Девушка молчала, держа меру в руках и охваченная непонятным для нее самой волнением. Щеки ее покрылись румянцем, черные, изогнутые, словно крылья ласточки, брови трепетали, как бы и вправду готовые взлететь.
С чувством сладостной близости, называя девушку просто по имени, снова обратился к ней юноша Хатам:
Почему молчишь, Турсунташ?
Полузакрывшись платком, но все же оставив открытыми глаза и как-то радостно сверкнув ими, она ответила:
Работа Пропади она пропадом, их работа
Так-то так. Но ведь если бы не работа, то мы и не встретились бы сейчас здесь в амбаре. Ну-ка давай подержи мешок. А вы, бабушка, сядьте в сторонке, отдохните. Где работают двое, молодых, пожилому человеку делать нечего. Отдыхайте.
Хатам ловко зачерпнул зерно ведром и пересыпал его в меру.
Давай, держи мешок, Турсунташ, да подставляй его ближе, ближе. И что стоило бы тебе показаться лишний раз на глаза, когда я прихожу в дом
Хатам, тревожился за свое рискованное поведение, поэтому торопился. Но все же успел спросить шепотом:
Можно я что-то скажу?
Можно. Скажи.
Я все время жду мгновения, чтобы увидеть тебя.
И я тоже, вырвалось вдруг у девушки, покрасневшей, что называется, до корней волос.
Хатам не ждал таких прямых, искренних задушевных слов от Турсунташ и невольно растерялся. Поэтому он спросил, чтобы хоть о чем-нибудь спросить:
Как тебе здесь живется? Не обижают ли тебя?
Держа мешок в опущенных руках, девушка ответила на вопрос вопросом:
А вы были бы рады, если бы мне здесь было хорошо, в этой клетке, в этой темнице, в этом скорбном доме?
Н нет никогда
Сил уже нет у меня, послышалось вдруг бормотанье старухи. Тяжела стала я, словно каменная, тянет меня к себе земля.
Хатам придвинулся еще ближе к Турсунташ и еще тише проговорил:
Теперь мы познакомились с тобой. Посмотри же на меня не стесняясь и сама покажи мне свое лицо.
Девушка откинула покрывало с лица и близко и прямо посмотрела Хатаму в глаза. От волнения над ее верхней свежей и алой губкой выступили мелкие светлые росинки, а глаза увлажнились и заблестели.
Я убью себя, прошептала она едва слышно, но словно бы крикнула во весь голос.
Что ты? Что ты? За что? Зачем? Я говорю, что нам надо жить, а ты Я хочу тебе помочь Хочешь?
Откуда-то издалека, словно с того света, послышался голос Додхудая:
Где вы там? Вы что эту пшеницу вытягиваете из колодца?
Сейчас, сейчас, закряхтела бабушка Халпашша, с трудом поднимаясь на ноги.
А где Хатам? Я кричу, а никто меня не слышит.
Здесь я, Хатам вошел в комнату к Додхудаю, держась за живот.
Где ты был? сердито спросил калека.
Где Живот у меня схватило, вот я и ходил.
Я всех зову, кричу, а никто меня не слышит.
Я слышал вас, дядя, но
Знаю, знаю, живот схватило, а теперь тебе хорошо?
Теперь я на седьмом небе, дядя.
Я знал, что ты так ответишь. Хочу сказать тебе, что ты молод и многого еще не понимаешь. Добром на добро может ответить каждый, это не штука. Добром на зло ответить может только человек, доблестный духом. Понял, что я сказал?
Понял. Не каждый умеет ценить добро.
Уступишь доблестному, сам станешь доблестным, уступишь подлому, превратишься в собаку. Будь доблестным, Хатамбек.
Понимаю. Не напрасно говорят: сорок дней благодари то место, где кормился один день.
Да, ты молодец, все понимаешь. Волей судьбы я делюсь с тобой своим хлебом. Если будешь это ценить, никогда не узнаешь нужды. Как, перестал болеть твой живот?.. Кстати, хочу загадать тебе загадку, разгадаешь ли?
Как знать, пожал плечами Хатам.
Сколько сезонов в году?
Четыре.
Верно. И у каждого сезона есть свои прелести. Ну-ка опиши их мне. Начиная с весны.
Прелести? «Что хочет от меня эта лиса, думал Хатам, нет ли тут какой-нибудь ловушки?»
Ну, так я слушаю.
У весны много прелестей. С какой бы начать Весной приходит тепло, тают снега. Вода впитывается в землю. Потом земля нагревается и от нее идет пар. Потом вырастают травы, степь и холмы все покрывается зеленью. Потом пробуждаются сады, деревья. Расцветают цветы Что же еще сказать? Вот это и есть прелести весны.
Нет, ты перечислил еще не все.
Что же осталось? Ах, ну да. Птицы летают парами, вьют гнезда, выводят птенцов
А еще?
Еще? Крестьяне пашут землю и засевают ее.
Еще!
Есть и еще? Вроде я все сказал. Ах, да. Матери мочат урюк, варят сумалок проросшую пшеницу с солодом и раздают его детям. Потом начинается навруз праздник весны; равнины и горы украшаются в это время цветущими тюльпанами. И старый и малый, все веселятся на этом празднике. Не об этом ли вы меня спрашиваете?
Не об этом.
Разве можно перечислить все прелести весны? Что же я пропустил? Я же говорил вам, что у меня плохая память.
Хитришь. С памятью у тебя все в порядке.
Умереть мне на этом месте, если я знаю еще что-нибудь.
Почему ты упустил самое нужное?
Самое нужное? Что бы это могло быть самое нужное? Вдруг Хатам ударил себя ладонью по лбу. Ах, ведь и правда! Совсем не работает у меня голова. Только теперь я понял, о чем вы спрашиваете.
Весной прилетают аисты крылаты,
Весной наши женщины становятся брюхаты.
Девочки в детишек с куклами играют,
Мальчики проворно «чижика» гоняют.
Хатам так бойко и выразительно прочитал эту народную шутливую песенку, что Додхудай расхохотался. Он никак не мог остановиться, и смех его перешел, наконец, в икоту, калека начал задыхаться и посинел. Хатам испугался. Не зная, что делать и как помочь Додхудаю, он стал громко звать женщин: «Бабушка, Турсунташ, где вы?!» Обе тотчас прибежали к постели хозяина.
Ай, ай, запричитала старуха, что с ним, что с ним такое?..
Не знаю. Дядя рассмеялся, а потом и начал задыхаться.
Зачем ты его смешил? Ведь у него такая болезнь: когда рассмеется, то остановиться уже не может. Начинается припадок. Эй, Турсунташ, что ты стоишь и смотришь? Неси воды!
Хатам и Турсунташ одновременно бросились за кувшином. Одновременно они протянули руки к кувшину и руки их на мгновенье соприкоснулись. Они замерли, глядя друг на друга. Но долго это продолжаться не могло. Хатам отдернул руки, сказав:
Ладно. Неси воду ты. Не забудь мое слово
Девочка передала кувшин старухе, и та начала брызгать водой на лицо. Додхудая. Больной вздрогнул, судорожно дернулся и, наконец, вздохнул.
Не загораживайте его, не стойте перед ним, пусть ветерок коснется его лица, распоряжалась Халпашша. А ты что тут стоишь? набросилась она на девушку. Твое место в ичкари. Ступай туда!
Додхудай, окончательно придя в себя, озирался по сторонам. Халпашша, растирая ему лицо и грудь, приговаривала:
Другим людям смех прибавляет здоровье, а тебе и смех не на пользу
Почему плачешь, мать? Разве со мной что-нибудь случилось?
Ты же знаешь, что смех вреден тебе, зачем смеялся?
Вот этот шайтан рассмешил меня Перед этим он много хорошего наговорил мне о прелестях весны, но главного все же не сказал. Ведь от весны до весны каждая семья съедает все, что было накоплено за год и оказывается похожей на обмолоченный колос. Весной толстый становится тонким, а тонкий совсем обрывается. Вот в какое тяжкое время ты пришел просить у меня пшеницу. Понимаешь теперь?
Не забуду вашей доброты.
Да, желательно, чтобы ты этого не забыл. Тебе полезно учиться у меня. Ну, а теперь дело сделано. Осел, как говорится, уже прошел через болото. Ты, наверное, рад.
Я рад. Но если речь зашла об осле Дайте мне вашу животину. Отвезу на нем пшеницу, а к пятнице возвращу.
Возьми, да смотри, не оставь его голодным.
Хатам взвалил мешок с пшеницей на осла, сам сел в седло и направился в ту сторону, где жил Джаббаркул-аист.
ЖУРАВЛИНЫЕ КРИКИ
Воздух чистый-чистый, светло-светло на земле. Степь, окруженная со всех сторон горами, благоухает на солнце. Привольно и душе Хатама, чувствует он некоторое облегчение и просветление, едучи на семенящем осле. Он рад был, что сумел помочь Джаббаркулу-аисту и облегчил его участь, но не покидала его мысль о Турсунташ и о сказанных ею словах: «Я убью себя».
«Почему она покушается на свою жизнь, думает Хатам. Или, может быть, это она так сказала? А если она воскликнула это искренне и с болью души, то почему открывает свою душу мне, незнакомому человеку? Как бы не случилось несчастья до моего возвращения в этот дом. Уж не вернуться ли мне сейчас?» Хатам остановил было осла, но потом подумал: «Ну возвращусь я, и что изменится? Ведь для того, чтобы спасти Турсунташ, надо встретиться с ней, поговорить Но кто мне это позволит? Нет, это не такое простое дело Видно, она чувствует безысходность своего положения, если решается на такое. Да, она беспомощная девушка, но я-то ведь полон сил, я ведь йигит. Я должен спасти ее, во что бы то ни стало спасти!»
Хатам ехал, охваченный этими противоречивыми чувствами. Он вспоминал свой разговор с Турсунташ в амбаре, печальное лицо девушки, ее глаза с набежавшими слезами и вдруг в его памяти ожила Хумор Вспомнилось, как тогда, в полночь, его разбудила Хумор, как за ворохом кукурузы плакала она горькими слезами и умоляла спасти ее. Тоска обуяла душу. Если бы он тогда, не теряя времени, сделал что-нибудь для спасения бедняжки сестренки, то, быть может, она И вот теперь другая невинная девушка попала в положение Хумор и тоже взывает к Хатаму о помощи. У Хумор были отец и мать, был, хотя и не родной, брат. А у Турсунташ кто? Никого у нее нет! Одинока она! Одна-одинешенька!
«Верно ли говорят: друг одинокому бог?! Если бы это было верно, то всемогущий аллах ведь не создал бы Турсунташ и Хатама такими несчастными. Турсунташ нераскрывшийся цветок. Будь он проклят, Додхудай, похожий на майского жука! Хочет погубить цветок еще до его цветенья. Быть может, поэтому Турсунташ и покушается на свою жизнь? Турсунташ в пасти дракона, который проглотит ее, когда захочет Бояться надо и развратного Сахиба-саркора, как же спасти бедняжку девушку! Если бы я смог стать ее спасителем Если бы я смог!»
Еще не стерлись на земле следы ручьев и потоков дождевой воды, но уже в помине не было черных туч, захвативших было все небо от края до края. По чистому синему небу гуляли белые облака. Трава, правда, была еще примята недавним ливнем и не успела еще распрямиться и встать. Но подножия больших и малых гор, просторные пастбища Нураты под просторным, необъятным небом зеленели после дождя яркой зеленью. Только недавно еще перепуганные грозой, то сбивающиеся в кучу, то шарахающиеся от резких ударов грома овцы и ягнята мирно паслись теперь среди зелени, пощипывая свежую травку. До слуха Хатама долетела песенка пастуха.
Овца идет и ягненочек с ней,
Ай, душа моя, радость.
Вслед за овцой другая идет,
Ай, душа моя, радость.
Какая девушка по соседству живет,
Ай, душа моя, радость.
Как увижу ее, душа замрет,
Ай, душа моя, радость.
Хатам даже остановил осла, чтобы послушать незатейливую песенку. Звонкие голоса овец и ягнят словно вторили песенке чабана. Остановившись, Хатам невольно залюбовался картиной пастбища. Вон табуны лошадей и оттуда доносится возбужденное ржанье. Молодые жеребятки носятся друг за дружкой. Коровы, волоча чуть ли не по земле свое набухшее вымя, не умещающееся между ногами, бродят, ведя за собой своих телят.
«Теперь время окота, подумал Хатам, появляются на свет маленькие ягнятки, их шелковые шубки их краса, но в то же время их беда. Им ведь не дадут и одного дня прожить, умерщвляют сразу после появленья на свет, чтобы получить шкурку-мерлушку. Не гулять им по привольному пастбищу, не щипать свежую травку. Не трудно понять, почему так истошно орут в это время овцы-матки. Носили ягняток в чреве своем, с муками произвели на свет и тут же потеряли их навсегда. Потерянно бегают они по пастбищу, озираются по сторонам, бросаются к чужим ягнятам, обнюхивают их, беспрерывно блеют, призывая своих деток, внезапно останавливаются с недоуменным видом, затем, будто горе и отчаяние уступили надежде, опять пускаются в бесплодные поиски. А вымя у них набухает от избытка молока, вот-вот лопнет и, конечно, болит. Им необходимо, чтобы сейчас же нашелся ягненок, который отсосал бы материнское молоко.
«А у меня и у Турсунташ получилось наоборот, с горечью подумал Хатам. Мы остались на свете без матерей. Если бы не были мы сиротами, то не пришлось бы переживать нам таких душевных мук»
Но картина степного весеннего пастбища навеяла еще и другие мысли. С одной стороны, набожный Додхудай На пастбищах тысячи овец и ягнят, коров телят, лошадей Наконец пастухи. И все это принадлежит одному Додхудаю. Зачем ему одному столько богатства? Одному человеку? А почему же беден Джаббаркул-аист? Разве не один аллах создавал их? И аллах ли тут виноват или же причастен к этому порядку и сам Додхудай или его пакостный отец?
Юноша не мог найти ответов на все эти вопросы, но он почувствовал тоску на сердце, как будто ему стало тесно в обширной степи.
Все чаще теперь, вспоминая о Хумор, покоящейся в могиле далеко от этих мест за высокими, достающими, кажется, до неба горами, на шахрисабской земле, Хатам думал и о Турсунташ. Эти два имени, два образа, две судьбы сливались в его сердце в одну скорбь.
Хумор, Хумор! вдруг громко закричал он. Этот отчаянный возглас докатился до Кара-тага и обратной волной вернулся к кричащему. «Мор-мор», ответило эхо.
Даже горы повторяют твое имя, прошептал Хатам. А ты, Турсунташ, неужели и с тобой будет то же, что и с Хумор? Говорят, что слепой может потерять свой посох только один раз в жизни. Нет, я тебя никому не отдам. Я спасу тебя от всех бед. Пусть называют меня все последним подлецом, если я не спасу тебя!
Хатам весь находился в огне этих мыслей и чувств, когда услышал прилетевшие с неба протяжные и серебряные крики: «курлы, курлы!» Он стал вглядываться в небо, но сначала ничего не увидел, кроме белизны облаков и синевы неба, но крики журавлей продолжались: «Курлы! Курлы!»
Где вы, где вы, вестники счастья и радости? Если бы могли узнать о моей печали, если бы могли вы почувствовать ее! Где вы? Почему я не вижу вас?
Он оторвал взгляд от сияющей выси, чтобы дать отдохнуть глазам, а когда снова посмотрел вверх, то увидел, как медлительные, царственные птицы делают большой круг среди пестрого облачного неба. Он почувствовал такую радость на сердце, что невольно даже запел, а пока пел, слезы нахлынули на глаза и тут трудно было бы разделить: где кончается пенье, где начинается рыданье. Эта песня и печальная и горестно-жалобная, волнующая, согревающая сердце, была криком любви и мятежа, бурным излиянием души влюбленного юноши.
Пусть замрут ваши гибкие крылья на миг,
Журавли,
Чтоб услышали слово мое и мой крик,
Журавли,
Доброй вести от вашего крика я жду,
Журавли,
Пусть с любимой я светлое счастье найду,
Журавли!
Казалось, вся нуратинская степь, все обитатели ее, бегающие, шныряющие, ползающие и порхающие, замерли, слушая переливы этой печальной песни, а вместе с ней и волнующее курлыканье журавлей.
Томленье бессонных ночей, боль разлуки, безнадежная мечта о встрече и о наступлении счастья вырывались вместе с песней из самых глубин юношеской души.
Хатам вспомнил случай с журавлями, происшедший в такое же весеннее время в позапрошлом году, в пору празднования Навруза жителями горных кишлаков Кизилемчак, Гилай и Чунгарак Шахрисабского вилайета. На горных вершинах-тогда лежал еще снег, а в степи и у саев весна взяла уже все права. Ранним цветеньем цвели фруктовые деревья, а у позднецветущих все равно уж набухали бутоны. Тогда, как и сейчас, чист и свеж был воздух, мир, овеянный дыханьем весны, блаженствовал в теплых и ласковых лучах солнца. На празднике и стар и млад отстранялись хотя бы на день от всех забот и горестей и радостно, весело праздновали Навруз. Соседи, друзья, родственники объединялись семьями, резали овец и коз, варили мясо в казанах, накрывали дастарханы, все были в приподнятом, радостном настроении, все были добры и гостеприимны.
Ребятишки, лепившиеся как ласточки на склоне горы и наблюдавшие оттуда за праздником, закричали вдруг: «Журавли, журавли, журавли!» Все, забыв о празднике, обратили взгляды вверх, на небо, в котором как раз над местом празднования кружились большие, плавные птицы и не могли уже оторвать взгляд от журавлей, тогда тоже кто-то запел эту песню: