Он объявился в их местечке, навещая дальних родственников, двоюродных дядей и троюродных теток, - ни отца, ни матери к этому времени у него уже не было. К Марии заглянул, чтобы вспомнить Ярему, а поскольку та не очень хотела заводить речь о своем преступном братце, Ростислав обратил внимание на ее дочку-десятиклассницу, узнал совершенно случайно, что у девочки - голос. Тут все и свершилось.
То ли уж так хотелось ему загладить свою бестактность перед Марией ненужным напоминанием о Яреме-эсэсовце, а потом еще бандюге, о роли которого в убийстве мужа Мария кое-что знала, а еще больше догадывалась. Или просто хотел помочь бедной вдове? А может быть, пришлась ему по сердцу тонкая беленькая девочка, нежная, как весенний стебелек, беззащитно-хрупкая до щемящей боли душевной, прозрачноокая и чистоголосая. Кто там знает, что думал тот дебелый мужчина, чуть не вдвое старше Богданы, когда вымахивал руками перед лицом у Марии и пустозвонил о высоком искусстве, о своих заслугах в искусстве, а более всего - о своих связях там, ибо заслуги заслугами, а без связей, как лошадь без упряжи: ни тпру, ни ну!
Он действительно не только обещал, но умел и дело делать. Богдану приняли в консерваторию, дали общежитие. Ростислав помогал ей немного деньгами, а больше - советами, нанялся к ней добровольным наставником, преданным концертмейстером; она с первого курса усиленно готовилась как оперная певица. Несколько растерявшись в большом городе, она бессознательно жалась к Ростиславу, который со словами «золотко мое» делал для нее, казалось, так много. Богдана видела в нем чуть ли не отца родного, и он использовал ее доверчивость, и, выждав для видимости какое-то время, взял ее в одну весеннюю ночь, взял спокойно, холодно - как вещь, давно ему принадлежащую, а она так привыкла покоряться ему, что не смогла оказать хотя бы незначительного сопротивления. Потом он вынудил Богдану написать матери, что она не может без него жить, что любит Ростислава и хочет выйти за него замуж.
У Ростислава был довольно большой опыт с женщинами, и он хорошо знал, что ослепленность Богданы рано или поздно пройдет и тогда он потеряет ее, знал, что выпустить ее в широкий свет, на большие оперные сцены, - значит, потерять сразу. Поэтому потихоньку стал делать все, чтобы приготовить из нее маленькую камерную певичку, пренебрежительно говорил о ее таланте, призвании, вдохновении. Она и слушала и не слушала. Загадочность, которая так поразила его в тоненькой десятикласснице, с годами в ней не пропадала, внешне Богдана совсем не менялась, в душе, видимо, тоже. Заглянуть в ее душу Ростиславу не удавалось никакими путями, он вертелся вокруг своей молчаливой задумчивой жены и понимал, что чужой ей был, чужим и остался. Со временем все сильнее чувствовал, что потеряет ее, знал это еще тогда, когда женился, знал наверняка, что потеряет, но ничего не мог поделать. Это предотвратить было так же невозможно, как невозможно вернуть артиллерийский снаряд, который, выстреленный далеким пушкарем, летит на тебя, чтобы разорваться на осколки, разрывая на куски и тебя самого.
Внешне плотный и грубоватый, циничный в своих взглядах на музыку и жизнь, Ростислав обладал той необходимой дозой внутренней интуиции, которая всегда предупреждала его о близкой опасности. Это был себялюб с вмонтированной в него естественной радарной установкой, похожей на ту, что есть у летучих мышей.
И когда после концерта на заставе увидел Богдану возле невысокого капитана с уверенно поднятой бровью, он сразу затревожился и побежал бы вслед, если бы не пришлось выслушивать дурацкое татаканье на баяне заставского шофера.
Тогда, в машине, после короткой их стычки, сидел, глядел на нее умоляюще, глядел бы так до скончания века. Дома попытался шутить: «Влюбленный носорог всегда прыгает перед самкой, пыряя рогом воздух, и брызгает слюной во все стороны. Если хорошенько поразмыслить, то все мы пускаем слюни - и на это идет вся наша энергия. Ты прости, мое золотко, что я сегодня» Он попытался было похлопать ее по щеке двумя пальцами - указательным и средним, как это делал в минуты хорошего настроения. Но Богдана брезгливо отстранилась и сказала, что запрещает не то что прикасаться к себе, но вообще обращаться с чем-либо. Ростислав понял: неотвратимое приблизилось впритык. Он лихорадочно стал обдумывать, как еще можно помочь беде. Запугать Богдану он не мог - знал это слишком хорошо. Она вообще не ведала, что такое страх. Он всегда удивлялся: откуда у нее такое чертовское мужество?
Осудить ее перед всеми в филармонии за моральное разложение? Но ведь не было никакого морального разложения! Ревность никогда и нигде не принимается за доказательство. У него в руках был еще один удар, от которого не устояли бы ни сама Богдана, ни ее такая святая да божья матушка. Ах, как ей не хочется слушать о своем братике Яремочке после того, что тот натворил на родной земле! А известно ли вам, сударыня, что ваш братик, экс-иезуит, экс-эсэсовец и экс-бандеровец, живехонек и здоровехонек и цветет и процветает в Западной Германии да еще и интересуется вашим адресом, чтобы передавать рождественские поздравления, а может и нагрянуть в гости!
Ростислав получил два письма от Яремы, ответил ему, чтобы зацепить на крючок покрепче все это святое семейство и держать его, про всякий случай, в руках. Он не пылал гражданским возмущением, узнав, что преступник Ярема Стыглый и дальше счастливо живет где-то в немецком городе, его но встревожило и то, что тот отозвался после длительного молчания, не задумался он, откуда Ярема узнал адрес (тот прислал письмо на филармонию, и у Ростислава гордо заколотилось сердце: его артистическая слава докатилась до заграницы!), он бы, видимо, никому и никогда не сообщил о воскресении одного из тех, кто поливал кровью родную землю, если бы не допекло его самого и если бы не замахнулись на его куценькое благополучие. А так как он придерживался железного принципа: своего не отдам! - то и обдумывал теперь лихорадочно, как использовать против Богданы и ее матери свой последний, самый крупный, самый страшный козырь
Пока Богдана была с ним, он не мог на это решиться. Боялся за собственную шкуру. Да и не хотелось верить, что тот капитан одним взмахом,брови мог забрать у него эту дивную женщину, без которой он не мыслил своей жизни. И в то же время понимал, что пассивно ждать нельзя, надо действовать, надо спасать то, что еще можно спасти. Но как? Чем?
- Мама, я не вернусь к нему.
- Почему? Что случилось, доченька?
- Когда я сказала, что хочу поехать к тебе, он закричал: «Чего тебе там нужно!» Он всегда кричит на менк. На тебя тато когда-нибудь кричал?
- Нет,
- Вот видишь. Почему же ты не остановила меня в свое время, зачем~отдала этому безжалостному крикуну? Ты никогда не рассказывала мне про тато. Какой он был?
- Ты похожа на него.
- Добрый?
- Да. И тихий-, ласковый. Наверное, все белорусы такие.
- А этот грубый и злой. И жестокий. Он кричал, что, если я уйду от него, он убьет меня.
- Может, он тебя любит?
- Не знаю. Что мне за дело? Я хочу жить так, как жила ты с тато,
- Твой тато был добрый, а добрые живут недолго.
- Неправда! Просто мы не всегда видим их или же не можем найти. А что, если бы я нашла такого?
- Что ты такое говоришь, дочка? Грех. Ты замужняя. - Не вернусь к нему, даже если бы меня резали! И у тебя не останусь, не бойся. Он будет разыскивать меня здесь, но я спрячусь так, что он не найдет. Я бы рассказала тебе, но еще и сама не знаю, что со мною будет. Пообещай только, что ты мне не домешаешь. Ведь ты хочешь мне счастья?
- Какая же мать не хочет?
- Ну вот. Это очень просто - сделать меня счастливей. Просто ты молчи, где я, или лучше: напиши тому крикуну, что як нему не вернусь и что он больше никогда меня не увидит.
- А как же твоя работа, твоя
Мать не решалась спросить «твоя слава», она и сама уже не верила в дочкину славу, где-то надолго задержалась эта капризная особа, что так прихотливо выбирает своих любимцев.
- Ты еще скажи: талант! - вспыхнула Богдана. - Только и слышу, сколько живу: талант, талант! А что это такое? О чем заботится человек - о таланте, который лежит в нем, как у певчей птички голос, или о своем тщеславии и выгоде? Тот тоже чванливо разглагольствовал когда-то: «Твой талант не может принадлежать одной тебе». Или: «Грех зарывать такой талант в землю». И что же? С кем я разделила свой талант? Кого согрела, кому принесла счастье? Может, тебе, мама? Но ты меня и не видишь с тех пор, как я стала «талантливой». Живу далеко от тебя, стала тебе чужой, а ты как была кассиром, так и осталась им, так же шевелишь губами, когда пересчитываешь разноцветные бумажки, которые тебе не принадлежат, которые приносят радость и достаток кому-то другому, а тебе приносят лишь заботы да вечный страх недостачи или ошибки при выдаче.
- Ты всегда со мною, доченька. В материнском сердце места достаточно не только для одного ребенка. Было бы у меня десять или двенадцать дочек - и все поместились бы в сердце. А твоему счастью я рада. Больше мне и не нужно ничего.
Богдана молчала. Выпалила матери все, что рвалось наружу, теперь думала уже не о себе и не о постылом Ростиславе, даже не о матери. Думала о том капитане. Представлялось ей, как стоит он там, одинокий, в большом лесу, среди черных буков, что догорают вершинами, светят багряностью листвы аж сюда.
Ни с того ни с сего спросила:
- Мама, ты знаешь в Карпатах такую гору: Шепот?
- Почему бы мне не знать?
- Красивая она?
- Как все наши горы.
- Но ведь есть же какая-нибудь самая лучшая из них? Может, именно эта?
- Может. Разве я знаю?
- А почему она так зовется?
- Не знаю. Если бы жив был твой тато, он бы тебе, наверное, сказал. Он знал все про леса и горы.
- Наверное, на той горе всегда шепчет лес. В самую тихую погоду шепчет- потому и Шепот.
- Может быть.
- И не шепчет, а поет. Тихо-тихо напевает. Может лес на горах петь?
- Отец твой говорил, что может, Мария заплакала.
- Застава-а! - испуганно закричал дежурный, увидев начальника отряда полковника Нелютова, который, оставив свою машину у ворот, медленно переходил двор. Дородную его фигуру хорошо знали на всех заставах, знали, как любит он порядок, как ценит хорошо составленный рапорт, потому все дежурные друг перед другом тянулись, чтобы заработать его похвалу, и драли глотки перед командиром, как те петухи, что только-только начинают кукарекать. Но на этот раз полковник Нелютов, кажется, был не очень-то расположен слушать звонкоголосого дежурного.
- Спокойно, спокойно, - буркнул он, - как тут у вас на заставе? Начальник где?
Шепот уже шел навстречу полковнику, тоже вытягивался, прикладывал руку к козырьку, раскрывал рот для рапорта.
- Здорово, капитан, - подал ему Нелютов руку, - привыкаешь на новом месте? Вижу, двор уже подмели?
- Он и до меня был подметен, товарищ полковник, - растерянно проговорил Шепот, который еще не успел изучить своего командира отряда.
- То, что было, тебя не касается. Знаешь присказку: новая метла чище метет? Ведь тебя не на курорт сюда прислали, а для продолжения службы.
- Так точно, товарищ полковник.
- А то я знаю: как вырвется кто-нибудь из вашего брата из пустыни или из тундры к нам на западную границу, так ему все: «На курорт едешь». А тут не Сочи и не Ялта, хотя, между прочим, там тоже есть пограничники и им тоже не очень сладко приходится. Одни только курортники так голову заморочат, что не рад будешь.
- Так точно, товарищ полковник. Я служил на Черноморском побережье, знаю, - сказал Шепот.
- Ты, я вижу, всюду служил, - немного подобрел полковник.
Шепот деликатно промолчал. Получалось, что он начинает хвалиться перед полковником, а этого капитан не любил.
- У тебя эта застава малоинтересна, - продолжал полковник,, входя в комнату, капитана и без энтузиазма осматривая ее, - вот есть у нас в горах у села одна застава, так там
Шепот чуть не сказал: «Я и там служил», но это уже было бы откровенной похвальбой, так как именно на той заставе он дрался с бандеровцами и за то получил орден Ленина. Может, полковник нарочно и завел речь о той заставе, чтобы увидеть, хвастун этот новый капитан или нет?
- Мы там с майором Гуровым ведем раскопки, - усмехаясь, промолвил полковник. - Да ты не смотри такими глазами! Ты думаешь, какие раскопки? Археологические-вот какие! Древнее славянское поселение там было Одни черепки чего стоят! И сколько! Как будто они нарочно сидели и толкли те черепки, чтобы дать нам через тысячу лет материал для науки. Увлекаюсь археологией, - вздохнул он с какой-то снисходительностью по собственному адресу. - Видно, старею. Майор Гуров, начальник той заставы, - тоже. У нас в отряде многие офицеры стали гуманитариями. То филологи, то историки, то экономисты, а то еще археологи. Да и грех бы не стать: три университета в этих краях имеем. Учись! А гуманитарные науки, как говорит наш начальник политотдела, делают человека благороднее. Ты как, капитан? Увлекаешься чем-нибудь вне службы?
- Видите ли, товарищ полковник, - замялся Шепот. - Я ведь служил
- Знаю, знаю На Курилах и Чукотке, ордена зарабатывал Сколько лет там пробыл?
- Да в общем около семи.
- Понравилось? Или, может, трагедии какие-то, а? Трагедии наш брат пытается заглушить расстоянием. А оно не помогает. Расстояний для души нет Ну, что ж, понимаю, понимаю Там университетов немного меньше, чем у нас. Гуманитариев тоже, наверное, меньше. Был и я когда-то в тех краях, там преимущественно на радио налегаешь. Концерты всякие, классическая музыка Как ты к музыке, капитан? Положительно?
- Конечно, товарищ полковник. Кто же музыку
- А к пению? Любишь, когда поют? А? Особенно - женщины? Ну, пойдем, покажешь заставу. А то келью твою я уже рассмотрел, тут веселого мало. Ты что - тут и живешь?
- Так точно.
- Постновато, постновато. Ну, показывай Они вышли во двор, капитан стал что-то показывать полковнику, но тот остановил его:
- Это я знаю Ты вот что, капитан Вон там стоит мой газик, так ты пойди и открой в нем дверцу. Понятно?
- Так точно, - ответил капитан, хотя ничего не понимал.
- Ну вот. Выполняйте! - неожиданно перешел на официальный тон полковник.
Шепот козырнул и быстро пошел к машине.
Старался сбросить с себя скованность, но знал, что не сможет от нее так скоро избавиться. Это повторялось всякий раз, когда знакомился с новыми людьми, особенно же со своими командирами, пока не узнавал их как следует и не прокладывались, кроме официальных отношений, еще и иные мостки взаимопонимания - душевные, чисто человеческие, товарищеские. Со временем такая душевная близость должна была сложиться непременно - это Шепот знал по опыту, он легко сходился с людьми, несколько суховатый на первый взгляд и педантичный, он отпугивал от себя лишь людей поверхностных, неглубоких, которыми, собственно, и сам никогда не-интересовал ся. Он придерживался принципа (а еще правильнее было бы сказать, что тот принцип выработался у Шепота сам по себе, как следствие его жизненного поведения), что лучше сразу отогнать от себя десяток ограниченных глупцов, чем дать им окружить себя и не пропускать потом к себе интересных людей.
Полковник смутил капитана своим фронтальным штурмом. Не деликатничал, не вытанцовывал вокруг, а сразу, с грубоватой солдатской прямотой попытался выведать у Шепота, что он собой представляет,- и капитан понимал, что от его сегодняшнего поведения будут зависеть их дальнейшие отношения с начальником отряда. Знал, что надо быть хоть немного приветливее с полковником, поддержать хотя бы одну его шутку, намеком ответить на намек, но не мог сломать свой характер, да и не привык ломать его. И хотя чувствовал, что держался с полковником слишком сухо, что даже сейчас идет к его машине, как скованный, такой напряженный и вытянутый, как на параде, но не мог ничего с собой поделать. Пусть думает полковник, что прислали ему сюда служаку, просоленного тихоокеанскими ветрами, провяленного всеми пограничными солнцами, пусть впоследствии, выкапывая с тем своим майором тысячелетние черепки, посмеиваясь, расскажет о новом начальнике заставы. А вот он такой, иным быть не может. Как говорят: не тогда лижи губы, когда сладкие, а тогда, когда горькие!
Четко отпечатывая шаг, Шепот подошел к газику, взялся за ручку, дернул к себе легкую дверцу.
И вдруг сломался, как хрупкая осинка от резкого порыва ветра.
Полковник, прикуривая папиросу, пристально смотрел в спину капитана, видел, как вдруг спина эта утратила всю свою четкую очерченность и напряженность, плечи опустились, стали круглыми, словно бы мягкими какими-то, спина утратила свою натренированную твердость, капитан неуклюже раздвинул ноги, словно боялся, что упадет, и любой ценой хотел сохранить равновесие. Шепот протянул вперед руки мягким, совсем не военным жестом. Нелютов улыбнулся и тихо повернул назад к заставе. Дежурный снова раскрыл было рот, но полковник сдержал его движением руки, подошел к телефону, стал кому-то звонить.
А Шепот стоял перед машиной еще более смятенный и обрадованный, чем много лет назад, под сухим почерневшим деревом среди степи.