Что ж, коли вы говорите, значится, так оно и есть, только вот неправда это, сударь.
Что неправда? Что он умер?
Во-во, она самая неправда и есть.
Да почему же?
А потому, что ежели б он помер, то не затеял бы войны в четырнадцатом годе.
Я не нашелся, что возразить: почему, собственно говоря, разнообразные «синие», «красные» и «белые книги» должны убедить Марту Петуха, если они меня самого не убеждают? Старик, таким образом, одержал надо мной блестящую победу, однако его вера в нравственный порядок вещей, по-видимому, пошатнулась: некоторое время он с сожалением рассматривал карабин, но в конце концов все же зашвырнул его в болото. Если Рудолю в один прекрасный день не хватит ружей, чтобы стрелять «нимца», пусть пеняет на себя!
Стоило старику спуститься обратно в яму, как все прочие немедленно окружили его; надо полагать, он давал им отчет. Впрочем, венгры мои были готовы отложить лопаты по любому поводу. Если дядюшке Петеру приходило желание выкурить трубочку, он обращался к дядюшке Яношу с просьбой о «кясете» и запрашивал дядюшку Иштвана насчет спичек, но вот наступал торжественный миг, и всякий должен был поглядеть, словно ни разу в жизни не видел, как зажигают спичку о рукоять лопаты. Гоняла ли в поле сусликов какая-нибудь приблудная собака, кружился ли над камышами аист, или выскакивал из зарослей клевера заяц, все как один облокачивались на рукояти лопат, и каждый имел что сказать по этому поводу. Нет, что бы ни говорили наши недоброжелатели, а все-таки даже самые простодушные дети этого народа рождены депутатами национального собрания! А что было, когда на горизонте появлялся фининспектор! Он, наверное, давным-давно спал сном праведника, если слово это применимо к фининспектору, а в недрах Семихолмья все еще продолжались дебаты о том, чего это нелегкая принесла господина досмотрщика, сколько у него звезд и чей он крестник.
Нельзя сказать, чтобы меня не раздражало это безделье, но не вгонять же в краску пожилых людей мне, человеку со стороны, да еще в их собственной деревне? Правда, доктор как-то раз попытался их отчитать, но Андраш Тот Богомолец как церковный староста и к тому же прирожденный оратор образумил его следующим образом: «Тише, сударь, земля-то, она ить никуды не убегет»
Надо сказать, Андраш как человек бывалый, не раз водивший богомольцев аж в самую Радну (до тех пор пока желающим поклониться Божьей Матери в раднайском храме не пришлось менять «визию»), так вот, этот Андраш в качестве спорщика с лихвой отрабатывал поденную плату. Как правило, он давал тему, а кум. Бибок жадно цеплялся за нее и шпарил дальше.
Вот и сейчас Андраш заверил меня, что ежели богу будет угодно, в этом холме непременно отыщется сам Надьсерварош, слыхали о таком?
Нет, не слыхал.
Ну как же, он ведь, чтоб вы знали, доставал от Сабадки аж до самого Кечкемета, кум Бибок перехватил инициативу, всеми остальными это было воспринято, как команда «вольно!». Одних храмов там было тридцать три штуки, и все как есть построили предки господина маркграфа, ишшо при Ветхом завете. Ажно при прародителе Арпаде дело было, сударь, здесь ведь уже тогда Палович правил.
Мне оставалось лишь порадоваться возможности расширить свои познания о семействе Паллавицини, фигурировавшем, как выяснилось, еще в Ветхом завете, черпая из столь достоверного источника; не думаю, впрочем, чтобы сами они были рады признать своим предком Авраама. Я вновь обратился к оратору с кошутовской бородой:
А что, Палович этотважный господин?
Дюже важный, сударь, уж такой важный, что через его никак моста над Тисой не сервитируют.
Рудольфа бы сюда! Нет, не престолонаследника, а денщика, моего высокоученого Рудольфа. Он наверняка знает, что такое «сервитировать», а я вот понятия не имею. Все-таки я спросил: это как же? Денег не хочет давать, что ли?
Слово опять взял Андраш; надо полагать, он был сильно зол на Паловича, так как голос его скрипел сильнее обычного:
Это бы, сударь, полбеды, налоги-то народ платит, с энтих налогов правительство могло бы и мост построить, кабы и в правительстве собаки не сидели. Да беда-то в том, что тут Палович командует, а ить он что говорит? Он говорит: не будет вам моста. Ему, глядишь, тоже пришлось бы налог с моста платить, а на кой ему энто надоть? И не будет здесь никакого моста, пока старый Палович не подохнет, кто бы там чего ни болтал.
Раз уж дошло до обмена мнениями, я был не прочь узнать, как судят мужики о мировых проблемах, из-за которых городские патриоты глотку друг другу перегрызть готовы. Но ожидание мое было обмануто, у меня нет пятидесяти лет в запасе, а между тем мировая война, к примеру, станет предметом разговоров никак не раньше. К тому времени юноши состарятся и только тогда поведают следующему поколению, что им довелось испытать в сербских горах и на польских равнинах. Что касается моих стариков, то для них отечественная история остановилась на престолонаследнике Рудольфе, а мироваяна русско-японской войне, хотя излюбленная их темабуры. («Буряки вот тоже были народец мелкий, а побеждать умели», задиристо говаривал кум Бибок кривому Митёку, здоровенному верзиле, которому кум Бибок едва доставал до пояса.) Не то чтоб они вовсе не слыхали, что с тех пор еще что-то происходило, но какой интерес говорить о том, что все: и так знают? Вот Мария-Терезиядело другое и пращур Арпадтоже, тут не всякий знает, что к чему, тут и в семьдесят лет можно порассказать много новенького. (Меня, к примеру, глубоко поразило известие о том, что на «Тороянской» войне сражался венгерский капитан по имени Аг Иллеш. Правда, лет мне всего лишь сорокнеудивительно, что я многого не знаю. И все-таки есть у меня подозрение, что этот Аг Иллешне кто иной, как Ахиллес из Троянского цикла, пересаженный кумом Бибоком на венгерскую почву.)
Слово «родина» они упоминают крайне редко, да и с чего бы? Налоги платят «гасадарству», войну устраивает кайзер («сами знаете, как кайзера не стало, и войны некому затеять»), родина же присутствует только в детских стишках на школьном экзамене: «Слово чудное отчизна, всем нам мать она родная». Тут на глазах выступают слезы и катятся-катятся по морщинистым щекам: что-то сталось с нашей бедной матерью? Руки-ноги поотрезали злодей, расправились с ней, как с пасхальным барашком. Но вот экзамен окончен, ребенок идет либо в пастухи, либо в батраки, кому как по божьему соизволению на роду написано (судебный исполнительи тот божья тварь, тут уж ничего не попишешь, со Всеблагим не поспоришь), а «родина» благополучно забывается до следующего экзамена. С теми же, кто слывет «большими патриотами», разговаривают только в случае крайней необходимости, ибо так называют людей болтливых, въедливых и приставучих.
Что же до «политического положения», о котором беседуют в культурном обществе, то здесь об этом и речи нет, разве что кто-нибудь из городских скажет во время выборовтак ведь это их хлеб насущный. Ну а здесь, если «положение»так это о бабе, только это уж их бабское дело, а мужикам и без того есть о чем перемолвиться. О налогахпожалуйста, еще со времен короля Иштвана Святого; о «воде» (так здесь называют реку), лениво текущей меж зарослей ивняка и пенящейся едва заметносовсем как крестьянская жизнь течет; о гудящих пароходах и баржах, что снуют взад-вперед, а после них всего-то и остается, что легкая рябь, да и та разбивается, набегая на обрывистый берег; о поросятине, которая, слава те господи, здорово выросла в цене, в прежние-то времена дом можно было купить за ту цену, что нынче за паршивого поросенка дают; о сапогах, за которые в городе, того и гляди, запросят как за цельного быка, так их и разэтак; но прежде всегоо земле, единственной и вечной, которую почитают, как мать, любят, как жену, и ласкают, как ребенка. Андраш Тот Богомолец так и светится от удовольствия, когда лопата его врезается в жирный перегной, он берет горсть земли, растирает ее между ладонями, нюхает и, кажется, даже пробует языком, как посланник Арпада, сын Кушида, за тысячу лет до него.
Вот это, братцы мои, землица так землица! Жалко, господь бог больно глубоко ее засунул. Как станем ямы закапывать, сверху насыплем.
Тут Андраш внезапно замолк; с поля донесся звон колокольчика, к нам приближались Мари и Шати. Едва красный платок мелькнул вдали, словно мак среди пшеничных колосьев, Богомолец онемел. Так было всегда, когда появлялась его жена: без единого слова брал он у нее из рук салфетку с хлебом или горшок с супом, опустошал и так же безмолвно возвращал. Жена сидела прямо против него, поджав под себя ноги, и либо смотрела в пространство, либо плела для Шати венок.
Сегодня, однако, она была разговорчивее обычного, хоть и говорила сквозь зубы.
Была я у господина нотариуса.
Андраш не поинтересовался зачем. Молча хлебал суп.
Он обещался помочь с сироткой. Только в бумаге надобно сразу указать, на чье имя его запишем:) на мое али на ваше.
Мне энто без надобности, сурово ответил Андраш, глядя на жену исподлобья. По глазам было видно, что он не прочь кое-что добавить, но сдержался и проглотил слова вместе со здоровенным ломтем хлеба.
Мари пожала плечами, взяла горшок и спустилась к воде. Ополоснув его и наполнив водой, она вернулась к мужу.
Горшок пошел по рукам, словно чаша для питья, женщина тем временем оглядела себя со всех сторон и принялась отряхивать с юбки налипшие колоски, овсюга. Что ж, подожду и я, вернемся в деревню вместе, нам есть, о чем поговорить.
Но когда горшок наконец вернулся к Андрашу и он насухо вытер его лопухом, уйти оказалось совершенно невозможно, потому что поднялась ужасная закружиха. (Странное название, немного языческое, но, пожалуй, такую жуткую погоду иначе не назовешь. Этот деревенский язык столь же прилипчив, как и пештский, хотя и не так хорош.)
Метеорологические прогнозы всегда сбываются, просто всему свое время. Вот и теперь сбылось предсказание трехлетней давности, причем грозовой шквал налетел так внезапно, что даже прибрежные ласточки не успели опомниться, между тем как это их прямая обязанность. Сначала поднялся вихрь, закрутив на дороге столб пыли, не ниже колодезного. Марта Петух, разумеется, тут же швырнул в него лопатой: всем известно, что вихрь поднимает ведьма, и если прицелиться как следует, можно ее прибить, тогда в песке останется капелька кровиоднако и это не помогло. Из-за Тисы украдкой взобралось на небо маленькое облачко, не больше парусинового холста, на котором сушат пшеницу, на него тут же набросился ветер, раскатал, растянул по всему небу, словно саван. Внезапно стало темно, а ветер, покончив с делами на небесах, огромной птицей слетел на землю и принялся раскачивать крыльями кроны деревьев, ногами взметая песок до небес. Вырванные из земли и сцепившиеся друг с другом кусты перекати-поля неслись по дороге, как бешеная волчья стая. В вышине свистел, завывал, хохотал и стонал дьявольский орган; за облаками сперва как будто катали огромные бочки, потом кто-то встряхнул гигантскую котомку с орехами, небо рассек огненный хлыст; сильно громыхнуло, и наконец разверзлись хляби небесные: капель не было, дождь хлынул стеной.
Мужики разбежались кто куда и попрятались под нависшим крутым берегом, под кустами, как ни заверял их кум Бибок, что «водаона всюду вода». Сам он, впрочем, тоже мокнуть не собирался, а потому быстренько сорвал с себя то немногое, что на нем было надето, запихал одежонку в соломенную шляпу с широченными полями и уселся по плечи в поросшей камышом луже, громко оповестив всех: по нему, дескать, пусть льет хоть до вечера, теперь уж он не промокнет. На холме остались только я да Мадонна с ягненком, инстинктивно прикрывшая голову подолом синей перкалевой юбки, как будто это могло помочь при таком потопе. Я оглянулся в поисках укрытия. Неподалеку от холма, по ту сторону дороги, примостилась деревянная развалюха, она жесаперная будка. (Под саперами здесь следует понимать не военных, а дорожных рабочих.) Я подхватил Шати на руки, укутал его своим парусиновым плащом и крикнул Мари:
Бегите за мной!
Едва мы добежали до развалюхи, в небесах начался настоящий ураганный огонь. Небосвод был объят пламенем и трещал, словно собираясь обрушиться на нас. В довершение ко всему Шати непрерывно пищал, как кошка, которой отдавили хвост:
Барашек мой барашек
Ах, черт возьми, ягненка-то мы и вправду в панике позабыли, как бы из него бараньего жаркого не вышло!
Бедный малыш плакал так жалобно, что у меня не стало сил терпеть. Пришлось собираться в дорогу; не имея возможности последовать примеру кума Бибока, я ограничился тем, что сбросил туфли.
Ой, не ходьте. Женщина, разгадав мои намерения, схватила меня за руку. Как сверкнуло-то, батюшки-светы!
Я и сам невольно зажмурился от ослепительной вспышки. Снаружи внезапно наступила тишина, ветер как будто прихлопнули ладонью, даже стук дождя стал медленнее. Слово было за небесной тяжелой артиллериейприрода замерла в ожидании.
Бабахнуло так, что даже Шати перестал реветь и в ужасе сунул палец в рот.
Прямо над нами! Мари била дрожь. Я взглянул на нее: она была даже не бледная, а какая-то зеленая. Ради всего святого, не ходьте!
За меня уже давным-давно никто не боялся, а ведь временами это совершенно необходимо. Ничто так не разжигает отваги, как сознание, что за тебя боятся.
Погоди, Шати, будет тебе твой барашек!
Я всегда подозревал, что овцы попросту симулируют тупость, понимая, что люди любят тех, к кому можно относиться свысока. Наедине с собой баран очень даже неглуп. А этот в особенности. Он нашел убежище не в зарослях репейника, а в гуще клевера, откуда его обычно гоняли. Когда я схватил его, он явно был очень недоволен и до самых дверей развалюхи не переставал вертеть головой, оглядываясь назад.
Шати тотчас же повеселел и принялся тереться чумазой мордашкой о влажную шерстку ягненка. Мари сказала лишь: «Благослови вас бог»и подала мне лопату, чтобы я хотя бы сел на сухое.
Грохот тем временем поутих, зато дождь лил все сильнее и сильнее. Внезапно за шиворот мне упала крупная холодная капля, я поднял голову: крыша развалюхи протекала. А как известно, принимать водицу за шиворот по капле очень неприятно, уж лучше ведро разом. Я был вынужден перейти на другую сторону и сесть рядом с Мари. Не подумайте ничего плохого. Соприкасались только наши плечи. А между коленямиглавными проводниками электричествапримостились в качестве изоляции Шати с ягненком. Если бы в пещере между Дидоной и Энеем оказался Асканий, Вергилию пришлось бы написать совсем другую «Энеиду».
Дождь все никак не унимался, и я решил завести беседу.
Скажите, сколько лет вы женаты?
На рождество десяток минул, она взглянула на меня с удивлением.
А детей у вас никогда не было?
Она сникла и подперла голову руками, словно невесть какую тяжесть.
Кабы бог дал мне ребеночка, много чего было бы по-другому!
Она мрачно уставилась прямо перед собой и продолжала, с трудом сдерживая слезы:
Два раза ползала я на коленях кругом алтаря раднайской Божьей Матери, у черной Марии была в Сегедевсе без толку. Мужик мой для того и пошел в церковные старосты: думали, может, господь к нам скорее обратится, ан и это впустую. Два года я постилась, по средам, пятницам и субботам все на хлебе да на водеи поста моего боженька не принял. У чепайского святого была, и тот ничего не сказал, ничем не помог. Померк с той поры для меня белый свет.
Еще засияет, милая, дайте срок, я положил руку ей на плечо. Вы же молодая, да и муж ваш еще не старик.
Муж? она упрямо вскинула голову. Не нужон он мне болени душе, ни телу.
Да ведь муж ваш, голубушка, совсем неплохой человек.
А по мне, тот и вовсе не человек, кто поступит с женой, как он со мною.
Что же такого сделал ваш Андраш?
Жил у нас один художник, тот, что плохо кончил, слыхали небось? Мужика моего тогда заарестовали, думали, его рук дело. Как заарестовали, так и выпустили, да только с той поры стал Андраш Тот меня изводить, да так, что, кажись, пошла бы в тюрьму вместо неговсе лучше.
Поколачивает он вас? я оглядел ее с ног до головы: она сидела рядом со мною в мокром платье, облепившем тело, подобная статуе Цереры александрийской школы. Ей ровным счетом ничего, не стоило скрутить хилого муженька.
Кабы бил, я бы ему спасибо сказала. Кого побьют, того, глядишь, и приласкают. Андраш Тот меня знать не хочет, будто и нет меня вовсе. Как ослобонили его, пошла я его встречать, а он мне уже тогдани словечка, так и шли всю дорогу точно глухонемые. Да они хоть руками машут. А этот отвернулся от меня, будто я не я, а чудо морскоекак посмотришь, так и ослепнешь.
Шати заснул. Голова его свесилась, и он свалился на ягненка, обвив ручонками его шею. Я выглянул наружу, дождь немного поутих, но все еще падал струйками, как на детских рисунках. Я сел на прежнее место.