Но с хлопцами произошло чудо! Подобно тому, как люди, не зная о существовании нового материка, живут спокойно и привычно, а после открытия новых земель теряют равновесие и бросаются на необдуманные авантюры, только бы попытаться завладеть сокровищами, которые неотступно видятся им в новых землях, так и парни, после того, как Дусик открыл для них Галю, все сразу увидели то, чего не замечали доныне, и она завладела всеми сразу и навсегда, поселилась в их снах, вошла в их жизнь, чтобы никогда не уходить из нее. Эта ее хрупкость, мягкость в выражении глаз, даже ее бледность действовали на них магнетически. И Микола Шепот, хотя был на несколько лет моложе Нюси - ему было каких-то там шестнадцать неполных лет, - тоже поддался чарам, так как в придачу ко всему был еще соседом Правды, видел Галю чуть не каждый день (нахальный Дусик пристроился к Правдам в примаки!), почти исступленным взглядом провожал ее по двору, выслеживая каждый ее жест, каждый взмах бровей, каждое движение губ. Вот она вдет, девушка с нежной длинной шеей, вся нежная, беззащитно-хрупкая, бродит на ощупь, выискивая опору для своего гибкого тела, и уже на расстоянии обволакивает тебя взглядом, губами, каждым изгибом своего тела, и словно бы сладостный ветер веет от нее, и несет она к тебе свои очи, большие, ласковые, чистые и мягкие, как дождевая вода.
Удивительнее же всего было, что ни Дусик, ни сама Галя не проявляли друг к другу никаких видимых признаков влюбленности: почти не выходили на люди в паре, никто не видел, чтобы они обнялись хоть украдкой, а уж о поцелуе не могло быть и речи! Дусик гонял на полуторатонке. Галя, скучая, ходила по двору, иногда появлялась в селе, в магазине, в клубе, но ничто в ней и не всколыхнулось после замужества.
И тут Дусика взяли в армию. Все ждали, что наконец хоть теперь Галя не выдержит, станет плакать, провожая своего любимого (или кто там он ей был), убиваться, горевать. Где там! Дусик, скаля зубы, вышел из учительского двора, закинул за спину торбу, в которой позвякивали кружка да ложка, припасенная для солдатской каши, а Галя даже не вышла за ворота, провожая мужа, и ни одной слезинки не увидел никто в ее больших прозрачных глазах, и так же равнодушно двигалась она в своей сомнамбулической привлекательности, в своей гибкости, в своих извечных поисках опоры, и каждый из хлопцев со щемящей болью в сердце воображал себя опорой Гали.
Когда началась война и сельские активисты забегали с эвакуацией, к учителю Правде тоже пришли упросить, думает ли он отправиться куда-либо, если фашисты придут сюда. Правда был слишком стар для армии, к тому же из-за какой-то хвори вообще никогда не служил. Войну он представлял, видимо, только так, как рисовалась она ему из исторических книг, поэтому для себя не видел ни малейшей опасности. К тому же Галя наотрез отказалась куда бы то ни было ехать«Где меня Дусик будет искать?»
Оказывается: ждала того олуха! Любила! Может, и страдала, и убивалась, и горевала. Но все молча, не для людей, а для себя, скрывала свою боль за русалочьей бледностью, за внешней беззащитностью и хрупкостью.
Тем большей неожиданностью был ее следующий поступок.
Когда Миколу Шепота после его волчьих приключений и суточных скитаний по заснеженным оврагам полицаи все же поймали и привезли в сельскую управу, похваляясь: «Теперь ты у нас прокатишься в Германию!», туда на следующий день пришла Галя Правда, пробилась к немецкому коменданту и заявила ему, что она хочет выйти замуж за Миколу, а полицаи умышленно вывозят его в Германию, Женатых; не брали. Такое было распоряжение. Комендант немножко подумал, решил, что в данном случае лучше будет разрешить этой несколько странной девушке сыграть свадьбу с тем пугливым парнем - это произведет недурное впечатление на всех жителей, - и распорядился выпустить Шепота.
«Мы повенчаемся завтра же», - сказала ему Галя, и ни единый мускул не дрогнул на ее бледном лице. Микола не знал, что и сказать.
«Венчаться? Но ведь я комсомолец», - наконец пробормотал он.
«А я, по-твоему, нет?» - равнодушно взглянула на него Галя.
На следующий день они повенчались. Церковь оккупанты открыли в бывшем школьном помещении, и венчание происходило как раз в том классе, где перед войной учился Микола. Поп стоял на месте учителя, а Ми-кола с Галей там, где когда-то была первая парта (за ней сидели Борис и Мишко - самые высокие в классе хлопцы, их нарочно товарищи выпихнули вперед, чтобы за их спинами можно было вытворять кто что захочет), позади горячо дышали им в спины селяне, было много молодежи, всем было любопытно и завидно смотреть на молодого Шепота, который-таки сумел причаровать Галю Правду («Везет же тем Шепотам!»); поп подсовывал Миколе в нос грязное, потемневшее от времени Евангелие, чтобы тот поцеловал священную книгу, Микола воротил нос, был весь мокрый от неловкости, щеки его пылали, сердце бухало в груди, как невидимый барабан во тьме, а Галя стояла рядом тихая, бледная, спокойная, будто неживая.
После венчания у Шепотов устроили показательную «свадьбу». Пили самогон, кричали «Горько!», Микола попробовал раз поцеловать Галю в щеку, но она так поглядела на него, что больше он не решался.
Когда стемнело, она сказала, что пойдет домой. Микола вышел с нею к калитке, хотел довести ее хоть до хаты, она отстранила его небрежным взмахом руки. «Не надо, я дойду сама». Он раскрыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал ничего. Собственно, что он мог сказать?
Так и дожили до освобождения. О ней говорили: «Бессовестная! Не могла мужа дождаться!» О Миколе: «Вот так женился! Остался при пиковом интересе».
Думал, придет хоть проводить, когда забирали его в армию, - не пришла. Микола сам набрался смелости, пошел к Правдам. Галя молча проводила его за дверь. Стала у ворот. Дальше идти не хотела. Микола помялся немного.
- Прощай, - сказал нерешительно.
- Прощай.
- Спасибо тебе.
- И тебе спасибо.
Протянул руку. Она подала свою так, будто отталкивала парня. Ненавидел ее в ту минуту. Ударил бы, пожалуй. Крутнулся, горбясь пошел к воротам. Был уже солдатом. Поклялся, что выбросит ее из сердца навсегда. И пытался выбросить. Тяжелая солдатская жизнь содействовала этому. Жестокая усталость, короткие пугливые сны на границе, где бесчинствовали бандиты. Мысли об отце. Для Гали не оставалось ни места, ни времени, ни сил. Так казалось. А вот увидел ее и понял, что лгал сам себе, не мог забыть ее, хрупкую, с непередаваемо мягкими глазами, сонно ищущую опоры. Ищет, жаждет - и отталкивает, отстраняет!
Галя шла в гору по шляху, медлительная, равнодушная, шла, казалось, без всякой цели, сама не зная куда, просто вроде бы прогуливалась. Но чемоданчик в руке свидетельствовал о другом. Куда-то собралась и, видимо, надолго. И одна. Любопытно: вернется с войны Дусик? Получала ли от него вести, письма?
Он не заметил, во что она одета. Видел ее лицо, тонкую белую шею, угадывал большие кроткие глаза, равнодушно приоткрытые губы. Хоть и знал, что это напрасно, но опять поправил зеленую фуражку, провел пальцем под ремнем, проверяя, как подпоясана шинель, выпятил грудь, ударил сапогами в дорогу, как перед генералом на смотре.
Бравый солдат с глазами острыми до того, что на них можно было наколоться, как на штык, шел от старого дерева навстречу Гале. Она побледнела еще больше, испуганно остановилась, глаза как будто еще увеличились, и Микода шел прямо на эти глаза, они темнели посредине черными кружочками зрачков, круглых, как мишени на учебном стрельбище, он бил в черные мишени и сам бледнел, как Галя,
Она узнала его только тогда, когда он остановился напротив нее. Испуг сошел с нее, прежнее безразличие завладело всем ее телом, ее лицом, глазами. Видно, ждала не его, показался он ей кем-то другим (Дусиком! Дусиком! Дусиком!).
- Ты? - сказала не то спрашивая, не то осуждая. Мол, зачем попал на глаза.
- Я, - голос у него дрожал, - Здравствуй, Галя.
- Здравствуй.
Не подавала руки, как тогда, прощаясь.
- Ну, как ты тут?
- Никак.
Он понял: Дусик не вернулся и не вернется.
- Прости, - сказал. - Я не знал ничего. Никто не писал о тебе. Ты тоже не писала.
Она скривила губы в подобие улыбки.
- Адреса не знала.
- У матери был мой адрес,
- Да был
Она чуть-чуть пошатнулась. Искала опоры. Не могла стоять просто так, как стоят все обыкновенные люди. Как хрупкий стебелек цветка, что стремится за что-то зацепиться перед тем, как расцвести, клонилась туда и сюда, сонно плавала в пространстве, и с нею плавал Ми-кола, и земля плыла у него из-под ног, как под моряком палуба. Сердилась на него за то, что показался ей на мгновение тем, кого ждала всю войну, кого не дождалась и не дождется никогда, стала равнодушнее к Миколе за эту его вину еще больше, чем когда-либо, но в то же время, видно, зародилось в ней и новое для него чувство, может - благодарность за то мгновенное заблуждение, которому он был причиной. Взглянула приветливей, улыбнулась по-настоящему, никогда он не видел такой улыбки!
- Может, хоть поцелуешь? Ведь ты мой муж Перед богом
- Бога нет.
- Но ведь мы есть?
Подошла к нему вплотную, поставила чемоданчик на дорогу, молча обожгла его взглядом. Со смущенной усмешкой, краснея лицом и шеей, поставил и он свой чемоданчик, несмело прикоснулся к ней. Обожгла прикосновением. Он даже как-то всхлипнул по-детски, не верил своему счастью, сквозь помрачение восторга видел и ощущал ее возле себя. Обожгла своим телом, обволокла всего, окутала, как летний ветер с цветущих лугов.
Сиротами стояли чемоданчики посреди шляха. Еще кто наедет.
А те двое забыли обо всем на свете. За все годы ожидания. И за все годы отчаяния.
Потом она сказала ему:
- Пусти меня. Пойду.
- Куда же ты пойдешь?
- Куда-нибудь.
Он не нашел ничего лучшего, как спросить:
- А я?
- А ты пойдешь, куда шел. К матери.
- Я шел к тебе.
Привычным движением она поправила платок, смотрела мимо него, бледно улыбалась.
- У тебя отпуск. Я знаю. А потом опять вернешься назад. Ты солдат. А я уже имела солдата. Хотела уйти из дому, чтобы и тебя не видеть. Ну да уж
- Галя! - он почти умолял.
- Прощай, - протянула ему руку. Он схватил эту руку, как последнюю надежду на спасение, она нетерпеливо отдернула ее.
- Забудь обо всем, - сказала тихо, подошла к чемоданам, взяла свой, пошла не оглядываясь.
Микола стоял и не верил всему, что произошло. Удивлялся, что столбом стоит на месте, не гонится за Галей, не идет вместе с нею, - и стоял, не двигался.
- Галя-я-я! - закричал ей вслед.
Она шла, не оглядываясь. Тогда он одним прыжком подлетел к своему чемодану, до сих пор стоявшему посреди шляха, вглядывался, видно, искал место, на котором только что стоял Галин чемоданчик. Ничего не видел. Может, ничего и не произошло? Ничего не было? Все только- померещилось?
- Галя! - коротко всхлипнул он. Девушка подымалась выше и выше, подходила уже к старому дереву, под его раскидистые ветви.
Коротко размахнувшись, он ударил что было силы чемодан носком сапога. Тот пошел кувырком. Микола в отчаянии оглянулся. Галя шла дальше. Еще была на холме, еще видел ее всю, но знал, что это продлится недолго. Вот она входит в землю по колени, до пояса вот только ее голова виднеется за кромкой земли, в последний раз качнулась на длинной шее прекрасная ее голова - все.
Он смотрел туда, где исчезла его красота, и в душе был крик, неуклюжий и скорченный, как старое сухое дерево посреди степи.
Поднял с земли свой запыленный чемодан, медленно пошел к селу.
Шел по улицам, кивал направо и налево головой, здороваясь с односельчанами. Перед своим двором на маленьком выгоне, поросшем осенней темной оравой, увидел приземистого пожилого мужчину, тянувшего козу. Он был в старом черном пальто с поднятым воротником, в растоптанных коричневых полуботинках. Когда Микола подошел, мужчина оглянулся. Был простоволос, в серой длинной сорочке, видневшейся из-под расстегнутого пальто. Сорочку подпоясывал довоенный витой поясок из белого шелка, с кистями. «Даже кисти сохранились», - подумал Микола равнодушно. Поздоровался с мужчиной тоже равнодушно, хотя сразу узнал его. То был учитель Правда.
- Постой, окаянная скотина, - крикнул учитель своей норовистой козе, натягивая веревку. - Ага. Ты? Так. Так. Значит, домой? Где же служишь?
- Я Галю встретил; - сказал хмуро Микола.
- А, Галю? Так. Так. А у тебя фуражка зеленая. Это какой же род войск, если не секрет?
- Пограничный Как же вы пустили ее?
- Пограничники! Ага. После войны - это первое дело: восстановить границу. Не хотят мерить своей земли только те, кто боится признаться, сколько они награбили чужих земель. Первый справедливый царь в Древнем Риме был Нума Помпилий Он установил границы и соорудил на Капитолийском холме храм Термина - бога границ А как ты ее не пустишь? Человек рождается свободным, как птица. Птицы летят в теплые края. Никто их не задерживает. Так почему же я должен держать родную дочку!
- Куда же она поехала? - не отступал Микола. Он поставил чемодан на землю. Видел отцовскую хату, знал, что там ждет его мать с нехитрыми гостинцами, но не мог отойти от Правды, еще надеялся на чудо, хотел верить, что Галя ушла от него не навсегда. - Она хоть вам сказала, куда едет?
- Нума Помпилий распорядился поставить на всех границах каменные изображения Термина. Тогда Рим еще не имел своего мрамора, все месторождения этого камня были на землях этрусков, пограничные столбы тесали из простого камня, называемого пеперино. Иногда их делали из кипарисового дерева, иногда, может, и из глины. Никто не упрекнет меня, если я перечислю не все материалы, из которых делали первые пограничные столбы А куда она поехала - не знаю. Свет, широкий. Будет искать, где больше людей. Среди чужих легче прятаться со своим горем. Когда праздник, лучше среди своих, а когда
- Ну, а вы как же? - не зная, что спрашивать дальше, не отставал Микола. Коза дернула учителя, тот покачнулся, еле удержался на ногах, покрасневшими от холода руками перебирал веревку, бормотал:
- Так. Так. От Нумы идут терминалии - праздник двадцать третьего февраля в честь бога границ Термина. В этот день приносили в жертву Термину пограничные столбы, украшенные цветами, пели набожные песни. К сожалению, песни эти не дошли до наших времен Школа наша уже опять работает По истории проходим Древний Египет. Ты еще помнишь, что божества в Египте изображались свернутой в круг змеей. Круг - символ вечности Все вечно И отцы и дети - тоже А что б ты пропала! - Коза дернула его, и он отвернулся от Ми-колы и уже не спешил поворачиваться к парню.
- Приходите к нам, - смущенно пригласил Шепот, поняв наконец отцовскую боль, о которой он забыл, оглушенный собственным горем. - Приходите, посидим
- Ага. Вот привяжу это трагическое животное, - сказал учитель. - Ты иди. Мать ждет не дождется Да. Да Иди
Микола пошел. И когда отворил дверь хаты, вдохнул знакомый запах укропа и сушеных яблок, горькой холодной калины vc осеннего луга и печеного хлеба, качнулся навстречу маленькой, чистой каждой своею морщинкой матери, услышал ее радостно-печальное:
- Дитятко мое!
А потом сидели за столом, мама заглядывала ему в глаза, подсовывала лучшие куски, говорила о чем-то, совсем не о том, о чем следовало. Горевала, что корову каждый день берут на пахоту в колхоз и она из-за этого перестала доиться, жаловалась на бригадира, который не дал соломы на зиму, и теперь нечем будет топить печь, потому что бурьяна, сжатого под тынами серпом, разве ж надолго хватит. Рассказывала, кто в колхозе бригадиром, кто счетоводом, кто сколько выработал трудодней. О войне избегала говорить, и о тех, кто вернулся, и о тех, кто остался там, и об отце молчала
Пришел Правда, снял свое довоенное пальто, поправил шелковый поясок, передвигая наперед кисти, выпил с Миколой по чарке самогону, вновь заладил про латинского бога Термина, про то, как жрецы не позволили разрушать часовни Термина при постройке храма Юпитера на Капитолии и как часовенку встроили в храм. Удивлялся совпадению - дню двадцать третьего февраля. Две тысячи лет праздновали в этот день терминалии, теперь празднуем день нашей армии. Так, может, пограничники - самая главная армия? Ведь так оно и получается по истории, а история - это Да и то подумать: пограничник воюет всегда, даже тогда, когда армия спит, когда она вся распущена по домам, на пограничнике держится все так же, как и на хлеборобе
А Микола сидел чуть опьяневший, слушал и не слушал Правду, а сам думал про Галю, думал с горечью, с отчаянием, ибо уже знал, что должен отказаться от нее навсегда, забыть на этот раз по-настоящему.
3.
Война закончилась, и напоминают о ней лишь выбитые стекла да разрушенные жилища, а еще отсутствие мужчин на полях, где гнут спины женщины; надо всей землей залегла тишина, такая плотная и ласковая, что даже не хочется думать о выстрелах, взрывах мин и бомб, разорванном небе и изувеченных деревьях, вмятых танками в грязь травах и сожженной на корню пшенице, порубленных на дрова для солдатских кухонь садах и испепеленных селах, местечках и целых городах. Оглушенные вчерашним, ходят те, кто уцелел в войне, еще не верится им, что война отошла в небытие, еще прислушиваются они, не поднимется ли где-нибудь стрельба.
И в самом деле Где это? Бухают винтовки, лают немецкие автоматы, глухо бубнят пулеметы. В Бескидах война продолжается. Неуловимые бандиты носятся по горам и лесам, добираются чуть ли не до самого Кракова, наводят ужас на целый край, истязают войтов и сельских активистов, сжигают живьем, обливая нефтью инженеров, которые приезжают в горы на поиски нефти, вырезают целые семьи украинцев, изъявивших согласие выехать в Советский Союз. Власть бандитов над горным краем безраздельна Молодое Польское государство еще пе имеет достаточно сил, чтобы быстро справиться с бандами, и они пользуются этим, сюда бегут все, кому основательно припекло на советской земле, так как там проводятся планомерные акции по уничтожению националистов-убийц. Сквозь границу просачиваются целые банды и отдельные преступники. Бескиды становятся районом, где скопилось, может быть, больше мелких военных преступников, чем во всей Европе. И не удивительно, что сюда прибился и Ярема Стыглый, поначалу даже считавший, что нашел единственно правильный выход для себя и своей злобы. Однако, ослепленный жаждой мести всему свету за обиды, нанесенные ему с самого детства, Ярема делал ошибку за ошибкой. Еще в сорок первом году, когда порвал с иезуитами, мог выбирать между двумя националистическими главарями - Мельником и Бандерой - и выбрал, казалось, более надежного - инженера Андрея Мельника, который примкнул к победителям-немцам. А кто бы, имея от роду двадцать лет, становился не на сторону победителей, а на сторону тех, кто только обещал когда-то весьма проблематичную победу своих идеалов. До неосуществившихся ли идеалов было иезуиту-недоучке, когда стоило только протянуть руку, и он получал все: оружие, силу, власть. После сурового ригоризма иезуитского новицитата - раскованность и свобода, всевластие, веселая праздность, изысканный мундир с красной эмблемой дивизии СС «Галиция» и золотым изображением пресвятого князя Владимира.