Когда он снова усаживается на полу в гостиной, примерно двадцать минут спустя, Отто его спрашивает:
Сколько этой херни осталось?
Нисколько, говорит Саймон.
Гостиная вся в бежево-кремовых тонах и восточных побрякушках кажется незнакомой, словно он видит ее впервые.
Ты прикончил всю дурь?
Фердинанд против воли начинает хихикать и все время повторяет:
Ой, прости, прости
Вы прикончили всю дурь? повторяет Отто, не в силах принять этот факт.
Фердинанд хихикает и просит прощения.
Да, говорит Саймон. Он также прожег светлый глянцевый коврик, но решает не говорить об этом сейчас.
От блядь, говорит Отто. А затем, словно надеясь, что это шутка: Че, правда все?
Правда.
Мне так жаль, говорит Фердинанд с неожиданно серьезной миной.
Отто вздыхает.
Ладно, говорит он, хотя еще не свыкся с потерей. Мать вашу, произносит он через несколько секунд, вы прикончили всю дурь
Саймон медленно залезает в свой спальный мешок и отворачивается от них. Они все еще говорят, когда он засыпает.
На следующий день они с Фердинандом отправляются в Потсдам. И одно из мест, которые Саймон как будто хочет увидеть, пока они в Берлине, дворец Сан-Суси.
Вокзал Потсдама они покидают через изысканно оформленные зеленые ворота. Затем проходят по аллее из низкорослых деревьев и видят дворец на вершине холма с террасами. У подножия холма высоко бьет фонтан, а по парку расставлены здесь и там белокаменные статуи мужчин, ублажающих женщин, сражающихся друг с другом или благородно хмурящихся на что-то вдалеке, и каждая статуя охвачена неким возвышенным безумием, застыв среди живых изгородей или вблизи гладкой поверхности декоративных прудов.
Саймон пробирается по этим красотам долгими прямыми переходами, обсаженными деревьями, с фонтанами на перекрестках и фасадами по сторонам с чувством приятного возбуждения.
Дойдя до летнего кафе, они присаживаются на металлическую скамейку, и он говорит о том, как весь этот ландшафт, подобно музыке И. С. Баха, выражает естественный порядок человеческого разума.
Фердинанд ест пирожное и жалуется на гнойники на спине, которые пачкают его рубашку.
У Саймона та же проблема, но он о ней не говорит. (Помимо прочего, щепетильность заставляет его скрывать свое тело от друга). Так что он откладывает «Послов» и рассказывает Фердинанду о Фридрихе Вильгельме, отце Фридриха Великого, и о его одержимости своими гвардейцами: он требовал, чтобы все они были очень высокими, уделял повышенное внимание их форме, а при плохом самочувствии очень любил смотреть, как они маршируют. Все это вызывает смех у Фердинанда.
Просто блеск, говорит он, вытирая пальцем остатки масла со своей тарелки.
Саймон умиротворенно допивает чай и снова принимается за книгу. Наступает вечер, и они с трудом находят дорогу назад. По гладким лужайкам пролегли тени статуй.
Что будем делать вечером? спрашивает Фердинанд.
Саймон, не поднимая глаз от книги, чуть заметно пожимает плечами.
Сестра Отто, которая была в квартире утром, когда они проснулись, предложила им составить компанию ей и Лутцу с Вилли, чтобы прошвырнуться по городу. И Фердинанд теперь вспоминает об этом. Саймон же опять нарочито уклончив. Перспектива провести вечер с сестрой Отто и ее дружками наполняет его чем-то сродни страху, каким-то смутным беспокойством.
Они же мудаки, говорит он, не отрываясь от книги, или нет?
Большую часть дня они с Фердинандом потешались над Лутцем и Вилли над их кожаным прикидом, их пирсингом, визгливым смехом Лутца и обвислыми усами Вилли.
Они вроде ничего, говорит Фердинанд задумчиво. Последние десять дней он не общался ни с кем, кроме Саймона. И сестра Отто прикольная.
Серьезно?
А что нет?
Ну, ничего, произносит Саймон, переворачивая страницу, пожалуй.
Все равно, что нам еще делать? спрашивает Фердинанд и фыркает.
Не знаю.
Так я и говорю давай просто выпьем с ними, напирает Фердинанд. Не так уж они плохи.
Который час?
Время двигать назад.
Правда? говорит Саймон, поднимая голову и оглядывая парк, заполненный тенями. Мне тут нравится.
В итоге они проводят часть вечера с сестрой Отто, Лутцем и Вилли. Но Саймон, похоже, твердо решил не участвовать в общем веселье. Он просто сидит с кислой физиономией, пока другие вовсю болтают, и наконец Фердинанду становится просто неловко за него за этого отстраненного, сутулого субъекта, тихо пьющего домашнее вино. Они сидят в хипповом месте в Кройцберге, на террасе, под цветущими деревьями, источающими запах спермы.
Что не так с твоим другом? спрашивает Фердинанда Лутц, наклоняясь к нему, и его серьги звякают. Он в порядке?
У Лутца рыжие волосы и вся рожа в пирсинге.
Я не знаю, говорит Фердинанд как бы вполголоса, но достаточно громко, чтобы Саймон услышал. Он всегда такой.
Тогда, наверно, с ним прикольно путешествовать.
Фердинанд в ответ смеется.
Лутц говорит:
Он просто такой стеснительный, да?
Может быть.
Я уверен, он в порядке.
Да, конечно, кивает Фердинанд. Он очень умный.
Вижу.
И бывает очень смешным.
Да?
Ага.
Не могу представить, говорит Лутц.
Его друг, Вилли, однако, почти такой же молчун, как Саймон, и так же скуп на улыбки, так что большую часть вечера слышно Фердинанда, Лутца и сестру Отто. И разговор, естественно, заходит о том, где Фердинанд и Саймон побывали и что они там делали то есть о достопримечательностях, по большей части культовых сооружениях. Лутца это бесит.
Вы еще успеете увидеть все это дерьмо, когда будете старше! заявляет он. Сейчас вам это ни к чему! Что вам делать в этих церквях? Когда песок посыплется, тогда пожалуйста. Сколько вам лет, мальчики?
Они говорят ему семнадцать.
Вы еще такие молодые, произносит Лутц с чувством, хотя он старше их не больше чем на десять лет. Веселитесь, хорошо? Хорошо?
Глава 2
Веселитесь.
Ночной поезд в Прагу. Ни одного свободного места, и ночью они лежат на полу возле туалета, где их то и дело задевают чьи-то ноги.
Едва рассвело, они поднимаются и бредут в вагон-ресторан.
За окошками в нежном утреннем свете проплывают холмы.
Сосновые леса, окутанные дымкой.
Саймон все думает о сне, увиденном в минуту забытья на полу. Что-то там было о чем-то под озером, о чем-то, что принадлежало ему. Затем он говорил с кем-то из школы, говорил о Карен Филдинг. Человек, с которым он говорил, произнес странное слово, возможно, даже не существующее. А затем он сам прошел мимо Карен Филдинг, разминувшись с ней в узком дверном проеме, опустив при этом глаза, а когда поднял взгляд, она улыбалась ему, и он проснулся, пережив момент неописуемого восторга.
Видок у тебя хуевенький, приятель, говорит Фердинанд, когда они садятся за столик в вагоне-ресторане.
Да?
Я в плане ты в порядке? Выглядишь херово.
Похоже, Фердинанд пытается в такой манере снять возникшее между ними напряжение.
Вчера у них случился разлад насчет дальнейшего маршрута.
Саймон хотел ехать утренним поездом в Прагу. Фердинанд этого не хотел. Он хотел принять предложение Отто показать им правильный Берлин.
Саймон же, как обычно, тупо настаивал на своем, и выяснилось, что он еще собирается по пути сделать остановку в Лейпциге, чтобы навестить могилу И. С. Баха.
В общем, он втянул Фердинанда в эту авантюру с Лейпцигом, и все вышло хуже некуда. Десять часов шатания по платформе и окрестным улицам, провонявшим дизельным топливом, следующий поезд на Прагу отходил ночью, и все это ради нескольких минут в холодной Thomaskirche, которую сам Саймон описал словами «объективно посредственная».
И наконец, где-то в полночь, уже не разговаривая друг с другом, они сидели в ожидании поезда на платформе, рядом с молодыми немцами из какой-то христианской общины, распевавшими песни вроде «Пусть будет так» и «Ответ знает только ветер», под дождем, поливавшим в свете фонарей и платформу, и невидимые рельсы.
Саймон как будто не помнит разлада, не говоря уж об утренних попытках друга ослабить напряжение.
Он выглядывает из окна, низкое солнце высвечивает его красивый профиль, а его руки чуть дрожат после жуткой ночи.
Прибудем в Прагу где-то через час, говорит Фердинанд.
Да?
В сознании Саймона вдруг возникает образ человеческой жизни в виде пузырьков, поднимающихся сквозь воду. Пузырьки поднимаются струйками и пучками, соприкасаясь и перемешиваясь, и все же каждый остается сам по себе до тех пор, пока все они не поднимутся из глубин на поверхность, к свету, где они перестают существовать как отдельные сущности. В воде они существовали физически, личностно в воздухе они стали частью воздуха, частью бесконечного целого, неотделимого ни от чего другого.
«Да, думает он, щурясь в туманном утреннем свете и чувствуя, как в глазах собираются слезы, вот как оно все устроено жизнь и смерть».
Где, по-твоему, мы остановимся? спрашивает Фердинанд.
Я не знаю.
В хостеле?
Хорошо, говорит Саймон, не отводя взгляда от пейзажа, подернутого дымкой.
Все происходит очень быстро. Когда поезд прибывает, на платформе уже толкутся люди отчаянного вида. Их поднятые лица проплывают за окнами, пока поезд замедляет ход. Английские тинейджеры создают толкотню на выходе, неловко спускаясь по крутым ступенькам лестницы, и через пару минут они уже сидят в «шкоде», старше их самих, гудящей точно осиный рой и выпускающей тучи синеватого выхлопа. Этот газ имеет дурманящий, сладковатый запах. Как и цветущие деревья. Их водитель, помимо родного чешского, знает всего несколько слов на немецком.
Zimmer frei, Zimmer frei, упорно повторял он на станции, хватая их сумки и проталкиваясь к своей машине.
Они едут минут двадцать, почти все время в гору (очень, очень медленно), через зеленый пригород с гравийными дорогами, мимо старых жилых домов на маленьких участках, пока, наконец, не останавливаются около одноэтажного дома с деревом у крыльца и подъездной дорожкой, засыпанной опавшими лепестками цветов. Здесь живет водитель со своей женой, которая немного знает английский.
Они выходят из «шкоды» под птичьи трели, и жена водителя проворно, как будто даже с нетерпением, открывает скрипучие ворота. Ей, вероятно, около сорока, и кажется, что она только поднялась с постели. Волосы у нее золотисто-русые, они не убраны и рассыпаны по плечам, а одета она в желтый хлопковый халат и голубые резиновые сандалии. Она ступает в этих сандалиях по усыпанной лепестками дорожке, и сетчатая тень от дерева ложится на нее, играя на гладкой коже улыбчивого лица, и она уверенно целует молодых гостей. Она поспешно проводит их в дом и показывает им их комнату с одной кроватью, и пенопластовым матрасом в пятнах на полу, и окном, облепленным листьями. Она улыбается, глядя, как они, уставшие после дороги, проходят в комнату.
Хорошо? спрашивает она.
Она говорит им оставить вещи здесь и идти за ней завтракать, так что они проходят за ней по длинному коридору, огибая стиральную машину и минуя комнату, похожую на захламленную ванную, и оказываются на кухне.
Саймон продолжает прокручивать в голове сон, приснившийся ему в поезде, пока идет вместе с другом за хозяйкой на кухню. Сон кажется ему более реальным, чем этот коридор со стиральной машиной и залитая солнцем кухня, где его приглашают присесть.
единственное место, где я хочу быть
Она занята сейчас чем-то, в этот самый момент, она занята чем-то сейчас, пока он садится за небольшой квадратный стол на солнечной кухне. И ее улыбка, обращенная к нему во сне, кажется ему реальнее, чем эта женщина, вынимающая что-то из холодильника и объясняющая им, почему, решив остановиться у нее, они сделали правильный выбор.
Ее улыбка, обращенная к нему во сне. Возможно, он просто додумал ее. На самом деле она не улыбалась. Лицо было серьезным. Бледное, в обрамлении темных волос, оно было серьезным. Однако ее кукольные голубые глаза лучились нежностью, и он почему-то знал, что она улыбалась ему. А затем он проснулся в первом свете утра, наполнявшем вагон, и услышал частый перестук колес.
Она говорит, что деньги ее не интересуют она не поэтому принимает людей. Просто ей нравятся люди, говорит она, и она хочет помогать им. Она сделает все, что в ее силах, чтобы помочь им.
Я помогу вам, говорит она им.
Дом расположен, признает она, не совсем в центре города, но она уверяет их, что добраться туда не сложно. Она покажет им, как это сделать, и, пока они едят, она разворачивает на столе карту и проводит пальцем путь до станции метро, и кажется, что большая часть пути проходит по сгибу карты, где она совершенно истерта.
Они пьют сливовицу из маленьких чашек, похожих на желуди, а воздух все сильнее наполняется сигаретным дымом. Халат одет на ней весьма свободно, и когда она наклоняется над потертой картой Праги, расцвеченной разными цветами, возникает ощущение, что под халатом она ничего не носит, что отмечает Фердинанд и дает это понять другу, улыбаясь ему и многозначительно кивая, когда вдруг входит ее муж и, вынув сигарету из своего маленького рта, говорит что-то по-чешски.
Она пытается отмахнуться от него, даже не поднимая глаз от карты, по которой отмечает пальцем с обгрызенным ногтем извилистую улицу и между ними происходит быстрая перебранка.
Фердинанд все это время улыбается с намеком.
А она все так же склоняется над картой.
Ее муж стоит на месте какое-то время, излучая недовольство. А затем уходит, и она говорит, что ему нужно работать. Она объясняет, что он бывший профессиональный футболист, а теперь учитель физкультуры.
Она садится, закуривает очередную сигарету и кладет руку на колено Саймону. (Похоже, она, несмотря на его молчание, прониклась к нему.)
Мой муж, говорит она, не знает нич-чо, кроме футбол.
Возникает пауза. Ее рука лежит на его колене.
Вы понимаете меня?
Да, говорит он.
От алкоголя в столь ранний час и после такой жуткой ночи его сильно развозит. Он не вполне уверен, что вообще происходит и о чем она говорит. Все кажется непривычно ярким интерьер кухни, залитой солнцем, картинки с котятами на стенах, голубые глаза жены футболиста, ее тонкая, словно пергамент, кожа. Она смотрит на него в упор. Он опускает глаза и невольно смотрит на ее голые колени.
И снова ее глаза.
Он не знает нич-чо, кроме футбол, говорит она. Пока она произносит это, он смотрит на ее рот. Вы понимаете меня. На этот раз это не похоже на вопрос. Это звучит как указание. А вы, молодые мальчики, говорит она со счастливой улыбкой, поднимая бутылку бренди, вам нравится спорт?
Мне да, отвечает Фердинанд.
Да?
А Саймону нет.
Это неправда, говорит Саймон раздраженно.
Но она как будто этого не слышит. И говорит, повернувшись к нему:
Не нравится? А что нравится? Что нравится? Думаю, я знаю, что тебе нравится! И, снова кладя руку ему на колено, она начинает смеяться.
Саймону нравятся книги, говорит Фердинанд.
О, вам нравятся книги! Это мило. Мне нравятся книги! О произносит она и кладет ладонь на сердце, я люблю книги. Мой муж, он не любишь книги. Ему не интересно искусство. Вам интересно искусство, я думаю?
Ему интересно искусство, отвечает Фердинанд.
О, как мило! говорит она и вздыхает, переводя взгляд на Саймона. Красота, говорит она. Красота, красота. Я живу для красоты. Смотрите, я вам покажу.
Вся в возбуждении, она подводит их к картине, висящей в холле. Плоский, безжизненный, аляповатый пейзаж. Эту картину, говорит она им, она купила в Венеции.
Мило, говорит он.
С минуту они стоят молча.
И пока они стоят и рассматривают эту жуткую мазню, он чувствует ее теплую тяжелую руку у себя на плече и близость ее тела.
Ваш друг, говорит она Фердинанду, прикуривая очередную сигарету, он понимает.
Они снова на кухне.
Он очень умный, говорит Фердинанд.
Он понимает красоту.
Определенно.
Он живет для красоты. Он как я. И она снова повторяет, откручивая крышку с бутылки бренди: Мой муж, он не знаешь ничего, кроме футбол.