На следующий день, ровно в шесть утра, у подножия холма действительно стояло десять мужиков. Едва завидев их, Фидель расхохотался.
Да, с такими, как я погляжу, и против русских не повоюешь. Сплошь старые хрычи, старик, видать, подбирал только себе подобных.
На самом деле подобрал он тех, кого смог. Все, кто помоложе, были на работе: убирали урожайлибо свой, либо чужой. Только старики и были свободны. Я прикинул: вместе им могло быть лет семьсот. Не беда, а для моей кропотливой работы они как раз сгодятся, по крайней мере не проломят Аттиле черепа в спешке. Хуже то, что большинство из нихувечные: кто кривой, кто хромой, кто слеп на один глаз, кто глух на оба уха.
Все люди служивые, барин, похвастался Марта Петух, пока я делал смотр моей армии.
А как же, подтвердил Фидель, все как один служили кайзеру во время оккупации Боснии.
Это что! Есть тут и такие, что аж в Кёниггреце сражались,подхватил шутку маленький мужичонка с кошутовской бородой.
Ответом было всеобщее веселье; я тоже улыбнулся.
Видали теперь, произнес кто-то у меня за спиной, я ж так вам и сказывал: кум Бибок за словом в карман не полезет. Недаром он в Мерике бывал, он у нас и наукам обученный.
На слово «Мерика» я обернулсяАндраш Тот Богомолец и впрямь был тут как тут. На плече заступ и лопата, следовательно, он здесь не в качестве зеваки, а в качестве одного из моих гвардейцев. Я протянул ему руку как старому знакомому, он дружески потряс ее и к обычному «бог в помощь» добавил еще и «здрасти». Таким образом всякий имеющий глаза мог видеть, что я не податной инспектор, не реквизитор, не налоговый регистратор и не судебный исполнитель, а абсолютно порядочный, отличный человекв противном случае Богомолец нипочем не стал бы со мной здороваться. Марте Петуху причитается особая сигара, за то, что он завербовал этого человека, для меня он стоит короля Аттилы. Большое дело, когда писатель имеет возможность в любой момент проверить своего героя лакмусовой бумажкой психологического анализа.
Пока я производил необходимые замеры и разметку, прибыл нотариус. Хитро подмигнув мне, он спросил официальным тоном:
Все здесь?
Все, как велено, отрапортовал Марта Петух не менее официальным тоном, в свою очередь усердно подмигивая мне. Мол, мы-то друг друга понимаем.
До чего лукавы эти деревенские жителипросто диву даешься! В городе мне за целый год столько не подмигивали.
Нотариус вскоре удалился, предварительно внушив мужикам, что господина председателя, то бишь меня, следует слушаться так же, как его самого, потому что ятоже лицо официальное. Попу стало скучно, и он отправился стрелять ворон, предварительно внушив мне, чтобы я был дома вовремя, не то обед простынет, сегодня у нас цыпленок в сухарях и салат из огурцов. Сам я тоже недолго сторожил мужиков, поминутно отиравших пот. Дело шло медленно: твердый подзол не хотел поддаваться заступу.
Да, холм-от не обчистишь, как яблоки на пирог, изрек Марта Петух.
Я покинул их и отправился на болото к чибисам. Пришло время привести мысли в порядок. Я устроился на камышовой кочке, вытащил «Т. VIII» (проблемы композиции) и нарисовал прямую линию с крестом на конце. Этохудожник, которому и в романе предстоит погибнуть. Теперь еще одна прямая линия, этоМари Малярша. В какой же точке эта линия пересекает линию Турбока?
За спиной у меня расшумелись камышевки. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что они хохотали. Я швырнул в них ракушкой, облепленной глиной, они замолкли. Бессовестные критики! Где-то я читал, что Понсон дю Террайль для начала лепил своих персонажей из воска и расставлял их на сервировочном столике, придвинутом к письменному. (Французский коллега, надо сказать, работал с несколькими тысячами действующих лиц кряду, на письменном столе столько народу не помещалось.) Расправившись с кем-нибудь из них на страницах романа, он немедленно обезглавливал восковую фигурку при помощи перочинного ножатаким образом он был гарантирован от разного рода неприятностей, к примеру, мог не опасаться сосватать героиню с покойником. (Бедному венгерскому писателю на воск не хватает, вот он и вычерчивает свои сюжеты карандашом. Тут плакать надо, а не смеяться!)
В камышах всегда так: только подумаешь о чем-то, как тут же оно и сбудется. Едва я успел проложить линию Андраша Тота Богомольца, как в гуще камышей отчаянно заголосила какая-то вдовица-чибисиха. (Будь она при муже, вряд ли обошлось бы без домашних репрессиймуж бы такого не потерпел.)
Я сунул блокнот с тремя линиями судьбы в карман и пошел в камыши на голос, утопая по колено в тиненужно же было выяснить, что там у чибисов стряслось.
А стряслось вот что: пушистый, дрожащий чибисенок вывалился из гнезда и увяз в тине, и теперь к нему подбирался уж. Над камышовыми метелками носилась взад-вперед мать-чибисиха с взъерошенным хохолком. «Чьи-вы? Чьи-вы?»
Не бойся, дурачок, никто тебя еще не схватил да и не схватит. Я срываю початок рогоза, бью ужа по голове, и он погружается обратно в свою водяную преисподнюю. Но это только полдела: предстоит еще вытащить глупого чибисенка из болотной тины. Теперь я в грязи не только по колено, но и по локоть; что ж, Провидение тоже вынуждено мараться, если хочет оставаться самим собой.
Только выкарабкавшись из тины и отряхнувшись, я увидел, что большую часть самопожертвований спокойно можно было оставить при себе. Прямо за чибисовым гнездом шла твердо утоптанная тропинка, если бы я вовремя огляделся, был бы Провидением с сухими ногами.
Вернувшись на прежнее место, я принялся размышлять, нельзя ли усмотреть в истории с ужом какого-нибудь символа для романа. Головки ослинника кивали одобрительно и ласково. Надо было достать блокнот, но тут на руку мне приземлилась водяная стрекоза, прогонять ее было грешно. Это не та головастая разбойница, что покачивается летним днем на кончиках сухих стеблей и морочит вас опалово-прозрачными крыльями. У этой стрекозы крылья мягкие и черные, и порхает она беззвучно, словно мотылек. Немцы называют это мистическое создание «Wasserjungfrau». Кто знает, может, она и вправду героиня какого-нибудь романа, не зря же ей дано столь романтическое имя! (Впрочем, с венгерским наименованием дело обстоит по-другому, мы, слава богу, нация вполне реалистическая. Когда я был ребенком, эту ундину называли попросту траурницей.)
Стрекоза внезапно снялась с моей руки и изящно заскользила вдаль, словно ожившая черная фиалка. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока понемногу не отяжелели веки и весь мир не сузился до зеленой полоски. Вскоре исчезла и она, до меня доносилось лишь гудение диких пчел, а потом я заснул окончательно.
Разбудил меня Андраш Тот Богомолец. Он стискивал мне шею, стоя рядом со мной на коленях.
Убийца! Я моментально пришел в себя и почувствовал, что глаза мои лезут из орбит от ужаса. К чести своей могу сказать, что в ужас меня поверг не мой собственный убийца, а убийца художника.
Насилу растолкал вас, барин, заскрипел надо мною знакомый голос, и убийца убрал руки. Черт побери, шея здесь ни при чем, он просто теребил меня за жилет. Я чего вас искал-то: там господин доктор пришли и наказали позвать господина председателя.
Я вскочил на ноги, привел себя в порядок, проверил, на месте ли блокнот и карандаш.
Ну пошли, Андраш.
Гляньте-ка, в руке у Андраша был мой бумажник. Это, случаем, не ваш портмонет? Тут, в камышах, валялся, ну я и подумал, надобно взять, энто тебе не дырявая фляга, небось хозяин отыщется.
И правда, это был мой красный бумажник, очевидно, он выскользнул из кармана, когда я нагнулся за чибисенком. В нем была пара тысчонок крон, но их утрата задела бы меня куда меньше, чем утрата мотива корысти. Ведь именно на нем собирался я строить характер убийцы художника. Теперь с этой мыслью придется расстаться. Не остается ничего другого, кроме беса ревности. Правда, мужья в современной литературе руководствуются, как правило, соображениями экономического материализма, и бес этот давно получил отставку, но, может быть, в деревне его удастся реанимировать.
Дерзость, с которой я обратился к убийце, поразила меня самого:
Скажите-ка, Андраш, вы знали художника?
Энто которого?
Турбока, или как там его звали, бедолагу?
Энтого-то? Как не знать, коли меня за него едва не засудили, думали, я извел беднягу. Только не художник он был, а жувописец.
А что он был за человек?
Он-то? Да маленький такой человечишко, рыжеватый, во рту вечно цигарку держал, но курить не курил.
Уже неплохо, отсюда, безусловно, можно сделать вывод о том, что у художника были слабые нервы. Вот у меня сигара всегда дымится, правда, спичек уходит куча, но тому виною не я, а нынешние сигары. Впрочем, это не то, что мне хотелось бы узнать.
А красоток этот Турбок любил?
С чего бы ему их не любить, посудите сами. Вот будь он попомтогда другое дело. Наезжала к нему барышня из города, что твоя тростинка, в чем душа держится; уж они целовались-миловались, мы с Мари только посмеивались. Мне бы такого дохлого комара и даром не надо, да у каждого, знать, своя придурь.
Этот Богомолец либо самый большой плут на свете, либо самый большой болван. Как же мне спросить, была ли его жена любовницей художника?
А его любили?
Да вот, видите ли, мямля он был, голос такой писклявый, и в спине будто хребта нету, но баб охаживать очень даже умел.
Черт бы побрал этого Андраша с его манерой выражатьсяничего не поймешь.
И часто ему приходилось иметь с ними дело?
(Кажется, «охаживание» имеет приблизительно такой смысл. Так называется по-венгерски флирт.)
Так ить он меня не звал, когда дело имел, но вот что я сам виделто видел: покамест у нас жил, все норовил бабу мою ущипнуть, а она его по рукам лупит да лупит, так что господин Турбок быстро завял, а Мари знай себе смеется.
А потом оплакивала его, да?
А вот энто уж ее дело, плакала не плакала. Сказывать она мне про то не сказывала, а сам я, жив буду, не спрошу. Выбрался я из каши, что она заварила, с той поры мы с ней, можно сказать, и не разговариваем вовсе, разве что очень надо.
Ну что ж, больше тут говорить не о чем. Голову даю на отсечение, что этот человекне убийца, а жертва. Не осмеливается спросить жену, грешна она или нет: боится, что это так, и все же хочет верить, что не так. Довольно типичная для мужей ситуация. У меня есть друг, который предпочел бы умереть с голоду, нежели полезть в отсутствие жены за ключом от буфета в бельевой шкаф, где хранятся под рубашками письма, адресованные жене. Уж десять лет, как его терзают сомнения, но он предпочитает терзаться до самой смерти, лишь бы в один прекрасный день не обрушиться в пропасть.
Тут пробивался такой росток сюжета, который со временем вполне мог вырасти в полноценный ствол. Теперь слово за Мари Маляршей.
Мари стояла на холме, над медленно увеличивающейся ямой, она принесла мужу обед в чистой красивой салфетке. Одета она была так же опрятно, как вчера, только платок был не шелковый, а обыкновенный. За юбку ее цеплялся Шати, а руку сжимал неизвестный мне господин.
Это еще кто? спросил я Богомольца, указывая на мужчину в длинном сюртуке времен Франца-Иосифа. Кантор или раввин?
Это доктор. С ним с последним господин Турбок прогуливались. А назавтра доктор пошел в военные доктора, кто-то говорил, будто его при Жемисли убили, так то была неправда, он там в плен попал.
Длинный и тощий был этот доктор, руки-ноги вроде на месте, но впечатление было такое, что он пооставлял свои конечности где-то там, в плену, а потом приладил на их место чужие. Как будто из четырех-пяти человек соорудили одного нового и увенчали конструкцию маленьким черепом с черными усами. То же было и с одеждой: каждая деталь сама по себе элегантна, а все вместекарикатура. Основательно потертый не то учительский, не то поповский сюртук времен Франца-Иосифа сверху завершался белым шлемом, вроде тех, что носят английские солдаты в тропиках, снизубелыми парусиновыми туфлями и длинными чулками. (Объяснением мог служить валявшийся рядом велосипед, звонок которого затмил в глазах Шатики даже ягненка.) Иссиня-черные усы были закручены на такой манер, словно мир по сей день стоял навытяжку перед кайзером Вильгельмом. Из чего следовало, что доктор нечасто бывает в городе, в противном случае он знал бы, что портрет кайзера давно уже исчез даже из цирюлен, точнее, не исчез, а был перекроен в короля Матяша: нынче даже цирюльники научились осторожности и избрали такого славного мужа, которого всякий режим охотно признает своим.
Кстати, в облике доктора было еще кое-что от кайзера Вильгельма: необычайно суровый, строгий взгляд. Вскоре я понял, что причиной тому было полное отсутствие ресниц.
Приветствую вас, милорд! он издалека протянул мне руку, другой рукой вставляя в глаз монокль, стеклышко не хотело держаться само, и доктору приходилось все время его придерживать. Искренне счастлив видеть в этом богом забытом месте истинно культурного человека. Балканы, Азия, доложу я вам. Да что Азия? Какой-нибудь деревенский аксакал в Ташкенде интеллигентнее нашего премьер-министра.
Я скромно представился и вежливо ответил, что тоже очень рад. Там, где есть такие прекрасные культурные люди, как его преподобие, господин нотариус и господин доктор, жаловаться грешно.
Эх, мосье, он с горечью махнул рукой, и об этом я мог бы много вам порассказать.
Дабы предупредить всяческие разоблачения, я поспешно откланялся, сказав, что меня, должно быть, уже заедались к обеду.
Пойдемте вместе, минхер. Доктор поднял свой велосипед. На прощание он пожал руку Мари Малярше. Значит, это мы с вами еще обсудим, господина!
Женщина ничего не ответила, только прижала к себе Шатику с такой нежностью, что мне сразу вспомнилась Мадонна, отправленная Фиделем на чердак. Она должна быть очень хороша, если Турбок изобразил ее такой, да еще с маленьким Иисусом на коленях! Ибо Шатика был слишком чумаз для вифлеемского младенца.
Доктор жил неподалеку от нотариуса, домик его, выкрашенный желтой краской, стоял посреди густого сада. Здесь росли, помимо прочего, и оливы, пропитавшие своим ароматом всю деревню. Окна в домике были затянуты сеткой от комаров, на одном из них красовался градусник, на другом«ведьмино» зеркальце: не выходя из дому, можно было видеть всю улицу от начала до конца, со всеми прохожими, квохчущими курами, гусями, щиплющими одуванчики, и поросятами, копошащимися в канаве, ничего иного эта игрушка, предназначенная для дворцовых башен, и не могла показать. Но культурный человек даже в преисподней остается верен себе.
Доставьте мне удовольствие, зайдите на минутку, пане председатель. Позвольте предложить вам аперитив.
Я с содроганием подумал об имбирной палинке и абрикосовой эссенции. Но не мог же я нанести оскорбление культуре отказом переступить ее порог. В конце концов, деревня не страдает переизбытком духовной жизни, а посему игнорировать доктора не стоит. Особенно если учесть, что он может дать богатую пищу для блокнота «Т. I». Что ж, отведаем и этого змеиного яда!
В прихожей на подзеркальнике стояли традесканции в горшках, в маленькой столовой, куда я был приглашен, аспидистры. Доктор, по-видимому, любит природу. Пианино, старомодный граммофон с трубойдоктор, по-видимому, любит музыку. На стенах множество картин в самодельных рамках, выпиленных лобзиком, тут и акварель, и маслопостойте-ка, где-то я видел на днях такое же дилетантство? Ну да, конечно, в церкви, именно в таком стиле намалевана голова Святого Роха. Тут, правда, нарисованы не святые, но по сутивсе то же самое. Здесь изображены сплошные юные девицы. Даже не девицы, а одна девицаголубоглазая, белокурая, где в шляпке, где в платочке, а где с пучком. Рот чуточку великоват, возможно, потому, что на всех картинах она смеется. Ставлю дутый бронзовый браслет, что она окажется приемной дочерью доктора!
И все-таки я слегка вздрогнул, когда доктор обронил, указывая на картины и впервые опустив иностранное обращение:
Моя приемная дочь!
Так, пришел черед «змеиного ликера». До сих пор разговор о приемной дочке повсюду сопровождался палинкой. Отныне каждый раз, как увижу сироту, моему внутреннему взору будет представать стопочка палинки.
Но я напрасно боялся. Доктор сообщил, что, вернувшись из плена, стал противником алкоголя, а там, за границей, даже состоял гласным ложи Добрых тамплиеров.