно бы заполнялась ее голосом до самых краев, и нечем было дышать там, и вы начинали понимать буквальность довольно-таки затертого выражения - дух забивает. Богдана стеснялась петь на людях. Наверное, ее не очень привлекало будущее, нарисованное матерью.
В то время прибился к ним из Львова Ростислав Ба-рильчак, который когда-то учился вместе с Марйиным братом Яремой, но потом его отец Иван Барильчак, обучавший будущих иезуитов гармонии и церковному пению, сумел вытащить своего Ростика из иезуитского приюта и направить по тому же пути, по которому испокон века шло поколение Барильчаков - с деда-прадеда церковных регентов, музыкантов божьей милостью. Ростик где-то учился в высоких школах и консерваториях, он ухитрился не примкнуть ни к одной партии, счастливо избегал и завоевателей и бандитов, Советскую власть хоть и не приветствовал с преувеличенной искренностью, но и к врагам ее не жался. Теперь занимал значительное место в музыкальной иерархии большого города, именовался громко концертмейстер, ходил по земле гордо и твердо, отдувал губы, встряхивал черной кудрявой шевелюрой, плавно поводил у вас перед лицом руками. Артист! Маэстро!