А нотарусу чего сказать? Шати торопился уяснить последний пункт соглашения.
Нотариусу? Что ж, можешь сказать, что я пошел на почту.
С этими словами я повернулся спиной к юному Пинкертону, который тем временем исполнил первую часть нашего договора, слопав медвежий сахар. В дверях почты я оглянулсяон разыскивал опрометчиво выброшенные яблоки. Однако они успели попасть в поле деятельности шпиона-подручного, в результате Шати покинул свой пост удрученным, как всякий, оставшийся с носом конъюнктурщик.
Госпожа Полинг раскатывала на кухне тесто, будучи явно не в духе.
У Андялки снова голова болит, сообщила она сердито, она еще не вставала, ей надо менять компрессы, едва успеваю холодную воду таскать. Это с молодыми девушками бывает, я и сама маялась, пока замуж не вышла, добавила она, желая меня успокоить.
Можно к ней зайти?
Почему же нет, пожалуйста, господин председатель, может, забудется хоть немного.
Слова о том, что Андялке следует «забыться», меня не смутили. В деревне часто говорят «забыться» вместо «развлечься».
Однако девушка соглашалась забываться исключительно через дверь. Она очень просила меня не входить: она-де не причесана, не одета (это означало: одета недостаточно продуманно) и глаза у нее красные от бессонницы. Если же я хочу оказать ей услугу, то она просунет в дверь тазик, чтобы я принес свежей воды.
Целый день носил я свежую воду, а колодец на почте был очень глубок, и ревматизм мой слегка взбунтовался. Зато к вечеру Андялкина головная боль утихла настолько, что она смогла выслушать через полуоткрытую дверь главу о помощнике нотариуса. Она не сказала в ответ ни «хорошо», ни «плохо», я же не осмелился беспокоить ее вопросами. Прошло довольно много времени, наконец я робко спросил, не заснула ли она.
Я не сплю, отвечала бедняжка немного нервно. У меня снова разболелась голова. Не могли бы вы закрыть дверь?
Я закрыл дверь. Матушка Полинг заснула в комнате на диване, голова ее свесилась вниз, я поправил подушечку, чтобы ей не приснилось плохого, и сел в клетушке за стол. Я думал поработать, но дело не шло, на бумаге одна за другой появлялись буквы «я». (Первый раз в жизни я придумал ребус; разгадкаединственная-я-единственная.)
Чтобы день не пропал даром, я решил попробовать разобраться со своими батраками и попросил письмоносца дядюшку Габора проводить меня к Марте Петуху.
Тезка встретил меня несравненно дружелюбнее, чем при первом моем визите, и даже предложил мне остаться в шляпе. (Гость выражает свое неизменное уважение к хозяевам тем, что, войдя в дом, снимает шляпу. Хозяин же в знак уважения предлагает гостю снова ее надеть.
Это не самое разумное правило хорошего тона на сорокаградусной жаре, да ничего не поделаешь. Если при королевских дворах пренебрегают этикетом, пусть уж хоть крестьянская демократия держит марку.)
О работе старик, однако, и слышать не хотел. Посудите сами, можно ли разбазаривать время за такую смехотворную плату при нынешней-то дороговизне. (К этому моменту поденная плата старого бездельника достигла двухсот пятидесяти крон, а сверх того он получал еще пятьдесят крон как «руководитель работ».)
Да и не по нему боле такая тяжелая работаямы засыпать. Вот он и раздумалбудет теперь виноград окапывать.
Но ведь ямы-то надо засыпать, это-то вам ясно? Не могу же я потребовать, чтоб хозяева засыпали их за свой счет.
На моей землице ужо засыпано.
Ну а с другими как? Что, ежели какая-нибудь скотина в яму провалится и ноги переломает?
Свалится, у кого имеется. У меня-то у самого ни лошади, ни коровы.
Мне не хотелось, чтобы тезка и дальше спорил против прописных истин, где-то я вычитал, что этосамое тяжелое из шести прегрешений против Святого Духа. (Впрочем, Марта Петух оказался бы в весьма избранном обществе, попади он в ту залу преисподней, где расквартированы те, кто этим грешили.) Заглянем-ка к куму Бибоку, авось поможет, его нравственные принципы улучшены чтением «Окош Наптар».
Идти было недалеко, всего три дома, точнее, до третьего двора. Кум Бибок сидел, расставив ноги, за верстаком и строгал какую-то длинную палку. Сразу видно, что попа нету домавесь приход разом позабыл катехизис.
Как же так, Бибок? Вы что же, заповедей святой церкви не знаете? Седьмой деньгосподу богу. Правоверные христиане по воскресеньям не работают.
Да и по будням, сударь мой, тоже, коли нужды нету. Кум, смеясь, стряхнул с кошутовской бороды стружку. Убить того мало, кто ее придумал, энту работу, а того, хто ее любит, зарезать ему на поминки. Ну а это не работа, а так, фунтифлушки.
Он с любовью окинул взором двухметровую «фунтифлушку», вот так и я смотрю на рукопись своего романа: все художники одинаковы.
Это что такое? Косовище?
Скажете тоже, энто что ж за косарь нужон, для этакого-то косовища! кум пришел в негодование. Костлявый Сикфриди тот короток будет. А энтогроматвод.
Что-о? Громоотвод? Из дерева?
Ну. Старый-то сгнил, он указал на крышу, в которую и правда был вколочен длинный деревянный кол. Надобно, сударь, в Мерике-то на кажном доме такой стоит.
Да и у нас тоже, в городах. Только делают их из железа, а на верхушкепозолота.
Ну да, так тогоспода. А бедному человеку и деревянный сгодится.
Ну хорошо. Дело ваше. Так что будем делать с курганником? Неужто и вы бросите меня на произвол судьбы?
Я, сударь, все скажу, как есть. Кабы Андраш со службой не покончил, я бы, может, и сам за вас вступился. Да ведь Андраш, он прямо так и говорит: за такой, мол, позор никакими, мол, деньгами не заплотишь. Уж и так вся деревня смеется: дескать, барин(то есть я!) целое лето ума под землей ищет, а мы и ему ума не нашли и свой потеряли. (Они!)
Это тоже Андраш говорит?
И он, и ишшо господин доктор.
Тут я понял, откуда ветер дует. Старый нечестивец понял, что я вижу его насквозь, и решил подстроить так, чтобы народ выкурил меня из деревни! Я и сам с радостью уеду отсюда, ямы бы вот только засыпать!
Ну, дядюшка Габор, обратился я к почтальону, когда мы вышли на улицу, как будем выходить из этого тупика? Дурной у вас в деревне народец.
Крестьянечто с них взять, сударь, с ними что говори, что не говорикак об стенку горох. Только и есть уважительных мушшин, что я, да звонарь, да поп, да ишшо нотариус и доктор. Ну и барышня тоже, не будь она женшиной.
Это все мне ничего не дает, никто из этих людей не станет закапывать Семихолмья.
А чего же, вот нынче вечером со звонарем и перемолвлюсь, коли господин председатель нам доверит, заровняем эти ямы за неделю: как минутка свободная выдастся, так мы сразу и туда. А вам это без разницы, так или иначе в тысячонку пенге обойдется.
Будь у меня сокровища Аттилы, я бы и их не пожалел! Повеселев, я отправился на почту, но у самых дверей остолбенел от неожиданности. До сих пор я ни разу не слышал в этом доме ни одного громкого звука, за исключением разве что смеха. Теперь же голос матушки Полинг звучал отрывисто и резко, словно удары кнута.
Сто раз тебе говорила: коли такпрыгну в Тису! на этот раз она завизжала, как кнут в воздухе.
Андялкиного ответа я не расслышал, но ее плачущий голосок терзал мою душу, как заунывное пение скрипки.
Не знаю, как поступил бы другой на моем месте, лично я решительно не понимал, что мне делать: открыть дверь или сбежать? Некоторое время я прислушивался, но на почте внезапно стало тихокак отрезало. Должно быть, они услыхали мои шаги; теперь входить было никак нельзя: они наверняка смутились бы, да и я тоже. Я отошел от почты на цыпочках и на цыпочках же прокрался домой, точно вор.
Добравшись до своей комнаты, я принялся шарить по столу в поисках спичек и наткнулся на какой-то холодный предмет. Секунду спустяснова что-то круглое и холодное. Я ощупал таинственный предмет: гладкий, мягкий, скользкий. Спотыкаясь, побрел я на кухню, зажег свечу и вернулся в комнату: стол был завален дохлыми лягушками. Кто-то выразил мне свое уважение, забросив их в открытое окно. Пожалуй, мне и вправду пора убираться из этой деревни, пока меня не постигла участь Турбока.
К тому же внезапно разыгралась буря с градом; потом она улеглась, а мне все мерещился стук в оконное стекло. Я совал голову под подушку, закрывал лицо носовым платкомвсе без толку. Как же быть, черт возьми? Раньше, когда меня одолевала бессонница, я занимался решением проблемы: что бы я делал, если бы у меня был миллион форинтов. После пятидесяти тысяч я, как правило, засыпал, так как не знал, куда девать остальные, и в итоге оставлял всю сумму Венгерской академии наук. (Сразу видно истинного мецената.) Однако сегодня и это не помогало. Что такое миллион форинтов по цюрихскому курсу? Если бы он у меня был, я бы тут же вручил его матушке Полинг, лишь бы она не бросалась в Тису, и мне бы сразу понадобился второй миллион: Андялке на приданое. Жене бедного венгерского романиста придется этим удовлетвориться. Кроме того, надо будет найти квартиру побольше, заказать кроватиеще пара миллионов.
Посреди этих серьезных размышлений, где-то на пятьдесят пятом миллионе, я заснул и проснулся от стука в окно. Все еще идет град?
Это был не град, в окно мое стучала белая лилия, покоившаяся в лилейно-белой Андялкиной ручке.
Как не стыдно, лежебока короля Матяша! серебряным колокольчиком прозвенел голосок.
Никогда в жизни я быстро не одевался, а тут в течение трех минут из меня вышел натуральный Оскар Уайльд перед Редингом, только галстук, разумеется, был повязан гораздо хуже.
Небо прояснилось, лишь кое-где плавали клочья черного знамени ночной бури, от Андялкиной вчерашней депрессии тоже не осталось и следа, если не считать некоторой бледности. Глаза у нее были живые и веселые, лишь раз в них мелькнула тревогакогда она спросила, прикоснувшись лилией к моему плечу:
А где это мы вчера вечером пропадали? Матушка ждала вас с ужином до полуночи и очень ворчала, что прождала напрасно.
(Что да, то да, ворчание я тоже слышал! Не столько ворчание, сколько рычание. Однако этой девушке даже откровенная ложь к лицу! Если она станет моей женой, мы сможем разыгрывать друг друга хоть каждый день! Дай-ка попробую, обычно у меня хорошо выходит.)
Удалось и правда на славу, если учесть, что не упражнялся я довольно долго. Больше десяти лет, с тех пор как был влюблен в последний раз.
Я очень устал, дорогая, да и поздно было, не хотелось вам мешать. Я так боялся, что вы не можете заснуть. (Что ж, последнее, по крайней мере, было правдой.)
О, я прекрасно спала и даже видела сон. Представьте, мне приснилось, будто ябелая лилия и стою в красной вазе на алтаре девы Марии в нашей церкви.
Очаровательный сон; я тут же решил отныне полюбить белые лилии. До сих пор это был единственный не любимый мною цветок. Невинный вид в сочетании с опьяняющим запахом нельзя простить даже женщинене то что цветку! Лилия среди цветовто же, что голубка среди птиц: никто не умеет так коварно симулировать чистоту, как она.
Решительно этот день был днем открытий. Я открыл для себя не только тот факт, что лилия как никакой другой цветок достойна любви, но и то, что пригоревшее молоко может оказаться очень славным блюдом, если его подносят молочно-белые ручки. Ответственность за подгорание молока лежала на матушке Полинг; я сделал пару глотков и поспешно сказал: надо же, совсем забыл, я ведь уже завтракал дома. Вот пожалуйста, только начни лгать, а там уж пойдет как по маслу.
Пойти-то пошло, да ничего не вышло. Андялка энергично стукнула кулаком по столу.
Неправда! Юли пришла к нотариусу за молоком как раз, когда я уходила. Господин председатель хочет похудеть, чтоб выглядеть еще моложе. Ну вот что! Давайте-ка быстренько выпьем молочко! Молочко хорошее, с сахаром! Она поднесла мне ко рту стакан.
Меня тошнит от одного вида сладкого теплого молока, на месте правительства я бы отбирал у женщин, кладущих в молоко сахар, избирательные права. (Это было бы то самое мероприятие, которое даже оппозиция встретила бы на «ура».) Однако окажись в стакане аква-тофанаразве я не выхлебал бы ее до последней капли? Я готов был закусить стаканом, если бы Андялка того пожелала.
Третье мое открытие состояло в том, что аристократы больше годятся в батраки, чем плебеи. Когда я пришел на Семихолмье, три ямы были уже засыпаны, а земля разровнена. Признание мое получило выражение в сигарах.
Четвертое открытиено нет, оно было слишком знаменательно, тут необходима отдельная глава.
Глянув вниз с холма, я увидел, что из кукурузных зарослей меня приветствует малыш Бенкоци. Свеженький, чистенький, хорошенький, можно подумать, не он заливал целую неделю за воротник. Держался он смиреннословно был не помощником нотариуса, а помощником музейного сторожа.
Простите, что я вам докучаю, сказал он, я еще вчера собирался к вам зайти.
Ну да, насколько мне известно, вы не смогли обнаружить дверной ручки, вонзил я жало. Меня бесил его галстук, завязанный безукоризненно, как у банковского служащего-стажера.
Легкая краска на его щеках показала, что мне удалось его уязвить, но в целом юноша остался спокоен.
Это входит в круг вопросов, которые я хотел бы конфиденциально обсудить с вами, господин председатель.
Присаживайтесь, я расстелил свой носовой платок на разрытой кротами земле, а сам, как хозяин, уселся на черную сумку. Чем могу быть полезен?
Я очень несчастлив, сударь, неудивительно, что время от времени мне приходится искать забвения в вине. (Он говорил совсем как герой романа и отбрасывал черную прядь со лба таким романтическим жестом, что я не мог не испытывать к нему симпатии). Весь мир издевается надо мною. (Тут мне пришлось Потупить глаза. Весь мир: поп, нотариус, доктор. И ни один из них не поиздевался над тобою так, как мы с моей маленькой сообщницей!) А почему? Потому что япоэт. И вот я спрашиваю вас: неужто это такой непростительный грех?
Да нет, я бы не сказал, ответил я снисходительно. В конце концов, поэттоже божья тварь. В молодости я и сам был немного поэтом.
Я так и думал, господин председатель, он схватил меня за руку. Хоть вы и стали таким солидным, можно сказать, пожилым господином(Ах, мошенник!), все-таки что-то поэтическое в вас осталось. Мы, поэты, всегда узнаем друг друга по глазам, несмотря на разницу в возрасте и в общественном положении, я бы сказал, на нас лежит особая печать.
Это верно, кивнул я. Малый говорил чистую правду: все поэтылюди в большей или меньшей степени клейменые. А я и забыл поставить это самое клеймо в главе, ему посвященной! Как только приду домой, непременно наверстаю упущенное.
Вот, например, сейчас, господин председатель, вы смотрите на меня с такой добротой, что я возьму на себя смелость этим воспользоваться.
С этими словами он вытащил на свет божий лист очередной тутовой статистики. Лиловые чернила проступали сквозь бумагу: строчки были слишком коротки для статистических данных и слишком тесно жались друг к дружке. Матерь божия, да это стихи!
Я вообще-то драматург, но до сих пор меня всегда и везде притесняли, хоть армейский театр сто второго полка и поставил две моих пьесы. Но то были юношеские опыты, я сам невысокого о них мнения. С тех пор я написал еще две драмы синтетического жанра, одну из них я послал на конкурс в Академиюони не сочли нужным хотя бы меня похвалить, а вторую прислал обратно Совет театрального искусства. (Эге, да малец, пожалуй, и вправду талантлив!) Но меня молчать не заставишь, я буду без устали стучаться в ворота славы, и в конце концов им придется распахнуться передо мною.
И правильно сделаете, друг мой! Пирамида Хеопса тоже не один день строилась.
Великолепно, щеки его заалели от радости, я тоже как-то привел эту фразу, хоть и по другому поводу. (Знаю, глупыш. Здесь, у меня в сумке, твой черновик, который ты выронил из регистрационной книги. Вероятно, поэтому сидеть на этой сумке так же неудобно, как на пирамиде Хеопса.) Но сейчас речь не об этом, а об одном лирическом опыте. Это для меня, с позволения сказать, даже важнее, чем драмы. Я люблю одну девушку.
Знаю, проговорил я, чудом не назвав имени Бимбике Коня.
Это как? глаза у него округлились от удивления.
Я хочу сказать, что не могу представить себе молодого поэта, который не был бы влюблен в какую-нибудь девицу.
К сожалению, не все так понятливы. У девушки есть мать, женщина с каменным сердцем, она запретила нам видеть друг друга. Прозаическая натура, дальше банок с помидорами не видит.
Сказано это было с убийственной ирониейя от души повеселился.
Не беда, лишь бы девушка ваша могла воспарять душою следом за вами!
Боюсь, что материнская тирания оттолкнула ее от меня. А ведь совсем недавно мы клялись друг другу в вечной верности при свете предутренней звезды, сообщил поэт с горькой улыбкой.
Пардон, друг мой, вам известна хоть одна звезда кроме этой? перебил я.
Нет, сударь, он посмотрел на меня удивленно.
Ну разумеется, вот они, эти молодые недотепы. Клянутся блуждающей звездой, которая может не появляться неделями. Клясться нужно полярной звездой, которая вечно торчит в одной и той же точке небесной сферы. Вот моя Андялка это уже понимает!