Мы закурили и немного помолчали, потом старик заговорил снова:
В деревне у нас тоже художник есть. Вернее сказать, был.
Ну вот мы, слава богу, и напали на след.
Ее прозвали Мари Малярша, хоть на самом деле звать ее Мари Визханё, а по мужнину имениТот, Андраша Тота Богомольца жена. Так ее, когда молодая была, ажно в самый город возили рисовать. А в поповском доме она так переднюю стенку разрисоваласам епископ подивился. А как заболела, невмоготу стало по лестницам лазатьтут и пришлось бросить. И стала она теперича такая церковная крыса, вроде как те старухи, которым господь детишек не дал, хоть ее-то время еще и не вышло.
В общем, получил я совсем не то, чего ожидал, и все же увлеченно слушал старика, чей голос скрипел немилосердно, хотя всю вторую половину дня он только и делал, что промачивал горло. (От этого его одолела икота, которую он умело использовал в качестве знаков препинания; запятые обозначались сопрано, точкиглубоким басом.)
Но для меня его речь все равно звучала музыкой, хотя каждое третье слово я понимал с трудом.
Предо мною вставал призрак моего детства, в городе он не мог ко мне подступиться: не знал дороги, бедняжка. Там звенели трамваи, пищали автомобильные шины, гудели фабричные гудки. Большие каменные дома преграждали ему дорогу, он то и дело поскальзывался на натертом паркете, официанты отдавливали ему ноги. Но вот мы уехали из города, и путь ко мне оказался открыт. Здесь нет ничего, кроме собачьего лая, кваканья лягушек и родного запаха земли. Какое-то время я еще пытался вспомнить, как звать ту бациллу, благодаря которой земля источает запах, но в голову мне лезла только какая-то «одорифера». А что за «одорифера», я забыл и постепенно забывал, куда и зачем еду. Призрак моего детства вспрыгнул на козлы и уселся ко мне на колени. К тому времени, когда мы свернули на плотину, господина Мартона Варги, известного археолога и будущего романиста, уже не было и в помине. Остался Марцика, который удрал с урока физкультуры и теперь шел домой, на хутор, а на хуторе как раз сегодня началась жатва. Пока он доберется до дому, жнецы уже усядутся вокруг миски под большим орехом, отец уйдет с газетой на пасеку, а мать возьмет в руки перепеленка, пойманного жнецами, и станет поить его изо рта. Да вот только хутор еще далеко, а солнце уже клонится к закату, ох как хорошо, что Палко Жирош догнал его и посадил в свою двуколку, запряженную ослом. Конечно же, в ней он и сидит, в этой памятной с детства двуколке, и козлы покрыты той самой ветхой солдатской шинелью, которую дядюшка Палко выслужил в Падуе. Видеть я ее не вижу, потому что уже темно, но зато чувствую под собой медную пуговицу, овальную, как буханка, из тех, что уже тогда попадались только на отслуживших солдатских шинелях. А сидеть на этой медной буханке с годами удобнее не стало.
Фонари на мосту еще освещают нам путь. Длинные, острые тени тополей падают в реку, словно гигантские пальцы неизвестного сеятеля, что разбрасывает золотые звезды в черные борозды воды. Вниз по реке тихо плывет баржа с зерном. Ее похожий на гроб силуэт растворяется в темноте, только зеленый фонарь продолжает светиться, словно огромный светляк, летающий над водою. Как-то раз мы стояли на берегу вдвоем с прекрасной женщиной и смотрели на такую баржу до самой зари. Горел зеленый фонарь, и блестели зеленые глаза женщины, что стояла рядом со мною. Она озябла и протянула мне руки, ладонями вверх, чтобы я поселил в это гнездышко свои поцелуи, а они бы потом вылетели из гнезда и порхали вокруг нее даже после расставания со мною. Это было родство душединственный случай в моей жизни. Где она теперь, эта женщина? Помнит ли обо мне? Кто-то из немцев сказал, что воспоминанияводоросли, растущие на слезах. Мне же остался на память лишь ревматизм, который я приобрел той волшебной ночью при свете зеленого фонаря. Впрочем, последний тоже неравнодушен к влаге: он всегда оживляется от сырости, что твоя иерихонская роза.
Вот и теперь правая рука заныла, стоило ей почувствовать водяные испарения. Это пришлось весьма кстати, потому что господин Пал Эркень, лирик, уже готов был снова заявить о себе. Диву даешься, до какой степени может оглупить человека кваканье лягушек при лунном свете. Кстати, у какого вида лягушек сейчас брачный период? Рана эскулента или Бомбинатор игнеус? Вот это другое дело, дружище, держи себя в руках, отныне твоя цельне сонет, а роман.
Попутчик мой тем временем задремал у меня на плече. Я попытался высвободитьсяон всхрапнул и встрепенулся.
Знаете часовщика, что на пшеничном базаре, на углу?
Знаю.
У него в окне часы выставлены. Здоровые такие часы, какие на комод становят. Вроде как из золота, но вы не думайте, никакое оно не золото, куды там. Так у энтих часов маятника нету, а заместо маятникакачели. Сидит на них прынцесса из фурфора, а с ней страшный такой сарачин. Он, может, тоже из фурфора, только тогда это не белый фурфор, а черный. Как на них ни глянешьзнай себе качаются. Я завсегда слежу, коли в город еду, ан ни разу не видал, чтоб они не качалися. Во какая затейливая наука, верно? Уж не знаю, кто энто выдумал, но вот, должно быть, был человек! Мериканец, как пить дать, мериканец.
Очень может быть, согласился я, мне бы, к примеру, ни за что такого не выдумать.
То-то и оно, а ведь вы человек из себя ученый, и друг ваш так сказывал. Ну тот, что багаж в телегу клал. Ну а сколько в луне фунтов-то, верно, знаете?
Он указал кнутовищем на полную луну, выплывшую на небосвод из-за поворота. Можно было подумать, что ее вырезали ножницами из золотой бумагинастолько чисты были контуры.
Понятия не имею. Ее покамест на фунты не мерили.
(Не рассказывать же ему о новейших вычислениях Пикеринга из последнего номера «Глобуса». Кроме того, не прошло и недели, как Кристи опроверг их в «Обсерватории». Мне всегда внушала уважение скорость, с которой астрономы опровергают друг дружку. Нам, археологам, требуется на это не меньше года. Разумеется, астрономы привыкли к быстрым темпам: как-никак они имеют дело со скоростью света.)
А в ней-то ровно один фунт и есть. Кругленький вес, из четырех четвертушек. Возница торжествующе подмигнул мне маленьким, как у ежа, глазом.
Потом он разом посерьезнел и добавил:
Это, понятное дело, шуточки. Загадка такая. Кум Бибок вычитал в мериканской венгерской газете, а может статься, сам придумал, он у нас большой придумщик. Я своим крестьянским разумением так понимаю: лунаона дюже далёко, может статься, и не у нас вовсе, а где-нибудь в загранице. Но по божьему соизволению светит и нам заодно. А вона и часовня наша виднеется, как раз в той стороне, где луна.
Когда мы поравнялись с густым ивняком, конь наш внезапно вскинул голову и заржал, бричку сильно тряхнуло.
Ты чего это, Бадар? старик замахнулся кнутом. Кой черт бесишься?
Чего-то он, видно, испугался.
А чего ему пугаться? Вот когда я был мальчишкой, тогдадругое дело, тогда призраки из воды вылазили да огненные люди. Потом они отседова убралися, с тех пор как господа водяные анжинеры понаставили здесь своих суружений. Таперича сюда токмо городские шлюхи таскаются, небось и сейчас господин помощник нотариуса с ними забавляется.
Из ивняка и в самом деле донесся непристойный женский визг. Вознице пришлось спешиться и вести разволновавшуюся лошадь под уздцы до самого парома: насыпь была высокая, а берег довольно крут.
Чтоб тебе руки-ноги поотрывало, пробормотал старик сердито.
Кому же, позвольте спросить? Лошади или господину нотариусу? Пожалуй, речь шла о господине нотариусе, потому что старик, шлепнувшись возле переправы обратно на сиденье, успокоил себя следующим образом:
А и то сказать, правый он. Пока молодой, тебе и карты в руки. А поживешь с нашекому будешь нужон? Может, я чего не так сказал?
Все так, улыбнулся я.
Старик явно счел меня своим ровесником. На вид ему было сильно за шестьдесят, он мне в отцы годился.
Тут мы въехали на паром, и старик немедленно вступил в беседу с паромщиками.
А что, дядя Йошка, нынче и цыганята не мерзнут, обратился он к одному из них, цыгану, отирая пот рукавом.
Воздух и в самом деле звенел от жары. Даже на воде было немногим легче.
Да уж, нынче матушка-земля и та испеклась, отвечал паромщик. Упарился небось в городе-то, Андраш?
Есть маленько, сказал мой возница, которого, как выяснилось, звали Андрашем. Не всем же такое везение, как дяде Йошке, чтоб целыми днями на воде холодиться.
Тут, должно быть, славное купание? ввернул я словечко. Не исключено, что от этого паромщика можно будет что-нибудь узнать: он наверняка не раз возил Турбока на своем пароме.
Купаются.
А вам доводилось?
Ну а как же. Как свалюсь в Тису, так и купаюсь.
Когда же вы последний раз купались, дядя Йошка? поинтересовался мой приятель Андраш.
Погодьте-ка, это сколько ж лет прошло с последнего потопа? Тогда-то я и вывалился из лодки последний разочек.
С потопа? Андраш погрузился в размышления. Сколько ж лет тому? Должно, сорок три года, потому как я родился как раз три года спустя апосля того, как сюда наезжал Ференц Йошка.
Не ухватись я за канат, со мной стряслось бы то же самое, что с дядей Йошкой во время наводнения, памятного ему тем, что тогда он в последний раз искупался. Выходит, этому шестидесятилетнему Андрашу, который мне в отцы годится, столько же лет, сколько мне? Да, должно быть, этого человека жизнь здорово потрепала.
Я не успел выкурить и половины сигары, как мы уже въехали в деревню. Все вокруг было залито жидким серебром: и белые домишки, и церковь с покосившейся колокольней в обрамлении черных пастбищ. Кезди-Ковач дорого дал бы за такой пейзаж, впрочем, я и сам был под впечатлением, хотя вообще-то не люблю картин с изображением лунной ночи: от них всегда веет мертвечиной. В действительности же ночью больше жизни, чем днем. Днем бодрствуют люди и животные. Ночью оживают деревья, тени, комья земли, крыши домов, телеграфные проводасловом, целый мир, более величественный и грандиозный, нежели мир одушевленных существ.
Представители дневного мира спали все как один, собакив том числе. Бричка наша проскрипела по всей деревне, потому что церковь вместе с домом священника находилась на другом ее конце, но при этом не залаяла ни одна собака.
Мою бричку всякий знает, так чего им тявкать зазря! пояснил Андраш.
Поп поджидал нас у калитки. Толстая, растрепанная служанка приняла мои пожитки. Было так светло, что можно было пересчитать веснушки у нее на лице, однако, несмотря на это, она светила мне фонарем. Таковы законы гостеприимства.
Я пожелал вознице спокойной ночи и поблагодарил его.
Чего там, всегда пожалста. Он слегка повернулся на козлах. Как соберетесь обратно, повестите. Оно, конечно, бричка у меня тряская, да ить она токмо живому тряская. А вот как-то раз вез я удавленника, так тому тряско не было.
Лишь только бричка скрылась в облаке пыли, я спросил у попа, как звать этого пышноусого человека.
Андраш Тот Богомолец.
Какой же он, скажи на милость, богомолец, если всю дорогу костил почем зря все Святое семейство?
Так ведь он богомольцев к святым местам водит, ему, дружище, без ругани не обойтись, иначе порядка не будет. Кстати, это его подозревали в убийстве Турбока.
Если бы семь вождей разом встали из Семи холмов и призвали меня к ответу за все, что произошло со страной, я не был бы потрясен сильнее. Подумать только: я сидел в бричке с одним из главных героев моего романа; этому усачу пристал бы терновый венец трагического героя, а его сильнее всего занимает, качается ли по ночам фарфоровая принцесса со своим сарацином!
Ах, чтоб тебя! всполошился вдруг патер. Беда, дружище. Пиво-то мы в бричке забыли. Беги-ка, Юли, за дядюшкой Андрашем, пусть отдаст то пиво, что привез из города!
Оставь, дружище, я попытался удержать попа. Заберем завтра.
Ну это вряд лия Андраша знаю. Но если тебя устроит немного имбирной, тогда и я обойдусь нынче без пива.
За свою жизнь я перепробовал множество дурацких напитковкогда по необходимости, а когда из любопытства, но ни один из них не шел ни в какое сравнение с имбирной палинкой. Ее рецепт придумали на родине гремучих змей, причем выбрали для изготовления сего эликсира змею не простую, а бешеную.
Разумеется, чтобы не обидеть радушного хозяина, мне пришлось похвалить этот напиток.
Мы устроились в большом сводчатом сарае, возле кастрюли с куриным паприкашем; керосиновая лампа коптила и освещала лишь небольшое пространство вокруг стола. Собственно, сервирован был только угол стола, остальная его часть была завалена книгами. На письменном столе, на канапе, на стульях, шкафах и подоконникахвсюду, насколько можно было разглядеть в полумраке, лежали книги. Причем ни одна из них не лежала как следует, все в полном беспорядке валились друг на друга. Должно быть, вдоволь нанюхались имбирной палинки.
Много у тебя книг, сказал я попу.
Барахла много. В молодости я был большой любитель собирать книги, собрал черта и дьявола; понимаешь, я ведь рано уразумел, что епископа из меня так или иначе не выйдет, а чем-то ведь заняться надо.
Много читаешь?
Черта с два. Я, дружище, уж лет пять не читаю ничего, кроме «Тысячи и одной ночи»; могу показать, коли не веришь.
С этими словами он направился к кроватитолько тут я заметил, что в углу стоит топчан, и вытащил из-под него потрепанную книгу. По зеленому цвету коленкора я моментально узнал издание Поля Грева.
Видишь, я держу ее здесь, чтоб всегда была под рукой. Вот и нынче ночью заснул над историей о трех горбунах. Эта книга не смущает, не то что какой-нибудь Бернард Шоу.
Ага, сказал я, выходит, ты все-таки почитываешь еще кое-что кроме «Тысячи и одной ночи».
В глаза не видел его книг, а знаю о нем от своей приемной дочки; она как что прочтет, сразу мне рассказывает. Ну, с приездом!
У меня хватило такта не расспрашивать о приемной поповне, и я поспешно утопил в вине следующую мысль: «Надо же, и здесь люди впадают в романтику!» Впрочем, чему тут удивляться: человек пять лет подряд пережевывает истории про Гаруна аль Рашида. Да, у меня у самого была «Тысяча и одна ночь», но мне она была нужна для дела: я изучал по ней древние пути торговли слоновой костью, эта проблема интересовала меня в связи с чибракскими раскопками скифских поселений. (Результаты опубликованы в «Археологическом вестнике», с кучей опечаток; вместо «бусы» всюду получилось «усы», лет сто спустя Будапештский Японский институт археологии непременно сделает на этом основании вывод о том, что все скифы были усаты, и женщиныв том числе.)
Славное винцо, правда? Поп с досадой хлопнул стаканом о жестяной поднос.
Да, такое приятное, легкое, заявил я из вежливости с видом знатока, потому что знал, что так принято, хотя, наверное, никогда в жизни не пойму, как вино может быть легким.
То-то и оно, так его и разэтак. Ну да ладно, завтра добудем у нотариуса чего-нибудь получше. Есть у него. такое двухлетнее столовое, гладит горло, что твой бархат. Давай не будем больше травиться, пойдем лучше спать.
Он обнял меня за плечи и проводил в отведенную мне комнату; комнатенка была чистенькая, уютная, из распахнутого окна, выходившего на Тису, доносился сладкий запах мяты.
Ах, как хорошо! я вздохнул полной грудью с невольной аффектацией, без которой не обходится ни один горожанин; по-моему, первые часы, проведенные в деревне, способны пробудить поэта даже в школьном инспекторе.
Да, это потому, что ветер с луга. Поп плотно закрыл окно. Но на рассвете он всегда меняет направление и приносит такой адский запах, что мухи дохнут: с той стороны у нас мыловарня.
Он потрепал меня по подбородку, встряхнул спичечный коробок, лежавший на тумбочке, проверяя, есть ли в нем спички, потом ласково улыбнулся и положил руку мне на плечо:
Ложись поскорее, а то в деревне ночь разменивают рано.
Ага, подумал я, это надо будет записать в «Т. VI» как местный речевой оборот. Эти слова скажут Турбоку первой же ночью в деревне. Он помрачнеет и содрогнется, почувствовав здесь какой-то мрачный символ.
Записать я ничего не успел, потому что, едва добравшись до кровати, немедленно заснул и открыл глаза лишь тогда, когда забытая мною свеча зашипела, собираясь погаснуть. За окном уже занималась заря. Да, ночь здесь разменивают быстро, ничего не скажешь.