Спасибо, ишан Ходжа. Как говорится сердце сердцу весть подает. С первого раза, как только увидел вас, вы мне пришлись по нраву. Но, боже, боже, как испортилась вдруг погода. Откуда только взялся этот ветер?
Вот что я скажу вам, усто Карим. Этот ветер был скован по рукам и ногам и находился в темнице у бога, в его зиндане. Аллах разгневался на выходки Камаля-юродивого в мечети, а также на наше с вами богохульство, на наши сомнения в святости корана. И приказал он Джабраилу расковать ветер и открыть крышку зиндана. И вот теперь из-за одного Камаля, да из-за нас двоих могут пострадать тысячи людей. А если дождь хлынет вслед за ветром. Как бы не начался всемирный потоп.
Что вы, что вы, мой ишан Ходжа! Не пугайте меня так, да и Джабраила оставьте в покое. Не верю я Разве впервые я вижу на земле ветер? А дождь? Да пусть он льет! Ведь сейчас весна, самое время лить дождям; деревья, трава, все растения так и глядят в небо, ожидая божьей влаги.
Загрохотал гром. Несколько молний одна за другой ярко осветили небо. Одна за другой быстро погнались по небу черные тучи, нахмурило. Ветер все усиливался, поднимая пыль и мусор. Деревья закачались и зашумели. Птицы то поднимались кверху, паря на крыльях против ветра, то резко ныряли вниз, к земле. Сверкало и грохотало.
Спаси аллах, пойдем скорее отсюда, мой Ходжа, не будем стоять здесь мишенью для молнии.
Как бы подтверждая его слова, ударом ветра обломило большую ветвь тутовника прямо у них над головами. Они побежали к жилищу Ходжи и вскоре оказались и а террасе. В то же мгновенье обрушился страшный ливень. Взрывы молнии то и дело освещали землю, но затем все вокруг покрывалось мраком.
Видать, наше богохульство пришлось не по душе аллаху, мой Ходжа? Или, может, это виноват Камаль-сумасшедший?
Все называют его сумасшедшим, но в его словах много правды и смысла. Вы, как видно, не поняли сути того, что наговорил там Камаль. «Размножились люди, которые сами совершают преступления, а вину сваливают на меня. Недалек Судный день. Тогда я рассчитаюсь с ними». Эти слова заставляют каждого человека задуматься. Нет, Камаль сказал такое, чего не сказал бы иной мудрец. И где? В мечети, прямо обращаясь к собравшимся. Нет, усто Карим, сумасшедший такого не сказал бы.
Но ваш приятель Додхудай считает его сумасшедшим.
Что вы такое говорите?! Какой приятель?
Не обижайтесь, мой ишан Ходжа. Если вы считаете меня своим другом, то не должны обижаться. Но пусть вата нога впредь не ступает на порог Додхудая. Не стоит Додхудай вашей ноги.
Но поймите, он мой клиент, и он калека. Я же цирюльник, это мое дело в жизни, моя профессия. Клиентов я обслуживаю и у себя дома и хожу к ним домой.
Расскажите мне как другу, спросить ведь не грех, кем вам приходится тот юноша, который живет у вас и таскает на закорках Додхудая-калеку?
Никем он мне не приходится.
Но все говорят, что это вы представили юношу Додхудаю и устроили его в том доме в должности осла.
Правду говорят, чужой рот решетом не покроешь.
Так же, как не накроешь луну подолом.
Верно, это я послал юношу в дом Додхудая, но я сделал это из жалости, пожалел несчастного человека, калеку. Я поступил так по своему убеждению. Разве помочь несчастному не благодеяние?
Думая совершить благодеяние, вы совершили недоброе дело. Не обижайтесь, но другу можно высказать горькую правду. Не знаю, соответствуют ли мои слова шариату и тарикату, но только я не считаю Додхудая совестливым и благочестивым человеком.
Но ведь и вы нанялись к нему на работу и делаете мраморную колонну для мечети?
Это я делаю не для него, а для людей. Моя колонна останется после его и после моей смерти. Это будет мое наследство народу, но я ведь не посылал своего сына к богачу Додхудаю, чтобы он ездил на нем, как на осле.
В этом кишлаке я беззащитный пришелец, усто Карим. Может, я и неправильно поступил
Напрасно мы погорячились, мой ишан Ходжа. Если я сказал что-нибудь обидное для вас, простите. Я дал волю своему языку, думая, что другу можно все говорить напрямик. Извините меня
В то время как Ходжа-цирюльник и Карим-каменотес, укрывшись от непогоды, вели беседу между собой, Хатама с Додхудаем на закорках непогода застала в пути у Чертова моста. Внезапно подул сильный ветер и в одно мгновение сделалось темно, как ночью. Ветер крутил и нес землю, песок, комочки глины, мелкие камешки, так что нельзя было открыть глаза. Тотчас Додхудай закричал: «Хатам, Хатам, у меня глаза забиты землей, я ничего не вижу».
Если б и вправду было так, пробурчал про себя Хатам.
Ты что-то сказал? У меня в глазах песок, не могу смотреть.
Молнии, гром, сильный ветер и бешеный ливень все смешалось вокруг, а со стороны гор стал напирать сель потоки жидкой и вязкой грязи вперемежку с камнями.
Лохавла валь кувата От посланной напасти сам же нас и спаси, о всемогущий! стонал Додхудай. Хатам, нельзя ли нам укрыться где-нибудь поблизости от этой беды?
До кишлака далеко. Ближе всего кладбище. Не желаете ли туда?
Не время смеяться, что же мы будем делать? Меня лихорадит
Может быть, мне бежать, как можно быстрее?
Нет, нет, меня и так растрясло. Тяжело дышать Не умереть бы мне тут
Что поделаешь? Живы будем на одной земле будем, умрем в одной земле будем. Что на роду нам написано, то и сбудется.
В небе загрохотало так, будто гора ударилась о гору. Казалось, сейчас рухнет сам небосвод. Ливень превратился в сплошной поток воды. Он заливал и глаза и рот. Жидкий сель хлынул с шумом, смывая и неся все, что встречалось ему на пути: мусор, хворост, мелкие камни. Хатам со своей ношей шлепал по жидкой грязи, равномерно покачиваясь, словно сундук на морских волнах.
Гляди себе под ноги, ступай осторожнее, стонал Додхудай, не поскользнись, а-то упадем и покатимся
У всех, кто в одной лодке, одна судьба, говорят.
Да брось ты свою лодку! Сторонись селя. Погибнем. Возьми влево к возвышенности. Как-нибудь поднимись на холм, не то командовал, не то умолял Додхудай.
Хатам послушался, взял левее и стал взбираться на холм. Склон холма был покатый, но неровный, скользкий, с множеством каменных глыб на пути. К тому же ливень мешал смотреть
Хатам, как думаешь, где сейчас может быть полоумный Камаль?
Откуда мне знать.
Не пустился бы этот негодяй по нашему следу А собаки-то его с высунутыми языками, настоящие тигры, позапрошлой ночью мне снилось, как на меня напали все его четыре собаки. До сих пор не могу прийти в себя от страха
С трудом добрались до дому. Додхудаю и в эту ночь снились разные ужасы. То его терзали и рвали страшные собаки Камаля, то он тонул в жидком селе, захлебываясь водой и грязью. Он просыпался, стонал, обливаясь потом и задыхаясь, а как только засыпал, опять на него набрасывались кровожадные псы с высунутыми языками.
ДВЕ МЕРЫ ПШЕНИЦЫ
Внезапное нападенье сумасшедшего Камаля, устрашающий ливень, кошмарные сны, все это доставляло мучительные страдания Додхудаю. От пережитого у него даже губы обметало болячками, словно после простуды.
Каждый раз Хатам торопился поскорее донести калеку до его дома в надежде хоть мельком, хоть издалека, хоть краем глаза увидеть Турсунташ. Сегодня же у него была и еще одна цель: очень ему хотелось помочь бедному Джаббаркулу и выпросить у хозяина те две мерки пшеницы на семена, которые тот пообещал. Они прибежали мокрые от дождя, а Хатам еще и потому, что обливался потом. Однако забыв про себя, он бросился переменять одежду Додхудаю и добился-таки и благодарности и благословения, но этого было мало парню: главное состояло в том, чтобы смягчить каменное сердце упрямого калеки, раздобрить его, а потом уж напомнить про обещанное. Переодевая калеку, он приговаривал:
Ничего, дядя. Дождь это ведь божья милость. Ведь не случайно говорили древние мудрецы: «От дождя земля расцветает, от благословения люди». Говорят еще: «Земля сыта будет и люди сыты будут». Наши тревоги и мученья уже позади, а для всех растений и зверей дождь целебен и благодатен. А если земле хорошо, то и живущим на ней хорошо. Вот так. Теперь вы во всем сухом, чистом и белоснежном, как ангел. Ложитесь и отдыхайте на своих пуховых подушках, под многослойными одеялами.
Молодец Хатам, спасибо тебе. Если уж не от меня, так пусть от аллаха воздастся тебе.
Аллах жалует каждого раба своего, который неукоснительно исполняет заветы божьи. Но почему вы, дядя, говорите: «Если не от меня?» Вы ведь, слава аллаху, состоятельный человек, и кому как не вам воздавать ближним и творить добро тем людям, которые вам делают добро?
Я знаю, ты умный, сообразительный юноша. Но что значит наше добро здесь по сравнению с той прекрасной жизнью, которая обеспечена правоверным на том свете. Конечно, только тем, кто свято чтит законы шариата и твердо следует по пути, указанному этими законами.
Хатам, услышав опять эту бесконечную песенку о потустороннем блаженстве, едва не вспылил, но вовремя вспомнил правило: «Сначала дело, а потом хоть и дружба врозь». Он почувствовал, что сердце калеки уже размягчается и продолжал действовать в том же направлении.
Моя единственная мечта, увидеть, как вы дойдете в мечеть собственными ногами.
Да совершится твоя мечта, мой мальчик, к хорошему пожеланию, оказывается, присоединяются и ангелы, слуги аллаха, поэтому неудивительно, если твои пожелания дойдут до слуха всевышнего и будут приняты им для исполнения. Да будет так, аминь.
Хатаму очень хотелось выпросить семена для Джаббаркула, поэтому он сейчас не гнушался ничем, начиная от лести и кончая лицемерием, хотя никогда в жизни не был ни лицемером, ни плутом. Он уж, по поговорке, куй железо пока горячо, и думая, что железо достаточно раскалилось, то есть, что сердце Додхудая достаточно размякло, хотел сразу спросить про семена, но замолчал, выжидая, не заговорит ли сам калека.
Он ждал долго, и камень мог бы уж что-нибудь сказать за это время, но только не Додхудай. Тогда, чтобы ускорить события, юноша пошел на новую хитрость.
Ну, теперь вам хорошо и спокойно, отдыхайте, а я, пожалуй, пойду.
Он встал с места, сложил руки на животе и склонил голову.
Посиди еще немного. Скоро сготовится обед, поешь, а тогда уж и пойдешь.
Между тем Додхудай оглядел статную молодую фигуру юноши и острая зависть обожгла его так, что кровь ударила в голову и в глазах потемнело.
Что с вами, дядя? обеспокоенно спросил Хатам, почувствовав, что с хозяином что-то случилось.
Додхудай лежал безмолвно, с закрытыми глазами, но перед его мысленным взором не уходя стоял рослый, стройный, красивый юноша, сложивший руки на животе и склонивший голову. Усы только еще пробивались и очень шли к его смуглому лицу, плечи широкие, грудь открытая, вид цветущий, словно у молодой чинары. Юный йигит. В голове у калеки завертелись, закрутились, сшибаясь друг с дружкой и приводя в смятение самого Додхудая, мысли.
«Они вон какие! А я почему иной? Говорят, что здоровье это огромное богатство. А у них и нет ничего, кроме здоровья. У них нет хлеба, чтобы наесться досыта, они доживают до конца жизни, так и не заимев второго халата. Так кто же богат они или я? Джаббаркул-аист или я, Додхудай? Я или этот юноша, который стоит сейчас передо мной и который таскает меня в мечеть на своих плечах? У него силища ударит по скале и раздробит ее в прах, у него великолепное здоровье. А если бы он и подобные ему были сыты и вообще ни в чем не нуждались? Разве они исполняли бы мои желанья и повеленья? Я повелеваю ими, потому что я богат, а они бедны. Но каким богатством мне гордиться, чем утешаться? Я одинок, бездетен, калека, лишенный всех услад жизни. Я несчастнейший человек Конечно, я не виноват в этих несчастьях. Все это божественное провиденье, судьба. Отняв здоровье, она дала мне безмерное богатство. Несчастнейший калека, я могу, если захочу, осчастливить десятки нуждающихся людей, таких как Джаббаркул и Хатам. Но если их сделать счастливыми? Попробуй дай им хоть немного воли! Когда собака взбесится, она в первую очередь кусает хозяина
Вам лучше, дядя?
Додхудай опомнился, услышав голос Хатама.
Ты все еще здесь?
Дожидаюсь вашего позволенья уйти.
До свиданья Эй, хозяйка! Хатам собирается уходить. Вынеси ему две лепешки.
Спасибо, спасибо, не надо мне лепешек.
Как? Что ты говоришь? Отворачиваться от хлеба неблагодарность и грех. Все живое только и занято заботой о своем ненасытном горле, о хлебе насущном.
Видя, что Додхудай никогда сам не заговорит об обещанных двух мерах пшеницы на семена, Хатам решился напомнить ему об этом.
Вот, дурная у меня память. Ведь я надеялся сегодня унести обещанную вами пшеницу. Этот сумасшедший в мечети, этот ливень совсем сбили меня с толку, совсем я забыл о ней.
Ты, может, и забыл, но я хорошо помню.
Я знаю вы человек, который умеет держать свое слово.
Ладно, я от своих слов не отказываюсь. Но пшеница-то в амбаре. Не спеши. Завтра придет Сахиб-саркор, я скажу ему, и он свешает тебе пшеницы, а мешок-то у тебя есть?
Мешок? растерянно пробормотал Хатам.
Нищий, оказывается, если и хлеб найдет, так торбы нет, куда положить Ну, ладно, ладно, авось найдется тебе мешок.
Словечко «нищий» больно задело Хатама, но он решил сдержаться и вовремя прикусил язык. А что ему было делать? Додхудай же, как ни в чем не бывало, говорил уже о другом.
Замечательная сегодня весна. Все на земле просыпается и оживает. Вон, видишь как разыгрались горлинки за окном, гоняются друг за дружкой
А если не придет Саркор-бобо, значит придется мне уходить без пшеницы? Пожалели бы бедняков
Ах, бедненькие, ах, мученики! А если бы не было меня, чтобы вы все делали? Вот ты заботишься о бедняках, а обо мне при этом думаешь ли хоть сколько-нибудь?
О вас не один я, о вас все думают. Действительно, если бы не было вас, то откуда бы взялись неимущие бедняки? Если аллах создал вас для бедных, то значит и бедных он создал для вас. Бог заранее предназначил вас и их друг для друга, чтобы было кому помогать и чтобы было к кому обращаться за помощью. Так разве же можно о вас не думать?
Да, да, все от бога. Истинным мусульманином становятся постепенно. Вот я прочитаю тебе четыре строчки из газели
Если ты почитаешь раба своего,
То и все почитают его,
Если ты унижаешь раба своего,
То и все унижают его.
Что же хотел сказать поэт? Ведь слова, нанизанные в этой газели на строчки, это жемчужные слова, они взяты из божественной книги, из священного корана. Сомневающийся в этих истинах мусульманин не мусульманин, а богоотступник. Почему-то бог не все пальцы создал равными. Если рабу божьему при создании его богом написано на роду быть почитаемым, то его и почитают везде. Понял теперь?
Спасибо, дядя, я все понял, но все же не лучше ли, если вы отдадите пшеницу, не дожидаясь Саркора-бобо. А я бы ее сейчас и отнес.
Как же я тебе ее отдам? Кто ее будет вешать и отсыпать?
Амбар же рядом. Доверьте мне, я насыплю в мешок две меры пшеницы и принесу показать вам.
Эй, бабушка, иди-ка сюда! К своей неродной матери Халпашше Додхудай обращался на «ты», называя ее к тому же бабушкой.
Здесь я, говори, что тебе надо, отозвалась Халпашша из ичкари.
Открой амбар, насыпь в мешок две меры пшеницы и отдай Хатаму. А потом амбар запри на замок. Поняла? Из внутренних комнат послышалось «поняла», и вскоре во двор вышли Халпашша и девушка-служанка, прикрывавшая лицо платком. Точь-в-точь как молодая яркая луна, одним лишь краешком выглядывающая из-за черного плотного облака: Она бросила мгновенный взгляд на Хатама, но как только глаза их встретились, сразу же закрылась еще больше. Обе они и старая и молодая шли к амбару. У Хатама забилось сердце в груди. Он понял, что вот сейчас настал тот момент, когда он может оказаться совсем рядом с Турсунташ и даже сказать ей какое-нибудь слово. Он поглядел на Додхудая. Тот лежал с закрытыми глазами. Юноша встал, тихо вышел и в один миг оказался около амбара. В открытую дверь заглянул внутрь. Девушка, привстав на цыпочки, тянулась и не могла дотянуться до меры, подвешенной высоко на столбе.
Бабушка, можно я ей помогу, сам удивляясь своей смелости, сказал вдруг Хатам. Старуха была и слеповата и глуховата. Услышав посторонний мужской голос рядом с собой, она перепугалась.
Это ты, что ли, Хатам. Напугал меня.
Но Хатам уже не слушал ее. Со словами: «И зачем так высоко вешать меру Сейчас я достану ее», он оказался около Турсунташ. Девушка так растерялась, что забыла или не успела закрыть лицо. Хатам, отдавая ей меру, говорил: «Старый приходит быть угощению, молодой приходит быть работе. А уж если тут двое молодых ты да я, какая же работа останется не выполненной. Не так ли?»