- Хочешь меня споить? - спросил он, подмаргивая. - Такого здоровилу? - она тоже настраивалась на веселый лад.
- Ты же знаешь, как я воспитывался: до двадцати и в рот не брал этого зелья.
- Зато потом наверстал?
- Да, было. Хотя не злоупотреблял никогда. Умеренность ставлю превыше всего.
- Ты хоть женился? Имеешь где-нибудь угол? Ничего о себе не рассказываешь
- Помнишь, как мы с тобой встречались, когда я вырывался из колледжа, а ты из своей финансовой школы? Неделю, бывало, не видимся, а новостей у нас не пересказать и за месяц А когда оторвались на полтора десятка лет, то теперь
- И говорить не о чем?
- Не то молвишь Просто иначе теперь получается. Жизнь шла у каждого своя Рассказывать о ней - не интересно. Все рассказать невозможно, а отдельные события не заинтересуют постороннего человека. А мы с тобой, выходит, словно бы посторонние Полтора десятка лет
- Целая жизнь До того была я счастливой, а эти полтора десятка лет - тяжко несчастной
- Без Ивана? Понимаю тебя
- А ты учительницу Альиерштейн знал когда-нибудь? - внезапно, без всякой видимой связи с предыдущим спросила Мария.
- Нет, не знал никогда. - Ярема смотрел на сестру такими чистыми в своей честности глазами, что трудно было ему не поверить. Он и в самом деле не знал учительницу Альперштейн. Кто такая? Разве та еврейка, которую должны были казнить вместе с Иваном? Никто, кажется, не интересовался ее фамилией Тем лучше для него. - А разве что? - спросил.
- Ничего, ничего, просто мне почему-то показалось, что ты должен был ее знать. Она живет в нашем местечке
- Может, одна из тех, на которых я заглядывался, когда еще носил, сутану? - засмеялся Ярема.
- Может, может Какую специальность выбрал себе теперь? Священничать, наверно, бросил?
- Давно Отбыл наказание за сотрудничество с националистами. Потом амнистировали меня Не давал знать о себе, потому что предупреждал меня кое-кто Накличешь подозрение, отравишь жизнь еще и сестре. Терпел сам Бог велел терпеть, а я же был слугой господним Ну, а теперь, - он махнул рукой, - старшим, куда пошлют, устроился в одном учреждении. Гоняют меня по командировкам. Добываю всякие товары Туда-сюда Живая копейка перепадает. Но жизнь еще не очень устроена Чтобы уж счастлив был, этого сказать нельзя.
Он так искренне сокрушался над своей несчастливой судьбой, так бессильно вдруг опустились его плечи, что Марию взяло сомнение: а не ошиблась ли она? Может, в самом деле не причастен он к смерти Ивана? В самом деле не делал ничего худого, только, заблудший, попал к бандеровцам, как много попало тогда молодых и неопытных? Ведь ему было двадцать с небольшим лет. Он сызмалу должен был прокладывать себе дорогу сам, выбирать, куда идти, без чьей бы то ни было помощи А выбрать не так-то и легко, особенно же в их крае, который переходил из рук в руки, власть менялась столько раз
- Давай, братик, выпьем еще по одной, - сказала потеплевшим голосом. - Видно, нам с тобой уже на роду написано быть несчастливыми Хотел наш тато перехитрить долю, сделать из нас панов, а оно вишь как получилось
- Простому человеку всегда лучше, чем самому большому пану, - сказал Ярема. - Пока мал да беден, не понимаешь этого. А поймешь - поздно
- Тебе ведь сорок лет. Еще многое можешь сделать. Жить начать человек всегда может. Вот у меня и то начинается новое. Внук Зять хороший. Работа у меня тоже нравится Сидишь, добро людям делаешь. Так много проходит мимо тебя счастливых, что и тебе каждый оставляет немножечко Хорошо это, Яремчик.
- Знаю, как ты добра. Всегда такой была. Долго не хотел тебя беспокоить. Думал: зачем? Если бы ты могла гордиться своим братом, а так А потом все же отважился. Думаю: поживу у сестры хоть неделю. Она ведь старше меня, мудрее Научит Потому что мне хоть сорок лет, а развеял их где-то и не заметил. Как будто и не жил Бедствовал, суетился, чего-то искал, а что нашел?
- Ну так и поживи Работа твоя не очень там?
- Да что там работа? То - такое Работу можно найти, а вот сестричку такую, как ты у меня
Он, кажется, опьянел больше Марии. Голос его звучал жалостливо, казалось, еще миг - и Ярема расплачется над своей судьбой, как это любят делать пьяные мужчины.
- Не волнуйся, - успокаивала его Мария. - У нас тут хоть и тесновато сейчас, но поместимся Я устроюсь на кухне, а тебе поставим тут раскладушку
- Да нет, зачем же Я пойду. Переночую где-нибудь здесь. - Найду.
- Куда же тебе идти, на ночь глядя? От родных да к чужим?
Все складывалось наилучшим образом, мир возвращался к их душам и сердцам, семейные связи оказались сильнее всего на свете, Ярема внутренне усмехался своим хитростям, своей мудрости.
И уже когда казалось ему, что достиг всего желаемого, услышал, как по ступенькам поднимается группа неизвестных. Ступали хоть и приглушенно, но твердо, так ступают только солдаты, обутые в сапоги, солдаты, привыкшие к строевому шагу.
- Да оно так свои люди, - говорил сестре, а сам прислушивался, прислушивался! Шаги вмиг утихли. Как будто никого и не было. Ни один звук теперь не долетал со ступенек. Ярема быстро взглянул на Марию, на Богдану. Они, наверное, ничего не услышали. Одна так же влюбленно созерцала сонного ребенка. Другая, закусив губу, смотрела на Ярему, жалела брата, такого несчастного и неустроенного. Может, послышалось ему! Просто шли соседи? Да, но куда девались? Почему замерли на ступеньках? Ну, почему? А может, там парень и девушка? Стоят и целуются. Ведь уже вечер. Пора поцелуев. А он, дурень, испугался! Да кто бы и узнал, что он здесь? Сестра? Если даже она знает про Иванову смерть и про его роль в ней, если ненавидит своего брата, то все равно не имела она возможности кого-нибудь предупредить. В сберкассе он не спускал с нее глаз Потому, может, и приглашала остаться спать у нее, хотя где уж тут спать в этом курятнике! Засни - она приведет тех
И вдруг на ступеньках раздался новый звук. Едва слышный шорох, как будто царапалась в дверь мышка, звякнул металл о металл. Кто-то тихо просовывал в замочную скважину ключ! Она не только успела предупредить пограничников, но даже ключ сумела им передать. О, боже всемогущий!
Одним прыжком Ярема подлетел к кровати, схватил ребенка, отпрыгнул от молодой матери, которая в отчаянии протягивала к сыну руки, щелкнув пистолетом, зашипел Марии: "Я спрячусь в коридоре. Скажи: меня здесь нет! Заклинаю тебя ребенком! Меня здесь нет! Слышишь? Иначе Убью писклю!»
Он был страшен. Высокий, черный, взлохмаченный Исполинские тени от него, от его фигуры носились по стенам с потолка и пола. В комнате не было места ничему, только, тени надвигались одна на другую, тасовались, как причудливые карты судьбы, угрожающие, зловещие, безжалостные.
- Будь ты проклят, - одними губами прошептала побледневшая Мария и поднялась напротив Яремы, такая же высокая и сильная, как и ее бывший брат, хотела заступить ему дорогу, но он оттолкнул ее рукой, в которой держал пистолет, и кинулся в коридорчик
Налетели на него так внезапно, что он успел выстрелить лишь один раз. Его рука, державшая пистолет, хрустнула, сграбастанная железными пальцами Гогиашвили, сверкнули в сумерках глаза большими белками, еще мелькнул кто-то такого же роста, как он сам, одним рывком, на диво умело выхватил у него ребенка, о котором Ярема на мгновение забыл, парализованный болью в правой руке, сломанной глазастым дьяволом. Еще кто-то падал на пол, медленно перегибаясь назад, видно, сраженный Яреминой пулей, он бы согласен был поменяться с ним и падать самому, умеретй, исчезнуть, только бы не стоять посреди свалки, недвижимым от боли, в отчаянной безвыходности
А капитан Шепрт лежал на высоком катафалке черного дерева, в самом центре некрополя среди аромата лавров и олеандр. Несколько белокаменных высоких мавзолеев образовывали замкнутый круг, от него отходили в радиальных направлениях прямые широкие улицы, что пролегали среди рядов каменных гробниц, тоже одинаковых, безликих в своей суровой монументальности, как и главные мавзолеи. С высоты Шепоту было далеко видно, он глядел в беспредельность, наблюдал, как в перспективе уменьшаются гробницы, как сливаются в сплошные белокаменные поля скорби и безнадежности. Безликость гробниц передавалась и мавзолеям. Они стояли, схожие меж собой, и от этого казалось, что этот самый мавзолей медленно движется по замкнутому кругу и образует начальное кольцо города мертвых - некрополя. Но, видно, кому-то очень нужно было как-то различать эти мавзолеи, и для этого на них были выписаны большими цифрами номера. Шепот лежал возле номера восьмидесятого. Какие-то люди, которых он не видел (он вообще не мог поднять голову и посмотреть и немало дивился тому, как мог знать все про некрополь и наблюдать его уменьшающуюся перспективу!), стояли внизу возле носилок, на которых лежал Шепот, и приглушенными голосами совещались о том, что восьмидесятый мавзолей нужно перенести в центр некрополя, потому что центр еще до сих пор не занят, а это не годится, центральная точка некрополя непременно должна увенчаться одним из мавзолеев. И будет очень хорошо, если туда поставить номер восьмидесятый, тогда это число сразу перейдет к числам бесконечным, исполненным скрытого смысла, оно положит начало новым системам счета, как священные числа китайцев, ассирийцев и пифагорийцев. Между ними завязался короткий спор, они так спокойно, с такой, равнодушной деловитостью, с такой понурой незаинтересованностью в судьбе Шепота обсуждали проблему, которая перед ними возникла, что Шепоту захотелось вмешаться в их разговор, его возмущало их равнодушие, он сердился, что на него они не обращают ни малейшего внимания. Хотелось подняться на локоть, крикнуть им: «Эй, вы там! Почему вы советуетесь без меня? Кто дал вам право считать меня мертвым? Я не хочу умирать! Не могу быть мертвым? У меня еще так много несделанного на зехмле Столько дел Столько людей вокруг меня, которых не могу оставить Моя Богдана Я только нашел ее Мой сын Жизнь не может продолжаться без меня Погодите!»
Он выкрикнул совсем другое: «Слушать мою»
Рассказывали ему когда-то, как в сорок первом одип начальник заставы, пораженный в сердце фашцстской пулей, закрыл ладонью отверстие и спокойно сказал своим пограничникам: «Хлопцы, по местам!» И тогда умер.
Вот так умер и капитан Шепот, и последние его слова были:
«Слушать мою»
Не успел добавить: «команду», но его поняли и так, и всегда будут слушать команду капитана Шепота, живого или мертвого, - и вот именно так входят люди в бессмертие и вечность.
Западная граница - Киев 1963 - 1965