Потом начали строить по Уралу заводы, а деревни приписывать к ним. Моего деда со всем его выводком приписали к заводам Болдышева, попал в крепостные и мой отец Егор, и все мы, кои и не рожденные о ту пору были.
Побежал народ с Урала, от золота и руд, потому обернулось ему это золото слезками. Побежали к тем же башкирам, в сибирскую тайгу, да нелегко было убежать. Охотились за беглецами солдаты, и не как-нибудь, а с ружьями и собаками.
Задумал убежать и дед мой. Сделал он телегу, купил у башкира пару коней, посадил в телегу детишек, жену и темной ночью выехал. Ночами только и ехал, а днем укрывался по лесам да по оврагам. Выбрался он из Болдышевской дачи и хотел уж благодарить бога за спасение, да рано благодарить было. Наткнулись на него охотники, гонявшие по чащам кабана, и задержали. Пришлось деду с конвоем вернуться к Болдышеву, а там его в плети и от домны в рудник, на подземную работу.
Как же свобода-то в 1861 году?
От свободки этой мы только горя хлебнули. Сам я тех лет не помню, был всего-навсего с кукиш, а другие помнят. К тому времени на Урал набралось много народу: кто сам пришел, кого силой привели, в цепях и под охраной, плодился тоже народ, и не хватало всем постоянной работы по заводам. Одни бессменно стояли у станков, а другие по мере надобности то дрова рубили, то уголь жгли. Тянулся народишко, переваливался из кулька в рогожку. Как вышла грамотка о воле, поделили нас на два стада мастеровых и сельских работников, мужиков то есть.
Мастеровые, значит, на заводе работу имеют, и землицы им полагалось только под домишко да покосцу с ладошку, а мужикам, кои к заводу касанье малое имели, и покосу больше, и пахоту, и лесные угодья. Все это хорошо, да испугались заводчики, что уйдут от них дешевые руки, земли с лесами пожалели и записали всех в мастеровые. Мужиков на Урале не оказалось, и каждый получил землишки кафтаном всю прикроешь.
Поднялся гул по заводам: «Земли! Лесу!» «Вам не полагается», в ответ им. «Не полагается на работу ставь!» «У нас рабочих рук довольно».
За оружие народ брался, да не нашлось в то время Пугача, и дела не получилось. А мастеровщине плату сбавили.
«С какой стати, по какому праву?» кричит мастеровщина. «А потому, что волю вам дали, будьте волей довольны». И смеются. «Не станем работать!» «Не надо. Из деревень по дешевке наберем. Пойдут и благодарить будут».
Пришлось мастеровым замолчать. Заводчикам и этого мало показалось, решили они от воли одно слово оставить. Нажали они на Петербург, и выпустил он дополнительную грамотку, по которой выходило, что можем мы пользоваться одной травкой, а будь на покосе нашем, на дворе, в подполье какой-нибудь металл, камень ценный, глина добротная, это все заводчиков. Может он выгнать тебя, кувырнуть домишко твой, и на месте подполья сделать шахту.
И, бывало, сгоняли, домишки рушили. Найдет человек в подполье золото и мыть его втихомолку. Прознает заводчик, начальство и: «Чего в подполье делал?» «Яму рыл, кадки с капустой ставить». «Взять пробу».
Сделают ее, обнаружат золото и гнать из дому человека, а то в каторгу, в Сибирь. «Хищничаешь! Завод обкрадываешь!»
На дворе, на покосе своем лесину нельзя вырубить, денежку плати. Не угоден человек заводчику заморозит, не даст дров.
И это теперь так же?
По сей день. Я ужо сказывал, как морозили почтаря. Целую зиму ко мне ходил обогреваться. И дровишек дать ему нельзя: узнают самого заморозят.
Почтарь, кажется, за вас?
За нас. С опаской, с осторожностью, но за нас. Ты думаешь, люб ему управляющий после того, как почтарь у него пол под ногами лизал? Нечего далеко ходить, у меня на покосе озерко имеется, а за рыбку каждогодно оброк плачу. Есть у нас коровенки, а водопою нету, заводской он. Не уплати оброк, не дадут коровенке напиться, уморят.
Да здесь же везде вода! удивилась Ирина. Сколько ее попусту течет!
Течет, а не наша, купить ее надо. Вот как такое сделали, пошел народ в суды, к губернаторам, в Петербург правду искать. Собирали мы деньги, последние слезки вкладывали и писали прошенья, ходоков посылали. Прошенья-то наши и посейчас валяются у начальства на полках, нет им движенья. Сказывают, что губернатор один собирал гостей, устраивал пирушки и прошениями нашими топил камин. Возили ему из канцелярий возами. А ходоков выслеживали по тропам, хватали и в Сибирь. Много наших ходоков изгибло неведомо как и где, не осталось от них ни слуху ни духу.
Потянулся народ в переселенье, рад был уйти с золотого Урала в пески, в камень, в лесную дичь, и тут стали ему поперек дороги. Нашли указы, раскопали законы, по которым выходило, что переселяться мы не можем, а должны сидеть на одном месте.
Где нашему брату взять денежку, когда рвут ее туда и сюда! Аренду за покосную десятину семь рублей в год, выгони овцу плати полтину золота, выгони коровенку плати рубль.
У меня усадьба десять сажен по улице и тридцать сажен в глубину, и выплачиваю я за нее по пятнадцати рубликов в год, а всего со свободушки за пятьдесят лет переплатила наша семейка семьсот пятьдесят целковых, а землица все не наша.
Без копейки не выруби ветки, веника не наломай, а копеечек дают нам в обрез. И стали мы тайком лесишко валить, сено косить на дальних полянах, рыбешку промышлять по глухим озерам. Кого поймают в суд, сено отнимут, рыбешку вытряхнут, присудят штраф и судебные расходы, нагрохают такую цифру, что рабочему в год не отработать. Не уплатит придут с описью имущества и пустят его с торгов. На иного накатит такая злоба, что встретит он законников ружьишком, уложит одного, другого, а сам в тюрьму, на каторгу. Сибирь-то ведь наполовину нашим уральским опальным людом заселена, бритая она, бубновая. Пробовали мы в пятом году сочинить бунт, а царские власти двинулись на нас с войском, с плетками покорять свой родной народушко и взяли в полон, навязали ему иго хуже татарского.
В Петербурге что-то зашевелилось, знать, дошли прошенья наши, не все сгорели, да не верю я, не жду добра. Друзей у нас мало, а лихоимцев и предателей омута.
Наступал вечер, а с ним холод, ветер. Народ растекался по домам, пошел к дому и Прохор.
Ты к нам, Арина? спросил он.
Думаю зайти. Можно?
Зайди, доскажу еще немножко. Всего рассказать нельзя, забылось уж многое, по канцеляриям погибло и сгорело в каминах.
Долго ли так будет? спросила она.
Не знаю, Аринушка, думаю, что недолго, близок конец.
Ирину сильно встревожил интерес Прохора к Изумрудному озеру, к мятежнику Юшке Соловью и к тому, не родственница ли она судье Гордееву. Ее не оставляли самые страшные предположения: все обнаружилось, начальство выгнало ее с завода за связь с мятежниками, а рабочие выгнали из своей среды за предательство, нет ей ни работы, ни приюта. Она скитается, как бездомная собака, которую все гонят. Господи, как тяжело быть грешницей, преступницей!
Порой ее охватывало такое оцепенение, что она забывала кидать поленья в вагонетку и подолгу стояла, держа их в руках.
Арина, подталкивала ее Дунька, ты стоять пришла?
С Аринкой столбняк, смеялись работницы. Ее бы не сюда, а на дорогу вместо верстового столба.
Влюбилась девка. Уж не в помощника ли? Не разевай рот, хорош калачик, да черств больно, зубы сломаешь. Нужна, покуль не его, а допустишь, кланяться перестанет, знаем мы Тебя он жрет, а с другой лакомится, ты в будень, а та по праздникам.
Да с чего вы взяли?! вскипела Ирина однажды.
С чего, с чего Молчи уж! Почему тебя не уволили, когда другую на твоем месте взашей погнали бы? Видим мы, да нам что! Где нам до помощника, птица не нашего полету.
Девоньки, я буду сердиться, грозилась Ирина.
Пошутили мы. А коснись на деле, будет приставать, так и знай, что не долго с ним нахороводишься. За рабочего из цеха верней: не жирно, а спокойно, не уйдет.
Ах, какие вы Ирина засмеялась.
Смешно смейся, горе придет плачь. Девки, песню начинай! Споем величанье Аринке.
Пели девушки, Ирина же смеялась до упаду, до коликов в груди.
Ну будет, будет! взмолилась она. Я умру, и помощник овдовеет.
Но сразу стала серьезной и затихла. К поленницам шел сам помощник.
Легок на помине! Мы и его взвеличаем.
Нельзя, девки, нельзя, я буду в самом деле сердиться.
Ишь, заступается за дружка!
Подошел помощник и позвал Ирину в контору.
Сейчас?
Да, пойдемте со мной.
По пути они говорили о разных разностях.
Пожалуйста, в мой кабинет, садитесь!
Ирина села, помощник напротив.
Ирина Михайловна, не удивляйтесь всему тому, что я скажу.
Я уже давно ничему не удивляюсь.
Перейдите на другую работу, в контору.
Но я не хочу.
Я вас прошу об этом. У нас имеется свободная должность секретаря, и некому поручить.
Не верю, это неправда.
Не совсем так, нашли бы, но
Мне нужно идти работать, пустите меня!
Какая вы упрямая! Я буду говорить с вами не как с работницей, а как с женщиной, как с человеком, не подчиненным мне.
После гудка. А сейчас я работница и только.
Я прикажу дать гудок.
Глупости! замахала руками Ирина. Не чудите.
Ужели вы не понимаете?
Ничего не понимаю.
Я вам делаю предложение.
Стать секретарем?
Вы невозможная женщина Моей женой!
Женой?!
Да-да Но, ради бога, это между нами, мне неудобно, когда вы там, в казарме и у поленниц, у дров.
Но буду в конторе?
Я объявлю вас своей невестой.
Мне больше подходит быть там, в казарме и у поленниц, потому что я помолвлена.
С кем? Давно ли?
С рабочим из кузнечного цеха. Когда я буду в конторе, он не возьмет меня.
Зачем вы губите себя?
Зачем вы хотите губить себя? Так знайте, что я мать, у меня девочка.
Девочка? Может ли это быть?
Есть, есть.
А муж?
Муж ветер, брачное ложе куст. До свиданья! Ирина встала и ушла.
Вот оно что! пробормотал помощник.
А потом долго сидел и повторял все одно:
Как я молод, зелен, глуп Фу!
Управляющий застал его в этом состоянии.
Что это вы фукаете? Пойдемте на заседание.
После гудка Ирина гуляла по оголившемуся берегу реки. К ней подошел помощник.
Присядемте, Ирина Михайловна. Можно с вами поговорить?
Вы не будете делать мне предложение?
Не буду, хотя и не верю ни одному из тех ваших слов. Расскажите, что привело вас на завод. Помощник коснулся носком башмака глыбы песчаника. Я буду нем, как этот камень.
А мне нечего скрывать и рассказывать нечего. На завод пришла, как и все, за куском хлеба.
С вами невозможно поговорить, упрекнул он.
Будем молчать. Слушайте, как шумят ветер и деревья. Вы не боитесь, что вас уволят? спросила Ирина.
За что?
За за знакомство со мной, с работницей?
Управляющий мне это ставил на вид.
Идите в контору и пригласите гулять кого-нибудь из конторских барышень, посоветовала она.
Мне хорошо здесь, с вами.
Тогда уйду я.
Минуточку подождите! Недавно я был у судьи. Он чрезвычайно интересовался вами.
Откуда судья знает меня? Ирина склонила голову, чтобы не выдать своего волнения.
Собственно, он не знает, но когда-то видел вас, и то в спину. Очень жалеет, что не смог догнать и заглянуть в лицо. Ему показалась знакомой ваша походка. Судья намерен пригласить вас к себе.
Почему вы думаете, что он видел меня? В заводе женщин тысячи.
Он описал вашу походку, вернее, походку той, кого видел, и несомненно, что это были вы.
Пусть приглашает, это его право. Я приду. Это моя обязанность. Только напрасно будет тратить время. Я не могу быть для него кем-то, кроме чужой, вашего судью я впервые увидела здесь недавно. Мы незнакомы.
После этого разговора Ирина стала усиленно избегать встреч с судьей, а если это случалось, она меняла походку, горбилась, низко опускала на лоб свой платок, пряталась за что-нибудь.
Она решила явиться на вызов отца, но самой не добиваться свидания. Она не ждала от него радости ни себе, ни отцу. Самое лучшее для нее было бы стать незаметной работницей Аринкой, совершенно затеряться среди Манек, Дунек, Матрешек и там, в глубине народа, служить ему, расплачиваться за вину перед ним, добывать себе оправдание.
Обойдя бесплодно несколько десятков деревень и заводских поселков, башкирин Илюша оказался в Яснокаменском, здесь довольно скоро напал на таких людей, которые вспомнили нищенку Аринку и даже вызвались проводить его до школы, где она оставила свою девочку. Но Илюша сам отыскал школу и явился туда своим излюбленным способом: «Разменяйте копеечку на семишничек». Учительницу не удивила, не смутила такая просьба: молва о чудаке Илюше прибежала в Яснокаменск раньше, чем появился он сам.
Учительница оставила Илюшу на крыльце, где встретила, и ушла в комнаты, погодя недолго снова вышла оттуда с маленькой рыжей-рыжей девочкой. Сперва она сама разменяла семишничек на копеечку, потом разрешила разменять девочке.
Дочка? спросил Илюша про нее.
Племянница.
Мамка есть?
Есть. Теперь она в отъезде, на работе.
И батька есть?
Тоже в отъезде.
Илюша попытался сделать девочке подарок протянул горсть конфеток и крендельков. Но учительница отстранила грязноватую руку Илюши и сказала:
Этого не надо, этого у нас вдоволь. Спасибо за копеечки. Прощай!
И ушла вместе с девочкой за дверь. Илюша ушел тропой в горы. На другой день он опять появился в Яснокаменске вместе с каким-то новым человеком, показал ему школу и скрылся. А новичок устроился недалеко от школы отдохнуть в тени, за кустарником, как делали многие из прохожих.
В то летнее каникулярное время школа пустовала. Во всем довольно просторном здании и совсем обширном дворе были только учительница да ее племянница. Учительница делала что-то в комнатах, лишь иногда взглядывала из окошка на девочку. А девочка увлеченно трудилась во дворе на песчаной куче игрушечными лопаточками и совочками воздвигала из песка горы, завод, дома. Она не заметила, как чужой человек перешел из кустов в школьный двор и сел на скамейку. А потом, заметив, испугалась и побежала с криком:
Тетя Даша, здесь чужой дядя! Я боюсь!
Вышла учительница, строго спросила незнакомца:
Вы как здесь? Зачем?
К вам по делу.
Говорите!
Пусть она играет, а мы поговорим отдельно.
Учительница велела девочке продолжать игру на песке, а сама ушла с незваным гостем в школьный садик, впускать его в комнаты поопасилась.
Ну?.. сказала она, давая понять незнакомцу, чтобы выкладывал свое дело.
Ваша девочка моя дочь, сказал он и снял брезентовую рабочую шляпу с обвислыми широкими полями, надежно укрывавшую его рыжую-рыжую голову. То был Юшка.
Возможно, согласилась учительница, пока никто другой не напрашивался к ней в отцы. Но я не отдам ее. Взяла у матери и отдам только ей.
А я и не думаю брать. Мне некуда. Скажите, мать жива-здорова?
Да.
Навещает вас?
Да.
А где живет?
В одном из соседних заводов, в каком не знаю.
Переписываетесь с ней?
Нет. Она не дала адреса.
Это правда? Говорите правду, я все равно узнаю ее!
Пока не переписывались.
Вам трудно содержать девочку, нужна помощь?
Нам помогает мать. Больше ничего не надо.
Все было именно так, как говорила учительница: Ирина не переписывалась с ней, а навещала изредка, по большим праздникам, когда рабочим давали подряд несколько свободных дней, и привозила немножко денег.
Ладно, берегите, любите ее! Сейчас у меня трудное положение, а со временем я расплачусь за все, награжу вас. Хорошо награжу, пообещал Юшка.
Мне ничего не надо, я люблю ее как родную, сказала учительница. Не обижайте меня разговорами об уплате, любовь не нуждается в ней.
Он еще спросил, как зовут девочку, и ушел. Проходя мимо песчаной кучи, он схватил девчонку, приподнял, поцеловал в лоб, в волосы, затем поставил обратно на песок. Девочка испугалась, заплакала.
Ну с чего ты? Брось! Больше не буду, не буду, пробормотал Юшка, быстро уходя. Он не знал, как утешают маленьких.
К девочке подбежала учительница, начала гладить, вытирать ей слезы, ласково ворковать:
Не надо плакать. Я не дам тебя в обиду. Видишь, дяди уже нет, он уже испугался нас, убежал! Мы с тобой никого-никогошеньки не боимся. Верно?