По будням в деревенской церкви бывает только «бормотная» месса. Ни органа, ни кантора, и хорошо еще, если кто-нибудь из прихожан зайдет помолиться, а то случается и так, что поп остается в храме один на один с господом богом. Первый находится там потому, что этоего прямая обязанность, второйв силу своей вездесущности. Две-три древние старушонки с трясущимися головами, что притаскиваются сюда время от времени, в счет не идут. Эти церковные крысытакая же неотъемлемая принадлежность церкви, как кистишелковой шали. Без них не обходится ни обедня, ни вечерня, ни крестины. Праведные души, они во время оно непременно будут восседать среди агнцев одесную Всевышнего и точно так же клевать носом, как в этой церквушке. Но это не беда: все хороши, когда спят, доказательством тому может послужить хотя бы то, что господь бог, согласно Библии, предпочитает беседовать со спящими.
Что же до господина священника, то он старается не переполошить прикорнувших праведниц возней около алтаря. (По крайней мере, не будут кашлять при чтении Евангелия.) Он старается двигаться как можно тише, для каковой цели и носит туфли на суконной подошве, боится, что лампада звякнет о дискос, и ворчит на карапуза-служку:
Тише, Шати. Это тебе не колокол, а колокольчик, не тряси его так сильно!
И то правда, к чему звонить? В городедругое дело, там господь бог далеко. Но здесь, в этом маленьком беленом домишке, он так близко, что кажется, будто слышно его дыхание. Не оно ли колышет кружевные покровы алтаря, синее пламя восковых свеч и бумажные цветы перед изображениями святых. Тишина такая, что слышно даже, как откалывает коленца на спинке скамьи жук-щелкун, совсем как жонглер Богоматери у Анатоля Франса.
Шати, который, кстати, разгуливает в одной рубашонке, опускает колокольчик; скуластая татарская мордочка выражает глубокую обиду. Была у него одна стоящая обязанность из всех прочихтак что же, теперь и этого нельзя?
Динь-дилинь, динь-динь-динь
Поп сердито оборачивается. Старухи вскидывают склоненные головы и в недоумении взирают на алтарь. Что бы это могло быть? Ведь наш господин священник не то, что нынешние молодые капелланы, которые заканчивают службу, не успев как следует начать. На второе пришествие вроде не похоже. Жуки тот застыл в ожидании. Шати ни за какие коврижки не согласился бы поднять глаза, но уголок рта у него невольно ползет вверх. Ребенок не меньше, чем любой дипломат, любит быть единственным, кто ориентируется в ситуации. (Правда, с дипломатами это случается реже.)
Динь дилинь-динь-динь динь!
Поп, вздохнув с облегчением, продолжает шептать молитву. Церковные крысы вновь погружаются в нирвану, слава тебе господи, никто не собирается урезывать их время. Просто-напросто двери распахнулись от ветра, а какой-то ягненок с колокольчиком на шее как раз решил пощипать травку, пробивающуюся между плитами церковного двора, должно быть, ягненок Беры Банкира приплелся сюда вслед за своим маленьким хозяином. Поп говорил мне, что служку-татарчонка звать Шати Бера Банкир.
Неужели он уже может прислуживать? спросил я попа еще в ризнице, перед службой.
Он может ровно столько, сколько требуется от деревенского служкиносить служебник и звонить в колокольчик. Между прочим, весьма примечательное маленькое создание: все время молчитслова не вытянешь, но знает обо всем, что делается в деревне, потому что целыми днями торчит на улице.
Мальчонка одним глазом смотрел на служебник, а другим косил на дверь. Когда господин поп подаст знак, служебник нужно будет перенести с одной стороны алтаря на другую. Но с ягненком ведь тоже надо что-то делать, чтобы не путался под ногами во время службы.
Dominus vobiscum!Поп Фидель повернулся лицом к пастве и сложил руки. Только тут я заметил, какие мозолистые у него ладони, видимо, от частой колки дров. Если он понадобится мне в качестве эпизодического персонажа, непременно наделю его гладкими, ухоженными, белыми руками. (Насколько мне известно, нежные рукинеотъемлемая принадлежность всех литературных персонажей духовного сословия, начиная с «Аббата Константина».)
Свое «ite missa est» поп произнес почти беззвучно, но получил громкий ответ.
«Бе-е-е, бе-е-е», подбодрив самого себя, ягненок, покачиваясь на неверных ножках, вошел в дверь, но через пару шагов почтительно остановился. Он бессмысленно таращил невинные глаза, тыча влажной мордочкой в каменные плиты, потом недовольно помотал головой, явно не одобряя этого странного пастбища без травы, и наконец улегся, подогнув под себя ноги, и принялся слизывать выступившую на стене селитру.
Никому не было до него дела. Старухам и в голову не приходило его прогонять: это ведь был агнец Божий, дружок маленького Иисуса; Шати, которому все это вообще пришлось чрезвычайно по душе, с удовлетворением посасывал мизинец.
Поп осенил широким крестом все собрание: Шати, старушек, ягненка и жука. Перепало и мнея принял благословение, сидя на последней скамье и с трудом подавляя зевоту. Да, что ни говори, ранние вставанияне для меня.
Тетушки протерли глаза и, уповая на грядущее спасение, одна за другой приложились губами к кресту («изготовлен в 1892 году Вероникой Мочар во имя спасения страждущих в чистилище»), с которого давно стерли краску покаянные и богобоязненные поцелуи запекшихся старческих губ. Шати убирал видавшую виды фелонь в ящик комода, я же тем временем разглядывал кадильницу, выполненную в раннем романском стиле, место ей, безусловно, было в музее; будь приход чуточку побогаче, ее наверняка давно бы уже выбросили и заменили кадильницей из нейзильбера, и тут в ризницу робко заглянула ладная, румяная молодайка, что называется, кровь с молоком. Одета она была красиво и опрятно: черная кофта, на головебелый шелковый платок, на ногахкожаные туфельки без всяких бантиков, какие пристало носить уважающей себя женщине. Ножки у нее были нежные и белыеим явно не доводилось увязать ни в дорожной грязи, ни в раскаленном песке на кукурузном поле. Красивые, стройные ножки, не знавшие колючей стерни. Она была очень недурна, со своими ямочками на щеках, хотя и несколько странновата. Глаз я не мог разглядеть, так как стояла она потупившись, но верхние веки казались тяжелыми, как у старых итальянских Мадонн; во время разговора она клонила голову набок и становилась немного похожа на кудахчущую наседку.
Слава Иисусу. Ваше преподобие, поскорее берите святые дары да приходите к нам: Матяш Бера помирает.
Кто? опешил поп. Бера Банкир? Да я разговаривал с ним всего час назад, когда заходил за Шати. Он сказал, что идет к вам прочищать колодец.
Так оно все, голубок, и было, женщина отерла большим пальцем уголки рта, у нас-то беда и приключилась. Сомлел он в колодце, али что, насилу поняли, что кричит он, мол: «Тягайте меня обратно, люди!» А как поняли, так зараз и вытягали, глядьа у него уж вся рубаха в крови и из носу кровь так и льет. Ни жив ни мертв был, бедняжка, а как в дом внесли, так он уж ручкой еле мог пошевелить, а язык и вовсе не ворочался. Тут я и надумала: приведу-ка по-быстрому попа, может, успеет соборовать. Я и куму звонарю сказывала, чтобы звонил по покойнику.
Тут в самом деле раздался надрывный колокольный звонаккомпанемент предсмертным терзаниям. Поп поспешно натянул стихарь, а епитрахиль протянула ему женщина, видно было, что она здесь вполне своя.
Я не спускал с нее глаз, наблюдая, как она движется, как поводит плечами, как изгибает стан. Чтобы понять, кто она такая, не надо было быть сыщиком Лекоком. До времени ставшая церковной крысой Мари Малярша собственной персоной, настоящее имяМари Визханё, жена Андраша Тота Богомольца. Ну, Мари, душа моя, ты прославилась в качестве натурщицы, но даже представить себе не можешь, какая слава ожидает тебя в качестве героини романа. Ты способна дать пищу для размышлений, не то что твой пышноусый старец! Во всяком случае, теперь мне известно, на чьей совести смерть художника!
Поп тем временем надел шляпу и в некоторой растерянности обернулся к Шати, который таращил глаза, стоя в дверях. Волнение его сказалось лишь в том, что теперь он сосал палец, громко причмокивая.
А ты, малыш? С тобой-то мне что теперь делать?
Глаза у Шати заблестели, он вынул палец изо рта.
А а а колокольчик взять можно?
Можно, сынок. Поп отвернулся.
Мари Малярша отерла слезы уголком платка. (Тут я наконец увидел, какие у нее глаза. Они оказались черными, пресловутый «черный глаз», хотя с эстетической точки зрения такие глаза как раз наиболее безукоризненны.)
Ах ты, бедный лягушонок!
Сперва я собирался пойти вместе с ними, но потом подумал, что лучше изучать Мари с глазу на глаз. Я сказал попу, что подожду его, а тем временем рассмотрю как следует церковь.
Ладно. Я скоро вернусь. Знаешь, по правде говоря, я здесь вообще ни при чем, бедняга ведь был реформатом.
Как же ты взял Шати в служки?
Шати я крестил. До сегодняшнего утра я и сам не знал, что и отец его, и матьреформаты. Они нездешние, лет десять назад перебрались сюда из Бекеша. Других иноверцев в деревне не нашлось, ну и стали они ходить в нашу церковь, исповедовались, делали пожертвования вместе со всеми остальными. Пока муж был на войне, жена померла, и хоронил ее опять-таки я. Потом муж вернулся. Сегодня утром заглянул к ним и вижу: Бера мастерит что-то во дворе, он вообще был мастер на все руки. «Это что же будет, Матяш?»спрашиваю, а он отвечает: это, мол, крест, жене на могилу, а то прежний, что божьей милостью поставили, поломал какой-то бездельник. Все бы ничего, но тут я замечаю, что крест-то и не крест вовсе, а надгробный памятник, как у реформатов положено. Ну да, говорит, родня-то моей бедняжки под такими почивает в Сарваше, пусть и у ней такой будет, вы уж не обессудьте, что он на другие непохожий. «Так вы что, реформаты, Матяш?»«Не все ли равно, ваше преподобие, бог-то ведь на всех один, главноебыл бы человек честный». Сам-то он был честным, это уж точно; все гордился, что исправился после того, как отсидел за подделку кредиток. Кстати, потому его Банкиром и прозвали.
С этими словами он взял святые дары, и милосердный господь отправился с последним визитом к своему рабу, которому больше не рисовать кредиток и не выстругивать надгробий. Правда, поп сказал Мари, чтоб она позвала еще и доктора, но та лишь пожала плечами, исполненная веры в божественное предопределение.
Он и без доктора помрет, ваше преподобие.
Мальчик с ягненком шли впереди, причем Шатика непрерывно звонил в колокольчик с подобающей случаю торжественностью, но и не без некоторого веселья. За ними следовал поп, держа у груди святые дары, а замыкала процессию Мари, которая несла все, что необходимо для соборования. Время от времени она задерживалась то у одной, то у другой калитки, чтобы оповестить всех о печальном событииживая газета с траурным объявлением.
Однако все время, что я наблюдал за ними, улица оставалась глухой и немой. Солнце стояло высоко, люди разошлись по своим делам: кто на реку, кто в поле, дети сидели в школе, из открытых окон которой доносились звонкие голосавремя от времени их покрывал сердитый старческий голос: «Ти-ши-на!» Лишь малыши в задранных рубашонках копошились в дорожной пыли, да квохтали в канаве куры. С другого конца деревни доносились ритмические удары кузнечного молота, постепенно они заглушили колокольный звон.
Ну что ж, осмотрим церковь, откуда начинается трагедия моего героя.
Церквушка эта, надо сказать, сама напоминает героиню романа, над которой писатель мудрил до тех пор, пока сам не перестал ее узнавать. Фундамент был заложен очень давно, похоже, здесь кропили святой водой остриженные чубы венгерских язычников. Потом целое тысячелетие ее латали то здесь, то там, пока не явились наконец деревенские мастера-каменщики и не перестроили ее до основания по самым что ни на есть архитектурным законам. Можно было оправиться после восстания Ваты, после турок, после татар, но после такого варварствауже никак. Им пришлась не по нраву каменная резьба случайно сохранившегося романского карниза, и они понатыкали туда храмовых знамен. Готическое окно замуровали и взгромоздили в полученную нишу гипсовую статую какого-то короля-святого, размалеванную до неприличия, в башмаках со шнурками, зеленом доломане и рейтузах гонведа; голову его величества венчала корона, похожая на здоровенное яблоко, а штык он держал так, словно отгонял назойливую муху.
Самое лучшее в наших деревенских церквахнерукотворное: веселые солнечные лучи, проливающиеся золотом сквозь затянутые паутиной окна. Люди же как будто задались целью доказать, что основа верыстрах.
Четверо евангелистов на потолке напоминали четырех палачей в красном, зеленом, синем и желтом. На большом алтаре была изображена Святая Троица. Бог-отец в желтом, как у святого Иосифа, облачении выглядел так, словно в очередной раз пожалел о сотворении человека и подумывал о новом потопе. Бога-сына, облаченного в синее, как у Девы Марии, одеяние, «художник» не иначе как перепутал с левым разбойником. Над ними вился белый голубь, изображенный скорее всего при помощи карманного ножика. Рай являл собой такое скопище торсов без шеи, косых глаз и вывихнутых членов, что куда там футуристам и кубистам! Бог весть, как сильно нужно отчаяться, чтобы захотеть в такую обитель. После чудовищных святых некоторый отдых глазу давал дьявол, попираемый архангелом на одной из стенок кафедры. Святой Михаил колол врага рода человеческого шпагой, какие во времена Марии-Терезии носили по субботам правоверные евреи; по-видимому, сатане очень нравилась щекотка, во всяком случае, он вовсю скалил зубы. При нем само собой была лопатата самая, которой подсаживают в печь Вельзевула обреченные души.
Но к чему здесь прикасалась рука Турбока? Ведь искусствани на йоту. Я подошел к безголовому Святому Роху. Голова у него оказалась на месте, но таких размеров, что из нее свободно вышло бы две. Место ей было в панораме, на плечах Чингисхана, художник такого нарисовать не мог. А ведь картина явно совсем новая. Зачумленные и ягнята, замок на заднем плане и фигура святого пастыря, бывшего графа, рисунок, колоритвсе обличало руку мастера. Но головы были чудовищны.
Нет, тут мне самому не разобраться. Мои познания в области истории искусств весьма поверхностны: я остановился на первой главеизображениях мамонтов в альтамирских пещерах. Обо всем остальном я знаю ровно столько, сколько можно требовать от современного, относительно образованного человека. Натура обнаженная, но худая и масса разнообразных фруктов вокругэто ренессанс. Еще обнаженнее, но гораздо толщеэто скорее всего барокко, а если кто-нибудь изображен в шлеметогда уж точно. Если на картине раскачиваются на качелях, потеряв стыд и совесть, барышни в широкополых шляпах, а перед ними лежат на траве пастушки, в коротких панталонах, это рококо. Немного, что и говорить; до сих пор мне хватало, но для романа о художнике необходимы знания куда более основательные. И психологией творчества следовало бы подзаняться. Времени, к сожалению, осталось мало, и все же надо будет написать Рудольфу, чтобы привез хотя бы работы Мутера и Тэна по философии искусства. Стоп! Вот хорошо, что вспомнил! Есть такой знаменитый бельгийский роман, называется «Доменик», герой там тоже художник. Постойте, кто же его написал? Фра Фре ага, Фромантен. Я читал его в студенческие годы, ужасно скучный роман, но зато оттуда можно было позаимствовать несколько прекрасных изречений для тронной речи, которую я произнес, вступая на пост председателя кружка самообразования. (Тогда-то профессор Кунц и напророчил мне писательскую будущность.) Эту книгу надо будет достать, авось она меня вдохновит. Надеюсь, Рудольф сможет добыть ее в библиотеке клуба. Уж ее-то наверняка не украли, в ней ведь нет никакого свинства.
Пока я записывал названия книг для Рудольфа, его преподобие вернулся. Взор его был подернут дымкой от встречи со смертью, нечто подобное можно увидеть в глазах больничного врача, страдающего болезнью желудка. (Особенно, если пациент скончался от того же недуга.)
Ну что, кончено?
Скончался, бедняга. Едва успел прочитать за мною «Отче наш» во отпущение грехов.
Какие такие у него грехи? Реформатство?
Какое там, поп грустно улыбнулся. Была у покойного еще одна тайнавот уж этого никто и помыслить не мог. Годами водил за нос всю деревню.