«Что там дальше произошло, продолжал вспоминать Юшков, не помню, крепко напоили. Пришел в себя только на вокзале в Киеве. Кругом конвоиры прямо с вокзала повезли меня в канцелярию генерал-губернатора. Когда меня завели в его большой кабинет, сам Трепов вышел из-за стола и строго спросил, как я попал в Петербург. Я ему рассказал Трепов рассвирепел и потребовал, чтобы я ему рассказал, как началось мое знакомство со студентами Как он меня бил! Так меня еще сроду никто не бил»
Избитого Юшкова подняли и отвезли в Плосский участок, где передали приставу, который тоже изрядно «отходил». После его накормили и уложили спать. Но спал он недолго. Ночью его растолкали, приказали облачиться в палаческий наряд: плисовые шаровары, щегольские сапоги, красную рубаху и красный колпак с прорезями для глаз.
Он сел с полицейским в пролетку, и они поехали на Лысую гору
Именно поэтому столь затянулась казнь Богрова. Этими несколькими днями жизни он обязан своему палачу. Однако именно в эти дни Богров потерял присутствие духа и дал позорные показания против своих товарищей и организации.
Добился этих показаний однофамилец командующего войсками Киевского военного округа подполковник отдельного корпуса жандармов Иванов. Оттяжка казни измучила Богрова. Он ничего не мог понять.
Подполковник отметил, что Богров сдал за последние сутки. Не ускользнула от опытного жандарма определенная беспомощность и приниженность в облике смертника. Он понял: Богров ждет чуда, то есть избавления от кары.
Именно поэтому Богров встретил жандарма вопросом:
Что случилось, почему до сих пор за мною не приходили?
Богров уже успел совладать с собой и вернулся в мир отрешенности и пренебрежения к смерти. Однако подполковник дело свое знал. Богров дал нужные показания (подлинники протоколов допросов Богрова от 410 сентября 1911 г. были найдены в архиве департамента полиции Б. Струмило и опубликованы им в 1924 г. в журнале «Красная летопись»).
Показания от 10 сентября заканчиваются весьма прозаическим донесением как бы рядового профессионального платного агента секретной службы: «Относительно сохранившегося в Черкассах и в Киеве оружия и шрифта могу, соответственно тому, что я слышал от членов ревизионной комиссии и знал сам, сообщить следующее: в Киеве около пуда шрифта должно быть закопано в усадьбе на Боричев-Токе, где еще в 1908 г. произошел взрыв бомбы. В Черкассах и в Киеве в том же году был отправлен транспорт в 21 браунинг, которые в значительной части были спрятаны в усадьбе, в которой было оказано сопротивление группой анархистов».
Последние признания ничего нового не добавляли, это были факты известные
В ночь на 12 сентября Богров крепко спал. Когда тюремщики вошли, он мгновенно вскочил. Он сообразил: это смерть! Чтобы скрыть потрясение, он попросил дать его шляпу. Ему скрутили руки веревкой. Он не сопротивлялся. В напряженной тишине он четко проговорил:
Самая счастливая минута в моей жизни только и была, когда услышал, что Столыпин умер.
Во дворе убийцу поджидали чины полиции и вице-губернатор. Он проверил, надежны ли веревки на запястьях сзади, после чего группа пролеток и верховых тронулась к месту казни.
В одном из глухих углов двора форта стояла виселица с опущенной веревочной петлей. На табурете тускло светил керосиновый фонарь. Тут же прохаживался Юшков в своем палаческом облачении.
Карета с Богровым остановилась почти вплотную с виселицей. По приказу вспыхнули факелы. Это придало всему особенно зловещий характер. Смертника во фраке и без головного убора вывели из кареты и под руки подвели к табурету. Богрова тут же окружил конвой.
После оглашения приговора последовал приказ вице-губернатора: «Действуй!»
Юшков придвинул к себе табурет, составил на землю фонарь, снял с табурета мешок и накинул его на голову Богрову. После обхватил Богрова и поставил на табуретточно под перекладину. Возле столба, обвитого веревкой, стоял товарищ прокурора Киевского окружного суда Лашкарев. Согласно инструкции, он прижимал правой рукой конец веревки к столбу. Юшков набросил петлю и затянул на шее Богрова. И тут же мгновенно вышиб табурет из-под ног Богрова. Тот дернулся всем телом, повис былои рухнул на землю. Это веревка выскользнула из руки Лашкарева.
Все невольно ахнули. Но помилования не последовало. Вице-губернатор ткнул Юшкова кулаком в спину: «Повесить!» Юшков стал поднимать безвольное тело и свалился сам. Юшков встал и уже без суетливости одним уверенным движением поднял Богрова. Тот было уперся, чтобы стоять самому, без Юшкова. Но Юшков, изрядно озлобившийся, подвинул его к табурету. Богров что-то сказа, но так слабоникто ничего не понял.
Он еще жив! сказал вице-губернатор. Скорее!
Юшков перенес Богрова на табурет и принялся напяливать на шею петлю. И вот тогда из-под мешка проскрипело бессильное:
Сволочи.
Лашкарев вцепился в конец веревки. Все готовои Юшков с той же ловкостью выбил табурет. В этот раз табурет отлетел далеко в сторону. Богров два раза дернулся и затих.
Глава IIIБРЕСТ-ЛИТОВСК
В мае 1917 г. вместо Гучкова военным и морским министром становится Александр Федорович Керенский. 26 мая (по старому стилю) он приезжает в Москву. Все должностные лица города, а также почетный караул встречают его на вокзале. Толпа на всем пути следования приветствует министра.
Здравствуйте, товарищи граждане! отвечает Александр Федорович.
Вечером в Большом театре митинг в честь нового военного министра. Его встречают возгласами: «Вождь русской армии и флота!» Оркестр под управлением Кусевицкого исполняет «Марсельезу» и увертюру к «Вильгельму Теллю».
Поэт Константин Бальмонт читает со сцены:
Созвучья первых русских песен
Сложил крестьянин, а не князь
Поступают приветственные телеграммы от министров Церетели и Скобелева.
На сцене прославленный тенор Большого театра Л. В. Собинов. Он обращается к Александру Федоровичу:
«Большой театр, горячо приветствуя представителя Временного правительства, уповает, что идея государственности сотрет партийные границы и скует в единое целое граждан министров в непреклонной воле спасти Россию от гибели, разрухи внутри и от грозной опасности со стороны непримиримого врага (Германии. Ю. В.).
Мы верим, что Временное. правительство, объединившись в самосознании великого долга, соединит расшатанную Россию и зажжет огненное пламя любви к Родине.
Да здравствует единая, великая, могучая Рбссия! Да здравствует Временное правительство! Да здравствуют граждане министры!»
Аплодисментами встречают представителя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов А. Р. Гоца. За Гоцем выступает вождь партии эсеров В. М. Чернов. Заключает торжество сам Александр Федорович.
Оркестр играет министру встречу. Когда он поднимается на сцену, публика встает, и, по словам очевидца, все тонет в громе оваций. Сцену заполняют цветы: корзины, букеты, венки. Слава Керенскому!
В жадной тишине начинает речь Александр Федорович:
«Ничто и никто не могут сломить свободу освобожденного народа Явоенный министр, обладающий достаточной властью, и я заставлю подчиниться воле революционного народа, и я говорю вам: войска исполнят свой революционный долг перед Родиной! Но я скажу: вы сидите в залах, залитых огнями, сидите в бриллиантах, а онив окопах, съедаемые насекомыми, голодные и холодные И они имеют право сказать, что, если свободная страна хочет, чтоб мы исполнили свой долг, пусть она поддержит нас не словами, а делами!
Разве там не знают, сколько здесь людей, которые должны, обязаны быть в окопах
И теперь, товарищи, мы должны жить для подвига У нас есть огромный капиталвеликая сила народа»
После отъезда Керенскогов театре импровизированный аукцион. Портрет Керенского продан за 15 100 рублей (по курсу того времени неплохое имение стоило всего в три раза дороже). Продана также «расписка» (автограф. Ю. В.) будущего министра-председателя.
От подъезда театра народ бежал за автомобилем Керенского.
Здравствуйте, товарищи граждане! повторял он.
В десять вечера Керенский прибыл на Продовольственный съезд и произнес обстоятельную речь. А через час он уже на съезде партии социалистов-революционеров (эсеров). Заседание закрыто, но все терпеливо ждут гражданина министра.
Под гром аплодисментов Керенский снова заводит длинную взволнованную речь
Нового военного министра слушал в Большом театре и мистер Локкарттогда генеральный консул Великобритании в Москве.
«В России я знал его лучшегораздо лучше, чем кто-либо из английских чиновников, повествует о своих отношениях с Керенским мистер Локкарт. Не раз я служил ему переводчиком при переговорах с сэром Джорджем Бьюкененом. Часто видел его одного. Именно ко мне он пришел, скрываясь от большевиков. Это я помогал ему в выезде из России».
Выступление Александра Федоровича в Большом театре оставит неизгладимый след в памяти молодого английского дипломата.
«С самого начала он вел безнадежную борьбу, пытаясь загнать обратно в окопы нацию, уже покончившую с войной, пишет мистер Локкарт и обращается к тому вечеру в Большом театре. Керенского следует считать одним из величайших в своем роде ораторов в истории Его голос огрубел от постоянного крика. Он мало жестикулировалудивительно мало для славянина, но он владел речью и говорил с покоряющей убежденностью. Как отчетливо я помню его первый приезд в Москву после назначения его военным министром. Он только что вернулся из поездки по фронту Все встали. Керенский поднял руку и сразу заговорил. Он выглядел больным и усталым. Он вытянулся во весь рост, как бы собирая последний запас энергии. И с нарастающей силой начал излагать свое евангелие страданий Сам человек рождается в муках Можно ли думать, что наша революция окрепнет без страданий?.. При свете рампы его лицо казалось мертвенно-бледным. Солдаты помогли ему спуститься со сцены, пока в истерическом припадке вся аудитория повскакала с мест и до хрипоты кричала «ура» Жена какого-то миллионера бросила на сцену свое жемчужное ожерелье. Все женщины последовали ее примеру. И град драгоценностей посыпался из всех уголков громадного здания. В соседней со мной ложе генерал Вогак, человек, прослуживший всю свою жизнь царю и ненавидящий революцию больше чумы, плакал как ребенок. Это было историческое зрелище, вызвавшее более сильную эмоциональную реакцию, чем любая речь Гитлера и других ораторов, когда-либо слышанных мною. Речь продолжалась два часа»
Я против отношения к истории как к некой безликой силе, которая с неодолимой фатальностью, предопределенностью вершит судьбы людей и народов. Однако в данном случае могу с полным правом написать: «Но жизни всех уже были расписаны». Исторически обусловленная и созревшая сила большевизма, жесткая и жестокая, обратит всех в безликих статистов в том грандиозном действе, которое большевизм брался поставить.
Ураган ненависти и разрушения мел из всех углов России, безжалостно разваливая устои старой власти. И что тут значило красноречие нового военного министра, если он лишен дара читать знаки истории. Самые главные он не прочели Россия, и он, и большевизм шагнули в бездну
Сколько же лет я собирал материал для этой книги, обдумывал, пробовал писать (не получалось, не было ясности), вел своего рода подпольные записи (анализ того, что узнавал, что открывалось), которые шаг за шагом продвигали к истине! Записи эти я называл «крестами», поскольку ставил в верхнем правом углу листа крест; это означалообнаружение такой записи для меня несчастье, смерть. Я их продумывал, перепечатывал, год от года «кресты» росли, складывались в пухлый манускрипт без сюжета и последовательности. Герои, правда, были: Ленин, Сталин, ленинизм, революция, насилие, народ, вера в правду
Мной руководило желание хоть как-то ответить за поруганное Отечество, его честь, веру, культуру, униженных и унижаемых людей, сведенных всем своим существованием к роли быдла.
Народ не должен нести на плечах своих палачей и безответственных болтунов политиков. Все они сосут жизненные соки из народа и жиреют бедой народа. Казнокрады, выжиги, партийные хапугивсе помойные мухи, слетевшиеся на дележ народного достояния. Почти 70 лет народ не разгибал спину, а делят богатство, им созданное, те, кто даже близко не имел к труду какого-либо отношения. Мало того, что народ превратили в крепостного, и он почти 70 лет работал фактически задарма, теперь опять присваивают его труд. А он, измученный, больной, только смотрит, как его опять грабят, теперь уже до последней нитки.
Народ отучают любить Родину постоянным унижением от имени Родины, глумлением над прошлымнашей историей, глубоким равнодушием и презрением к участи беспомощных и слабых. Россию превращают в объект раздела, но сначала хотят привести в состояние недвижимостиобессилить народ, изнурить неизбывной нуждой, превратить в червей, поглощенных лишь заботами о пропитании
Этой книге я подчинил жизнь. Печатался мало, да и не печатали, надо было льстить, угождать режиму; впрочем, и нынешняя демократическая пресса (конец 1991 г. начало 1992 г.) избегает печатать все, что как-то шершавит новых вождей от демократии. Я весь ушел в «дело», с осени 1959-го уже совершенно сознательно (сразу после своего первого чемпионата мира по тяжелой атлетике в Варшаве). Повернул меня к этому «делу» революционер с еще «царским» стажем, эсер-максималист, после большевик Гронский Иван Михайлович, человек, беспредельно преданный ленинизму.
По мере работы сужался круг товарищей. Не оставалось ни времени, ни сил на обычную жизнь, тем более очень скоро разработки углубились в совершенно заповедные и запретные темы. Я должен был очень много читать, а главноеискать и встречаться с участниками тех событий. Литература же на все подобные темы была уничтожена на корню, да и свидетелей из того времени «женевский» гребень вычесал безжалостно.
Ближе к 80-м годам, когда в сознании уже складывалась книга, я умышленно взялся сворачивать знакомства, сознавая, что этой публикацией нанесу близким вред. Это вызывало непонимание, зачастую упреки в зазнайстве или неблагодарности. Но лучше упреки, нежели сознание своей вины
Жизнь вокруг была странной. Было несравненно больше людей, которые соглашались на жизнь в бесчестье, лихоимстве, притворствах самого разного свойства. Для тех из них, кто хоть как-то догадывался о моей работе, я представлялся придурком.
И впрямь, на что я мог надеяться?.. «Психушку», преследования Это же идиотизмсоглашаться на это добровольно, да к тому же при отличной возможности «хапать»ведь такое спортивное имя!
А я упрямо работал, подвигая цель-несчастье своей жизни. Книгу я решил напечатать в любом случае, как только она сложится, а план ее уже вырисовывался. Нет, не все было гладко. Временами меня охватывали бессилие и отчаяние
Я писал в отчуждении, один Ни с кем нельзя было поделиться находками, готовыми главами
Годы проклятого одиночества. Они уже складывались в десятилетия
Я выпускал другие книги, писал статьи, но настоящая жизнь таилась (именно таилась) в другом, я никому не смел о ней сказать А эти книги, статьи должны были давать литературный тренинг и обеспечивать существование
А обычная, невыдуманная жизнь шла рядом. Заманчивая, прекрасная жизнь без выдумок, единственная, неповторимая; в ней любовь, солнце, женщины, шелест шагов в траве, смех, признания Все-все призраком скользило рядом, всего лишь рядом, не задевая меня. Я все время говорил себе: закончится эта работа, и я смогу жить без этого долга-колоды
Сколько раз я слышал:
Что ты можешь изменить? Всем все известнои за это класть жизнь? Пока народ не проснется, вы здесь разобьетесь, а ничего не сделаете. Он же вас и слышать не хочет, отвернулся. Кому нужен Сахаров? Бьется один, а народ глух. А ты чего добьешься? Здесь никто не сдвинется, народ с ними; смотри на партию: она же их гнет к земле, а они ее чтят Брось свои глупости
Очень похожее я слышал бесконечное число раз, после этого могли не только опуститься рукижить не хотелось, мысли о людях были тяжелыми и мрачными.
Я возражал, не мог не возражать, потому что верил. Но я видел ненужность своих слов. Мы вообще все говорим на разных языках, а еще чащепросто не слышим друг друга.
В общем, я укреплял окружающих в мнении, что я настоящий придурок, мучаю себя и близких. Близких я, правда, не мучилони почти сразу отпали от меня, а позже стали предавать. Я познал все виды измен и вероломства. В этом жестком, рациональном мирекому я нужен был со своими мечтами?..