Пожалуйста, продолжайте. Я спросил просто так.
Я написал стихи, хочу проверить, любит она меня еще или нет. Пошлю их ей; если все еще любит, значит, нет такой силы на свете, что могла бы нас разлучить, я унесу ее, как ветер уносит лепесток розы, как лев уносит нежную газель! А если нетэ-э, да что говорить. Словом, вся моя жизнь поставлена на карту этих стихов. Могу ли я просить вашего беспристрастного суда, господин председатель?
Пожалуйста, я слушаю.
Стишки были из рук вон, зато юноша, читая их, был хорош, как Аполлон. Ну и твердокаменная же девица эта Бимбике Коня, если может перед ним устоять. Разумеется, господину Бенкоци я этого сказать не мог, как, впрочем, и того, что стишки его хромают на обе ноги.
Очень красивые стихи, и награда наверняка не замедлит.
Вы думаете? юноша просиял. Значит, пойдет?
Как же! Только позвольте мне указать вам кое-что. Тут в третьей строке, сказано: «Как ты мне как-то поклялась». Если читать это вслух, получится самое настоящее заикание. Так оставить нельзя.
И правда, а я и не заметил. Тогда я лучше напишу: «По клятве данной по твоей».
Это еще хуже, этого она попросту не поймет. Напишите просто: «Ты обещала мне» Нет, это слишком плоско, да и ямб не тот. «Ты слово мне дала!» Да, вот так, это и поэтичнее, и ритмичнее.
Факт!
А вот тут нужно поменять целую строчку. «Коль слух твой потрясут красивые слова». Дитя мое, поэты так не пишут. Надо написать так: «Пускай прекрасных слов бряцают шпоры звонко».
Да, спасибо. Ребенок взглянул на меня с большим уважением и написал поверх зачеркнутой строки новую.
А это что еще такое? «Молчит мой рот и жаждет поцелуя». Напишите-ка: «И нем язык пылающих страстей».
Иными словами, давным-давно мною забытая кошечка лирики вновь показала коготочки. Из восьми строк третьей строфы осталось две. К четвертой строфе избиение младенцев увлекло меня настолько, что я перечеркнул пятую, шестую и седьмую разом и написал все заново. После чего приписал к ним восьмую, которой стихотворение и завершилось. Последние четыре строчки звучали так:
К тебе прильнул седою головой,
И сердце вновь как прежде запылало,
Я ныне пью глоток последний свой
Из юности хрустального бокала.
Но но прошу прощения, запинаясь, проговорил ребенок, ведь у меня голова не седая.
Да, да, конечно, я разом очнулся. Это просто один из вариантов. Разумеется, нужно написать «младою».
И звучит так куда лучше, нахально заявил мальчишка и с довольным видом сунул в карман, быть может, единственное приличное стихотворение, которое я написал за всю свою жизнь, в этих стихах пылали последние лучи заходящего солнца и плавал вечерний лебедь, покачиваясь и напевая тихую песню надвигающейся тьме. Я, господин председатель, никогда не забуду вашей доброты.
Он потряс мою руку, словно рычаг водокачки, я с улыбкой заверил его: мол, пустяки, не стоит благодарности, всегда к вашим услугам, только пусть все это останется между нами, и тут он спросил:
А ведь то, что я написал, совсем недурно для первого опыта, не правда ли? Ведь основной тон, собственно говоря, остался прежним.
Как же, как же, я похлопал его по плечу. А теперь позвольте мне спросить вас кое о чем. Что, эта девица в самом деле так хороша собой?
Господин председатель, он развел руками с такой невероятной гордостью, что жест этот стоил целой библиотеки лирической поэзии, другой такой нету от Добердо до самой Березины. У нее такие глаза, такие глазавот хоть выколи один из них, она все равно будет красивее, чем другие девушки с двумя.
Образ был не столько поэтический, сколько гусарский, однако не без некоторой выразительной силы. Глядя мальчишке вслед, я испытывал скорее жалость, нежели зависть; он галопировал с бешеной скоростью, унося в кармане стих, можно было предположить, что не пройдет и часа, как он будет сидеть на почте и перерисовывать свое достояние на министерскую бумагу новым пером и наилиловейшими чернилами.
Конечно, у юности есть свои преимущества, но все этоне более чем весенние иллюзии. Сколько мути, слякоти и грязи приходится на один цветок фиалки! Весь мир словно засыпан мотыльковой пыльцой, а посмотришь под микроскопом, и выяснится, что самая распрекрасная пыльца бесцветна, а вся ослепительная роскошьвсего-навсего результат интерференции. Сердцебиение из-за всякой взметнувшейся юбки и желание умереть, когда истекает срок векселя, вечное раскачивание между беспричинной радостью и напрасной грустью, бессонные ночи, а днемголовная боль и зевота, сплошные вопли да стонывот вам и вся молодость. Никаких тебе истинных ценностей, никакого равновесия, полная неспособность к трезвой оценке людей и положений. Все равно что купание воробьев в дорожной пыли, этакая шумная возня; то ли деловеличественный полет орла, бесстрастно взирающего на людскую суету из своего прохладного далека.
Впрочем, одну вещь приходится признать даже с высоты моего зрелого возраста: галстуки у этих воробушков завязаны лучше. Ну да ладно, если мне доведется еще раз обучать юного Бенкоци поэтическому мастерству, потребую взамен урока по завязыванию галстуков.
27 июля. По католическому календарюдень Святого Панталеона-великомученика, более ничем не примечателен. По моему же календарю этогеджра, начало нового летоисчисления. В этот день я впервые поцеловал Андялку. Причем произошло это на глазах у господа бога. (Правда, и дьявол был тут как тут.)
Дело было на следующий день после дня поразительных открытий. Жара стояла, как в Сахаре. Не просто пекло, а то самое, где черти водятся. Как всякий археолог, я неплохо переношу жару, но в качестве романиста предпочитаю зиму. Зима, конечно, не слишком гармонична, зато мистики в ней хоть отбавляй, поэтому художник может, не сходя с места, покинуть свою оболочку и оказаться среди туманов, ночных метелей и пронизывающих ветров, гудящих над заснеженными крышами. Бывает так, что человек теряет мысль, ищет ее и не находит в темных углах своего кабинета, куда не досягает рубиновый цветок настольной лампы, тогда он выходит на пустынную улицу и, минуя садовые решетки, застывшие, подобно странникам в белых шапках, вырывается в чисто поле. Он идет с поднятым воротником по скрипучему снегу, снежинки тают на его разгоряченном лице, а в сердце расцветает тайная надежда, что где-то в конце пути, где небо сливается с землею, он будет погребен под снегом, и черные вороны прокаркают ему заупокойную молитву вместо попов, а в ветвях будет клубиться туман, алый от лучей заходящего солнца, сверкающего, словно бронзовое кадило. Однако за пару шагов до конца света замерзшие нос и уши заставят его очухаться, и он заспешит домой, к гудящей печке, выпьет две чашки чая с изрядным количеством рома и удовлетворенно констатирует, что прогулка удалась на славу, да и потерянная мысль обнаружилась неизвестно когда и как.
Но как быть несчастному писателю в день Святого Панталеона, когда неподвижный воздух обжигает, словно расплавленный свинец, чернила сохнут на кончике пера, а бумага липнет к рукам? И все этоеще полбеды, а настоящая бедаослепительный свет, безжалостно бьющий во все закоулки, высвечивающий бескровный скелет мечтаний, не терпящий сумрака, иссушающий фантазию. Я видел прорехи в ткани романа, видел белые нитки, забытые там, где было сшито на живую; видел, что в тех местах, где должно прилегать, слишком широко, а где необходим свободный покройобужено. А того, что скроено прилично, я не умею как следует сшить. Бравый соблазнитель в галстуке удался на славу, теперь он, помимо всего прочего, декламировал стихи, причем не откуда-нибудь, а из Новейшего Алфельдского справочника для шаферов; с барыней-натурщицей тоже все было на мази, вопрос состоял в том, как мне подстроить их встречу? Художник застанет их на Божьем острове in flagranti и повесится на первом сукуэто дело решенное, а вот как поступит рыбак? Прочтет над ним молитву и пойдет себе удить рыбу?
Сидя в комнате нельзя было ничего придумать: она была раскалена, как печка, и всякая мысль в ней немедленно сгорала дотла. В садике при почте солнце палило с такой силой, что листья казались прозрачными. Попытка укрыться под большими ясенями церковного сада тоже ни к чему не привела: я мог думать лишь о том, как мы бродили здесь накануне вечером с Андялкой, она щебетала, словно птичка, и сияла от радости, как наливное яблочко в летний день. Впервые на моих глазах она так радовалась жизни, а я никогда еще не чувствовал так остро, как она мне дорога. Я впитывал каждый ее жест и теперь принялся перебирать прекрасные мгновения вчерашнего вечера. Вот у этой жимолости она бросилась мне на шею: «Господин председатель, до чего же прекрасна жизнь!» Вот тут она нацепила на ухо сережки из шиповника и встряхнула головкой с серьезным видом: «Знаете ли вы, господин председатель, что ничего нет на свете лучше лирики?» Разумеется, знаю, улыбнулся я; не заводить же мне с тобою споры об эстетике, глупышка, ты самапрекраснейшая поэма из всех, когда-либо сочиненных Создателем! А вот тут, на нежном, блестящем песке, остался след ее изящных башмачков, похожий на тисненную золотом букву «V» из старинных кодексов. Наклонившись, я измерил его и немного устыдился. Мне вспомнилось, как студент Барнабаш из «Суровых времен» Жигмонда Кеменя вычислял размер ножки барышни Доры по украденной подвязке. Э-э, ну и что с того? Ведь это лучшая математика в мире!
Роман Кеменя заставил меня вспомнить о моем собственном романе. В это время я как раз подошел к дверям церкви. Эге, да ведь это, пожалуй, единственное прохладное место во всей деревне. Солнце уже перевалило за купол, там, внутри, по углам, в нишах алтаря, должно быть, царил приятный полумраккак раз то, что мне нужно. Там, наверное, прекрасно работается: в тишине и прохладе, на трехсотлетней скамье, в окружении добрых старых святых.
Не откладывая в долгий ящик, я сходил домой за ключами от церкви. Я себя знаю: если уж мне вздумалось работать в храме, я непременно должен это сделать, потому что в любом другом месте не напишу ни строчки.
Я уселся на последнюю скамью, в ногах у какого-то лысого святого, с кроткой улыбкой взиравшего на меня с кирпичного постамента. Рекомендую всем моим коллегам: если вам изменит вдохновение, найдите статую улыбающегося святого, и обызвествленная вена наполнится свежей кровью. Перо мое неслось по бумаге как бы само собойи неудивительно: стоило на пару минут оторваться от работы, как я ловил на себе улыбки всего Эдема. Сколько жизни в этих грубоватых, примитивных, намалеванных малярной кистью деревенских картинах-просто поразительно! Будь я министром культуры, непременно поместил бы кое-что в городские соборы, пусть бы новомодные ученые живописцы поучились естественности! Белый голубь из Святой Троицы на главном алтаре, казалось, вот-вот взлетит и закружится надо мною. Милостивый боженька улыбался мне с бесконечной добротой, словно всеобщий дедушка, готовый принять в объятия целый мир, бог-сын простирал ко мне израненные руки. Даже безголовый Рох, казалось, был вполне доволен своей новой головой, а святой король в пестром одеянии держался необычайно прямо и тем самым как будто подбадривал меня: «Распрямись, сынок, выше голову, грудь вперед, живот убрать, твои годысамый расцвет для мужчины!» Кафедральный архангел расправлялся с дьяволом в полном соответствии с правилами атлетического клуба, а дьявол, в свою очередь, фамильярно подмигивал мне: «Наплюй на все, старый греховодник, все равно рано или поздно попадешь ко мне на лопату!»
Внезапно внимание мое привлек легкий шорох; я поднял голову: в дверях возникла Андялка в белоснежном платье с лилией в руке. Опустив голову, не глядя по сторонам, она прошла прямо к алтарю Девы Марии, опустилась перед богородицей на колени, возвела на нее глаза и сложила руки, не выпуская белой лилиину прямо оживший ангел Габриеле Данте Россети.
Она была так поглощена молитвой, что не слыхала, как я встал, подкрался к ней сзади и, перегнувшись через плечо, внезапно поцеловал ее в губы.
Святотатство? Не знаю. Пресвятая Дева улыбалась, как улыбаются не святотатству, а молитве, а божье око в золотом треугольнике над нашими головами засияло. Игра воображения? Агиография знает и не такие чудеса.
Все вокруг лучилось весельем, только Андялка ударилась в слезы. Правда, при этом она склонилась ко мне на плечо, обняла меня и проворковала, словно горлица:
Значит, вы на меня не сердитесь?
Первый раз слышу, чтобы юная девица спрашивала у того, кто ее неожиданно поцеловал, не сердится ли он. Насколько мне известно, женщины вообще не задают таких вопросов. Возможно, потому, что неожиданных поцелуев не бывает: женщины всегда находятся в состоянии ожидания.
Ежели вы простите мне мое пиратство, дорогая Я погладил ее по головке, но столь удачно начатому предложению суждено было навек остаться придаточным, так и не дождавшимся главного.
Кто-то кашлянул совсем рядом. Я оглянулсяАндялка соскользнула с моего плеча, как подрезанный вьюнок, но в глазах у меня рябило, ведь счастье на несколько долгих мгновений сомкнуло мне веки. (Как странно, что счастье встречают с закрытыми глазами!) Я понял только, что это поп. Должно быть, священник из соседней деревни, что приходит сюда ежедневно служить мессу. Был он здесь и нынче утром, мы с ним еще побеседовали: он воздавал хвалу господу за то, что центнер пшенички идет нынче по семь тысяч монеток. Кой чертпрости господипринес его обратно?
День добрый, дети мои! Вы что же, так со мной и не поздороваетесь?
Папочка священник! воскликнула Андялка и тут же оказалась у него на шее, как за минуту перед тему меня.
Ну конечно, никакой это не чужой поп, а Фидель, немного похудевший и обросший и, что самое непривычное, немного более серьезный, чем всегда.
Приветствую, что нового дома? мне он протянул руку с прохладцей.
Не иначе как что-то видел. Не беда, примирится, во всяком случае, когда окажется в алом облачении перед алтарем, а мыперед ним на коленях. Ибо я заранее оговорю, что венчание должно происходить перед алтарем Девы Марии.
Что нового? Да ничего, дорогой хозяин, вот разве звонарь что-то на хвосте принес.
Я сказал так, потому что увидел, что звонарь, задыхаясь, несется к церкви с заступом на плече. Уж не появились ли здесь опять «камменисты»?
Однако он прямо от двери огорошил нас еще более интересной новостью.
Господин председатель, тамгусар!
Какой-такой гусар? поп вытаращил глаза, не забыв, однако, убрать руку с Андялкиного плеча. (Ибо умный священник заботится о приличиях в первую очередь перед собственным звонарем.)
Я же ни о чем не спрашивал, поскольку в моей практике такие «гусары» встречались уже неоднократно. Сколько бы захоронений ни раскапывали в Алфельде, для мужиков всякий всадник был «гусаром». Напрасно я втолковывал, что эти витязи служили еще нашему праотцу Арпаду, они всегда отвечали: ну и что с того, пращуру Арпаду небось тоже не пехотинцы какие-нибудь служили, а самые что ни на есть гусары. Сам-то он тоже был гусарский капитан, вот только каждый палец у него был с нынешнего гусарского капитана.
Что ж, пойдем, я собрал свои бумаги, проведаем вашего гусара.
Фидель предпочитал сначала ополоснуть горло (не колодезной водой, разумеется), но я уже заупрямился и решил не уступать.
Да ты, как я погляжу, здорово переменился в мое отсутствие, заметил поп не без яда. Не бойся, никуда твой гусар не убежит, пока мы промочим горло.
Это точно, вмешался звонарь, гусар-то покамест под землей, лошадь только откопали. Но бляшек на ней! и все золотые, полная кубышка Святого Петра наберется. Командир какой-то гусарский, не иначе.
Тут уж и поп сдался. Гусара, который украшает лошадь золотом, по нынешним временам никак нельзя заставлять ждать.
По дороге звонарь поведал нам, как они напали на след. А так, что нравы аристократические ничуть не лучше демократических. Ворованную кукурузу они жарилиточно так же, как Марта Петух и компания. Правда, звонарь и почтальон все же соблюдали некоторый декорум, а потому развели костер в одной из незасыпанных ям. Расселись вокруг костра на корточках и вдруг видятчто-то в земле блестит. Оказалосьзолотая брошка: видно, ливень ночью смыл с нее землю. Поскребли ножикомвыкатилась еще одна. Копнули и видят: кости какие-то белеют, взялись за лопаты, разрыли поглубже, а тамлошадиный труп в полной упряжке.
Когда мы добрались до места, человеческий скелет уже был извлечен на свет божий и лежал на склоне холма. Четверо деревенских парней счищали с него землю, а целая толпа женщин и детей молча наблюдала за ними сверху, стоя на куче свежевырытой земли.
А вам чего здесь надо? спросил я парней. Кто вас сюда звал?
Никто нас, барин, сюды не звал, вскинулся один из парней, мыдевского барона издольщики, туды и шли, а тут видимокопы, ну и подошли поглядеть, мы ить ничего такого с самого Добердо не видали, чтоб тому сдохнуть, кому энти окопы по душе. А уж как нам сказали добрые люди, какое их тутошнее занятие, тут мы и порешили нынче здесь остаться да пособить им откопать старую гусарскую братию.
А нашли покамест одного пехотинца, сказал другой, это, должно, чешский трубач будет, у него и посейчас рот открытый, словно в дудку дудит.
Тут парень скорее всего ошибся. Не насчет дудки, а насчет чеха. В ногах у скелета лежал глиняный кувшин с волнистым орнаментом, археологи считают такой орнамент славянским. На височных костяхразомкнутые бронзовые кольца, когда-то они стягивали непокорные прядиеще одно доказательство в пользу того, что перед нами раб какого-то лысого венгерского господина. (Разумеется, я ни в коем случае не хочу сказать, что всякий плешивый восходит по прямой линии к Арпаду.)