Сэмюэл IV был моим дедом.
Все эти капитаныв морях по многу месяцев кряду. Их многочисленные жены и детивверх-вниз по узкой лестнице. И поныне, говорит Маммея, этот старый дом на мысе Хэторн-Пойнт полнится их призраками.
* * *
Когда твой мир мал, запоминаешь наизусть каждый его дюйм. Ощупью знаешь его в темнотепомнишь, где что, даже во сне. Поля жесткой травы, что катятся вниз, к каменистому берегу и к морю за ним, уголки и щелки, где прятаться и играть. Почерневшая от сажи плита в кухневсегда теплая. На подоконникегерань, в кляксах красного, как платок фокусника. Бродячие коты в хлеву. Воздух, что пахнет соснами и водорослями, курицей, жарящейся в духовке, и свежевспаханной землей.
Однажды летним вечером мама в кухне глядит на расписание приливов и говорит:
Обувайся, Кристина, хочу тебе кое-что показать.
Я зашнуровываю бурые ботинки и иду за ней по полю среди певучих цикад и пикирующих ворон к семейному погосту, ноги у меня справляются, я почти успеваю за мамой. Веду пальцами по испятнанным мхом полуразвалившимся надгробиям, надписи едва разберешь. Старейшеенад Джоанн Смолли Хэторн. Она умерла в 1834-м, в тридцать три, матерью семерых детей мал мала меньше. Когда Джоанн помирала, рассказывает мама, она умолила мужа похоронить ее на родовой земле, а не на городском кладбище в нескольких милях отсюда, чтобы дети могли навещать могилу.
Здесь же похоронены и ее дети. Все Хэторны после нее похоронены здесь.
Мы идем дальше, к берегу на южной стороне Хэторн-Пойнта, над Поцелуйной бухтой и бухтой Кленового сока, где река Святого Георгия впадает в залив Масконгасв Атлантический океан. Здесь насыпан древний курган из ракушек, мама говорит, его оставили индейцы абенаки, жившие тут летом, давным-давно. Я пытаюсь представить, каково тут было, прежде чем выстроили этот дом, прежде трех бревенчатых хижин, до того, как эти места обнаружили поселенцы. Представляю себе девочку-абенакитакая же, как я, она собирает на скалистом берегу ракушки. Отсюда море видно далеко-далеко. Стерегла ли она горизонт, краем глаза, ожидая чужаков? Догадывалась ли вообще, до чего изменится ее жизнь, когда они явятся?
Вода совсем низкая. Я бреду по камням, но мама ничего не говорит, просто останавливается и ждет. За болотистыми равнинамиостров Малый, дикий акр берез и сухой травы. Мама показывает на него.
Нам туда. Но ненадолго, иначе прилив нас поймает. Наш путьсплошные препятствия из скользких от водорослей валунов. Я пробираюсь медленно и все равно спотыкаюсь и падаюцарапаю ладонь о наросшие морские желуди. Ботинки промокли. Мама оборачивается. Вставай. Почти дошли.
Оказавшись на островке, она расстилает шерстяной плед на пляже, где сухо. Из котомки достает сэндвич с яйцом на толстом ломте хлеба, огурец, два куска жареного яблочного пирога. Вручает мне половину сэндвича.
Закрой глаза и почувствуй солнце, говорит она, я слушаюсь, откинувшись на локти, задрав подбородок к небу. Векам тепло и желто. Деревья шуршат позади нас, словно туго накрахмаленные юбки. Рассольный воздух. Куда отсюда стремиться-то?
Поев, мы собираем ракушкисветло-зеленые шарики актиний и перламутровые пурпурные мидии.
Смотри, говорит мама, показывая на краба, появляющегося в приливной лужице: он пробирается меж камнями. Вся жизньздесь, в этом месте. Она всегда старается, как умеет, чему-нибудь меня научить.
* * *
Жить на ферме означает вечно воевать со стихиями, говорит мама. Приходится выстаивать против неукротимой природы, усмирять хаос. Фермеры трудятся на земле, с мулами, коровами и свиньями, а домсвятое прибежище. Будь оно не такничем мы не лучше животных.
Мама в постоянном движенииметет, моет, чистит, готовит, протирает, стирает, вывешивает белье. По утрам печет хлеб на дрожжах из хмеля, что вьется за сараем. Когда я спускаюсь утром, на плите всегда горшок каши, на поверхноститонкая пенка, я снимаю ее и отдаю коту, пока мама не смотрит. Бывает, овсяные оладьи и вареные яйца. Малютка Сэм спит в колыбели в углу. Когда посуда после завтрака убрана, мама принимается за большую дневную трапезу: куриный пирог, или тушеное мясо, или рыбная похлебка; давленая или вареная картошка; фасоль или морковь, свежая или из банокпо сезону. Что останетсяпоявится на ужин, превратившись в рагу или жаркое.
Пока работает, мама поет. Любимая песняКрасное Крыло, про индейскую деву, тоскующую по воину, ушедшему на бой, и чем дольше она ждет, тем больше отчаивается. Горе горькоеее возлюбленный погибает:
Нынче Красному Крылу луна сияет,
Вздыхает ветер, сова рыдает,
Ее воин под звездою почивает,
И плачет сердце Красна Крыла.
Трудно понять, почему маме нравится такая грустная песня. Миссис Краули, моя учительница в кушингской четвертой школе Уинга, говорит: греки верили, что созерцание боли в искусстве помогает радоваться своей жизни как она есть. Но когда я рассказываю об этом маме, та пожимает плечами.
Да просто мелодия нравится. От нее спорится работа по дому.
Как только я дорастаю до обеденного стола, моя обязанностьсервировать. Мама учит меня столовым приборам:
Вилкаслева. С-Л-Е-В-А. Пять букв, как и в слове вилка. В-И-Л-К-А, говорит она и показывает мне, как правильно: помещает вилку рядом с тарелкой в положенном месте. Ножик и ложку клади справа. Ножик и ложкаодиннадцать букв. К-Л-А-Д-И С-П-Р-А-В-А, как в ножик и ложка. Н-О-Ж-И-К И Л-О-Ж-К-А.
Л-О-Ж-К-А, говорю я.
Да.
И чашка, попить. Ч-А-Ш-К-А П-О-П-И-Т-Ь. Правильно?
Вот умница-то! откликается с кухни Маммея. К семи годам я уже умею спускать ножом с картошки тонкие полосочки кожуры, натирать сосновые полы щелоком, стоя на четвереньках, ухаживать за хмелем позади сарая, собирать дрожжи для хлеба. Мама показывает мне, как шить и штопать, и хотя с моими непослушными пальцами управляться с иглой непросто, настроена я решительно. Пробую и пробую, искалываю себе указательный палец, разлохмачиваю кончик нитки.
Отродясь такого упорства не видела! восклицает Маммея, но мамани слова, пока мне не удается вдеть нитку в иголку. И тогда она говорит:
Кристина, да ты и впрямь упорная.
* * *
Маммея не разделяет маминого неприятия грязи. Что такого страшного случится, если по углам скопится пыль или тарелки полежат в мойке? Ее любимые предметы потрепаны временем: старая плита Гленвуд, кресло-качалка у окна, с ветхим тростниковым сиденьем, ручная пила с поломанной ручкой в углу кухни. У каждой вещи своя история, говорит она.
Маммея пробегает пальцами по ракушкам на каминной полке в Ракушечной, словно археолог, докопавшийся до руины, оживающей от знания, какое хранит о ней бабушка. Ракушки, которые она обнаружила в рундуке сына Алвэро, занимают здесь свое гордое место, рядом с бабушкиной черной Библией, потрепанной во многих странствиях. Пастельных оттенков ракушки всех форм и размеров выстроились вдоль стен и на подоконнике. Вазы, отделанные ракушками, статуэтки, ферротипии, валентинки, книжные обложки; крошечные изображения родового гнезда на раковине морского гребешка, написанные каким-то давним родственником; и даже обрамленная раковинами гравюра президента Линкольна.
Маммея протягивает мне драгоценную свою раковинуту, что она отыскала у кораллового рифа на мадагаскарском пляже. Раковина удивительно тяжелая, дюймов восемь в длину, шелковисто-гладкая, в ржавую и белую зебровую полосочку сверху, а книзусливочно-белая.
Называется наутилус обыкновенный, говорит она. Наутилус по-гречески означает мореход. Рассказывает мне о стихотворении, в котором человек находит сломанную ракушку вроде вот такой где-то на берегу. Заметив, что внутренняя спиральная емкость делается все крупнее, он представляет, как моллюск внутри становится все крупнее и крупнее и, вырастая из раковины, перебирается в следующую.
Построй еще три славных зданья, душа, / Пусть катятся годы спеша! декламирует Маммея, раскинув руки. Пока не обрящешь свободы своей, / Отринув тесную скорлупу у неспящего моря дней. Это о человеческой природе, понимаешь? Можно долго-долго жить в раковине, где родился. Но однажды она делается тесной.
И что дальше? спрашиваю я.
Ну, дальше, чтобы жить, придется найти раковину покрупней.
Я на миг задумываюсь над этим.
А если она слишком тесная, а ты все равно хочешь в ней жить?
Бабушка вздыхает.
Божечки, дитя, ну и вопрос. Думаю, либо нужно набраться храбрости и найти новый дом, либо жить внутри сломанной раковины.
Маммея показывает мне, как украшать книжные обложки и вазы крошечными ракушкамикак укладывать их внахлест, чтобы они струились идеально плоским каскадом. Мы приклеиваем ракушки, а она размышляет вслух о смелости и неугомонном духе моего дедушки, как он обводил пиратов вокруг пальца, выживал под девятым валом и в кораблекрушениях. Вновь рассказывает мне про флаг, который она смастерила из тряпок, когда всякая надежда уже была утеряна, и о чудесном видении того далекого корабля, что пришел им на выручку.
Не забивай девочке голову этими небылицами, одергивает ее мама, услышав наши разговоры из кладовки.
Ничего это не небылицы, все по-настоящему. Ты же знаешь, ты сама там была.
Мама появляется в дверях.
У тебя оно все выходит грандиозным, а сама при этом знаешь, что по большей части было беспросветно.
Было оно грандиозным, говорит Маммея. Эта девочка, может, никогда никуда не попадет. Хоть пусть знает, что приключенияу нее в крови.
Мама уходит из комнаты, закрыв за собой дверь, и Маммея вздыхает. Говорит, уму непостижимо, что она вырастила дочь, которая повидала весь мир, но давно уж довольствуется тем, что мир приходит повидаться к ней сам. Говорит, мама осталась бы в старых девах, если б папа не взошел на холм и не предложил ей другой вариант.
Я знаю часть этой истории. Моя мамаединственный выживший ребенок, держалась она поближе к дому. После того как дедушка ушел на покой, они с Маммеей решили превратить дом в летний пансиончтобы подзаработать, отвлечься от горя. Достроили третий этаж для гостейеще четыре спальни, и дом стал шестикомнатным, разместили объявление в газетах по всему Восточному побережью. Об очаровательном пансионе и открыточных пейзажах вокруг пошла молва, гости потекли на север. В 1880-х целая семья могла отдыхать в доме Хэторнов за двенадцать долларов в неделю, включая питание.
Работы при пансионе стало многобольше, чем они предполагали, и моя мама потребовалась в помощь. Шли годы, все немногие пригодные холостяки в Кушинге женились или уехали. Когда маме уже было за тридцать, она, как думалось ей и всем вокруг, давно прозевала время знакомства с мужчиной и влюбленности в него. Жить ей в этом доме и заботиться о родителях, пока не похоронит их на семейном погосте между домом и морем.
Есть такое старое выражение, говорит Маммея, выдочерить род. Знаешь, что это означает?
Качаю головой.
Это означает, что не осталось ни одного потомка-мужчины, чтоб нес дальше фамилию. Твоя матьпоследняя из кушингских Хэторнов. Когда она умрет, Хэторны умрут вместе с ней.
Зато есть Хэторн-Пойнт.
Да, правда. Но дома Хэторнов-то нет, а? Это теперь дом Олсонов. В честь шведского моряка, на шесть лет моложе твоей матери.
У меня голова кругом.
Погоди Папа моложе мамы?
А ты не знала? Я опять качаю головой, Маммея смеется. Многого ты не знаешь, дитя. Йохан Олавсонтак его тогда звали. Я пробую губами эти странные слова: Йо-хан О-лав-сон. Едва ли словечко по-английски умел. Матросил на шхуне у капитана Джона Малоуни, который живет в домике там, внизу, со своей женой, говорит она и показывает рукой за окно. Знаешь такого, да?
Киваю. Капитандружелюбный человек с кустистыми седыми усами и желтыми, как кукуруза, зубами, а жена у него румяная, широколицая женщина, грудь у нееодно целое с талией. Видала я в бухте и его лодкуСеребряная пена.
Так вот, стоял февраль. 1890-йскверная зима. Бесконечная. Они шли на Томастон из Нью-Йорка, доставляли дрова и уголь к тамошним известковым печам для обжига. Но когда добрались до залива Масконгас и бросили якорь, налетел шторм. Холодина была такая, что весь корабль за ночь обледенел. Ничего не попишешьзастряли. Через несколько дней, когда лед сделался потолще, они дошли до берега. До этого берега. Твоему отцу податься было некуда, и он остался с Малоуни и его женой до самой оттепели.
И сколько это?
Ой, не один месяц.
И корабль так и стоял во льду все это время?
Всю зиму, отвечает бабушка. Его видно было из этого окна. Она вскидывает подбородок в сторону кладовки. Из-за двери до меня доносится приглушенный лязг посуды. Ну и вот, сидел он в том домике всю зиму, внизу, у бухты, и оттуда этот домкак на ладони. Скучно ему небось было до смерти. Но в Швеции он научился вязать. Соорудил то синее шерстяное одеяло в гостиной, пока жил тут; ты знала?
Нет.
А вотсидя у камелька с Малоуни, что ни вечер. Короче, ты ж понимаешь, как это у людей: слово за слово, истории рассказываюта уж Малоуни-то эти горазды сплетничать. Они ему и расскажи, уж точно, что этот дом того и гляди выдочерится, и, если Кэти выйдет замуж, все достанется ее супругу. Наверняка не знаю, конечно, могу только догадываться, что там было сказано. Но прожил он тут всего неделюи решил учить английский. Пошел в город и попросил миссис Краули из Крыла поучить его.
Мою учительницу, миссис Краули?
Да, она и тогда уже была учительница. Ходил в дом школы каждый деньна занятия. И не успел лед растаять, он уже сменил имя и стал Джоном Олсоном. И однажды забрался сюда через поле и постучал в дверь, открыла твоя мать. Вот и весь сказ. Через год Капитан Сэм помер, а твои родителипоженились. Дом Хэторнов стал домом Олсонов. Все это она вскидывает руки, словно дирижер, стало его.
Представляю, как отец сидит у Малоуни в их уютном домике, вяжет то одеяло, а чета одаряет его байками о белом доме вдали: как три Хэторна дали свое новое имя этому клочку земли, и как один выстроил этот самый дом о старой деве, что живет там сейчас с родителями, трое сыновей у них сгинуло, и наследников, чтоб дальше нести фамилию, не осталось
Думаешь, папа любил маму? спрашиваю я.
Маммея гладит меня по руке.
Не знаю. Правда не знаю. Но правда вот какая, Кристина. Любить и быть любимым можно по-всякому. Что б ни привело сюда твоего отца, это теперь его жизнь.
* * *
Больше всего на свете я хочу, чтобы папа мной гордился, но причин у него мало. Во-первых, ядевочка. Хуже тогои я это уже знаю, хотя никто мне такого, вообще-то, не говорил, я не красавица. Когда рядом никого, я иногда разглядываю свои черты в маленьком мутном осколке зеркала, прислоненном к подоконнику в кладовке. Маленькие серые глаза, один крупнее другого, длинный острый нос, тонкие губы.
Меня притянула красота твоей матери, всегда говорит папа, и хотя я теперь знаю, что это лишь часть истории, никаких нет сомнений: она красавица. Высокие скулы, изящная шея, тонкие руки и пальцы. Рядом с ней я чувствую себя неуклюжей, косолапой уткой при лебеде.
Во-вторыхмой недуг. При посторонних папа напряжен и раздражителен, боится, что я споткнусь, налечу на кого-нибудь, опозорю его. Недостаток грации во мне его допекает. Он постоянно бурчит что-то про лечение. Считает, что мне надо было остаться в скобах; боль, говорит он, того стоила бы. Но он понятия не имеет, каково это. Я лучше весь остаток дней буду страдать с кривыми ногами, чем еще раз переживу эти муки.
Из-за его стыда я делаюсь задиристой. Мне плевать, что ему от меня неловко. Мама говорит: не стоит быть такой упрямой и дерзкой. Но у меня, кроме дерзости, ничего нет.
Однажды вечером, когда я в кухне лущу горох, до меня из прихожей долетает разговор родителей:
Ей что, придется остаться там одной? спрашивает мама, голос пропитан тревогой. Ей всего семь, Джон.
Не знаю.
Что они будут с ней делать?
Узнаем, когда ее осмотрят, говорит папа.
Пальцы страха перебирают мне позвонки.
Как мы это потянем?
Корову продам, если надо.
Я ковыляю к ним из кладовки.
Не хочу ехать.
Ты даже не знаешь, что начинает папа.
Доктор Хилд уже пробовал. Ничего они не смогут поделать.
Он вздыхает.
Я понимаю, ты боишься, Кристина, но надо быть смелой.