Я ни одной ведьмы не видела, отвечаю. Но двери держу открытыми.
* * *
С течением лет некоторые байки из истории семьи пускают корни. Эти байки передают из поколения в поколение, и у них накапливаются плоть и смыслы. Нужно учиться просеивать их, отделять факты от выдумок, вероятное от недостоверного.
И вот что я поняла: иногда самые невероятные байкиподлинны.
18961900
Мать кладет мне на лоб отжатую тряпицу. Холодная вода катится по виску, на подушку, я поворачиваю голову, чтобы смазать струйку. Смотрю в мамины серые глаза, сощуренные от беспокойства, между нимивертикальная черта. Мелкие морщинки вокруг поджатых губ. Гляжу на брата Алвэро, он стоит рядом с матерью, ему два года, глаза круглые, серьезные.
Мама наливает воду из белого чайника в стакан.
Попей, Кристина.
Улыбнись ей, Кэти, говорит ей бабушка Трайфина. Страхзараза. Она уводит Алвэро из комнаты, мама берет меня за руку, улыбается одним лишь ртом.
Мне три года.
У меня ломит кости. Закрываю глаза, и кажется, будто падаю. Ощущение не совсем уж неприятноекак тонуть в воде. Под веками краскипурпур, ржа. Лицо так горит, что мамина рука у меня на щеке кажется ледяной. Глубоко вдыхаю, ловлю запахи древесного дыма и пекущегося хлебаи уплываю. Дом скрипит, движется. Храп из соседней комнаты. Боль у меня в костях вытаскивает меня обратно к поверхности. Открыв глаза, ничего не вижу, но знаю, что мама ушла. Мне так холодно, что кажется, будто тепло не было никогда, в тишине у меня громко стучат зубы. Слышу, как сама поскуливаю, но звук, кажется, исходит от кого-то другого. Не знаю, давно ли скулю, но этот звук утешает, отвлекает меня от боли.
Одеяло подымается. Бабушка говорит:
Ну-ну, Кристина, тише. Я тут. Забирается ко мне в постельв толстой фланелевой ночной рубашке, прижимает меня к себе. Я пристраиваюсь к изгибу ее ног, ее грудьмне подушка, мягкая мясистая рукау меня под шеей. Она трет мои холодные руки, и я засыпаю в теплом коконе, пахнущем тальком, льняным маслом и пекарным порошком.
* * *
Сколько себя помню, всегда звала бабушку Маммеей. Это такое дерево, оно растет в Вест-Индии, где бабушка побывала с моим дедушкой, капитаном Сэмом Хэторном, в одной из их многочисленных поездок. У маммеи короткий толстый ствол, всего несколько крупных ветвей, заостренные зеленые листья и белые цветки на концах веток, словно ладони. Оно цветет весь год, плоды созревают в разное время. Когда дедушка с бабушкой провели несколько месяцев на острове Святой Люсии, бабушка варила там варенье из этих плодов, по вкусу они как перезрелая малина.
Чем спелее, тем слаще. Как я, говаривала она. Не зови меня бабушкой. Маммеято, что надо.
Иногда я застаю ее в одиночестве, она сидит и смотрит из окна Ракушечной, нашей передней гостиной, где мы выставляем напоказ сокровища шести поколений моряков, привезенные в рундуках из странствий по белу свету. Я знаю, бабушка тоскует по деду, который умер в этом доме за год до моего рождения.
Ужасное это делонайти любовь всей жизни, Кристина, говорит она. Слишком уж хорошо понимаешь, что́ потерял, когда ее больше нет.
У тебя есть мы, говорю я.
Я любила твоего деда больше, чем у нас есть ракушек в Ракушечной, говорит она. Больше, чем растет былинок в поле.
* * *
Мой дед, как и его отец и дед до него, начал жизнь в море юнгой и дослужился до капитана. После женитьбы на моей бабушке он забрал ее с собой в странствияперевозил лед из Мэна на Филиппины, в Австралию, Панаму, на Виргинские острова, а в обратный путь набивал трюмы бочонками бренди и рома, сахаром, пряностями. Ее истории об их с дедом диковинных путешествиях стали семейной легендой. Она странствовала с ним по морям много десятилетий, даже детей с собой бралатрех сыновей и дочку, пока в разгар Гражданской войны дед не настоял, чтобы они сидели дома. Каперы конфедератов сновали туда-сюда вдоль Восточного побережья, словно пираты-мародеры, и не жалели ни единого судна.
Однако дедовы предосторожности семью уберечь не смогли: все три мальчика сгинули юными. Одинот скарлатины; четырехлетний тезка деда, Сэмми, утонул однажды в октябре, когда Капитан Сэм был в морях. Бабушка вплоть до марта не находила в себе сил выложить эту новость. Нашего любимого мальчика больше нет на земле, сообщала она. Пишуи едва не слепну от слез. Никто не видел, как он упал, кроме одного мальчугана, тот прибежал рассказать своей матери. Искра жизни ускользнула. Дорогой муж, ты точнее вообразишь мое горе, чем я способна его описать. Через четырнадцать лет их сына-подростка Алвэро, служившего матросом на шхуне у Кейп-Кода, смыло в шторм за борт. Весть о его смерти пришла телеграммой, бесцеремонной и безликой. Тело так и не нашли. Рундук Алвэро прибыл в Хэторн-Пойнт много недель спустя, крышка причудливо изрезана его рукой. Безутешная бабушка часы напролет водила пальцами по контурам картинокдамочек в кринолинах и с откровенными декольте.
* * *
В моей спальне тихо и ярко. Свет просачивается сквозь кружевные занавески, сплетенные Маммеей, на полу от нихзатейливые узоры. Медлительно плавают пылинки. Потягиваясь на постели, я вынимаю руки из-под одеяла. Не болит. Двинуть ногами боюсь. Боюсь надеяться, что мне лучше.
Брат Алвэро заглядывает в комнату, вцепившись в дверную ручку. Таращится на меня, а затем вопит, ни к кому в отдельности не обращаясь:
Кристи проснулась! Смотрит на меня долго и пристально, потом закрывает дверь. Я слышу, как он показательно топает вниз по лестнице, слышу голоса мамы и бабушки, далекий лязг кастрюль в кухне и вновь отплываю в сон. А дальше Алвэро трясет меня за плечо ручонкой коаты и приговаривает: Просыпайся, лентяйка, а мама, протискиваясь в двери огромным беременным животом, ставит поднос на круглый дубовый столик у кровати. Овсянка, тост и молоко. Отецтенью за нею. Впервые за невесть сколько времени меня настигает му́капохоже, голод.
Подкладывая мне под голову подушки и помогая сесть, мама улыбается по-настоящему. Подносит ложку с кашей мне ко рту, ждет, пока я проглочу. Ал говорит:
Чего ты ее кормишь, она не маленькая. Мама велит ему помолчать, но смеется и плачет одновременно, слезы катятся по щекам, приходится промокать лицо фартуком. Ты чего плачешь, мам? спрашивает Ал.
Потому что твоя сестра поправится.
Помню, как она это произнесла, но лишь годы спустя пойму, что это означает. Это означает, что мама боялась: я не поправлюсь. Все они боялисьвсе, за исключением Алвэро, меня и нерожденного ребенка: все трое увлеченно росли и не сознавали, до чего скверно все может складываться. А взрослые знали. Бабушка, при ее трех умерших детях. Мамаединственная выжившая, все ее детство пронизано печалью, и первенца она назвала в честь брата, утонувшего в море.
* * *
Проходит день, затемнеделя. Я выживу, но что-то не так. Лежа в постели, чувствую себя тряпкой, отжатой и расстеленной сушиться. Сесть не в силах, едва ворочаю головой. Ногами пошевельнуть не могу. Бабушка усаживается с вязанием в кресло напротив, поглядывает на меня поверх очков без оправы.
Ну-ну, дитя. Отдыхай. Потихонечку.
Кристи не дитя, говорит Ал. Он лежит на полу, катает зеленый паровозик. Она больше меня.
Да, она большая девочка. Но ей нужен отдых, чтобы поправиться.
Отдыхэто глупо, говорит Ал. Ему хочется, чтобы я стала как раньше, чтобы мы бегали в хлев, играли в прятки в стогах, тыкали палками в сусличьи норки.
Согласна. Отдыхэто глупо. Я устала от этой узкой кровати, от ломтика окна над ней. Хочу на улицу, носиться по траве, лазать по лестницам. Во сне я скачу галопом вниз по холму, руки раскинуты, сильные ноги несут меня, травы хлещут по лодыжкам, прямиком к морю, закрыв глаза и задрав подбородок к солнцу, двигаюсь легко, без боли, не падая. Просыпаюсь на кроватипростыни в поту.
Что со мной такое? спрашиваю у мамы, когда она укрывает меня свежей простынкой.
Ты такая, какой Господь тебя сотворил.
Зачем он сотворил меня такой?
Веки у нее трепещутне просто закрыла-открыла глаза, а ошарашенно смаргивает, а затем надолго жмурится; я научилась распознавать: так она делает, когда не знает, что сказать.
Приходится доверять его замыслу.
Бабушка вяжет в кресле, ничего не говорит. Но когда мама уходит вниз с моими простынями, произносит:
Жизньодно испытание за другим. Ты просто узнаёшь это прежде прочих.
Но почему я такая одна?
Бабушка смеется.
Ох, дитя, ты не одна.
И она рассказывает мне о моряке в их команде, у которого была одна нога, и он скакал по палубе на деревянном штыре, а еще у одного был горб, из-за которого он семенил, как краб, у еще одного было по шесть пальцев на обеих руках. (Вот же прытко тот парень узлы-то вязал!) У одного ступня была с вилок капусты, у другого кожа в чешуе, как у ящера, а еще она однажды видала сросшихся близнецов У людей бывают болезни всех мастей, говорит она, и, если ума им хватает, времени на нытье они не тратят.
Все мы несем свое бремя, говорит она. Ты свое теперь знаешь. Это хорошо. Оно никогда не застанет тебя врасплох.
Маммея рассказывает историю о том, как они с Капитаном Сэмом потерпели крушение в шторм, плавали на утлом плотике посреди океана, дрожали одни-одинешеньки, со скудным провиантом. Солнце садилось и вставало, садилось и вставало; еда и вода истощались. Они уже отчаялись спастись. Она распустила одежду на лоскуты, привязала тряпку к веслу и сумела воздвигнуть этот флаг. Недели напролет не видели они никого. Облизывали растрескавшиеся от соли губы и закрывали обожженные солнцем веки, сдавались неминуемой судьбе, призывали забытье и смерть. А затем, как-то раз вечером, перед закатом, точка на горизонте сделалась кораблем, державшим курс прямо на них, оттуда заметили трепыхавшиеся тряпки.
Самые важные качества, какими бывает наделен человек, железная воля и упорный дух, говорит Маммея. Она утверждает, что я наследую эти качества от нее и что в точности так же, как она пережила то кораблекрушение, когда покинула ее всякая надежда, и смерть троих сыновей, когда ей казалось, что ее сердце раскрошится, словно ракушка, в песок, я разберусь, как жить дальше, что бы ни случилось. Большинству людей повезло меньше, говорит Маммея, они происходят не из такого живучего рода.
* * *
До горячки с ней все было в порядке, говорит мама доктору Хилду, пока я сижу на смотровом столе в медицинском кабинете в Кушинге. А теперь едва ходит.
Врач тыкает и тискает, берет кровь, проверяет у меня температуру.
Ну-ка, посмотрим, говорит он, хватая меня за ноги. Мнет мне кожу пальцами, прощупывает ноги до самых косточек в ступнях. Да, бормочет он, нарушения. Интересно. Берет меня за щиколотки, говорит маме: Трудно сказать. Ступни деформированы. Подозреваю что-то вирусное. Рекомендую скобы. Гарантий, что поможет, нет, но, возможно, попробовать стоит.
Мама сжимает губы.
А иначе никак?
Доктор Хилд преувеличенно морщится, словно ему так же трудно сказать, как намуслышать.
Ну, в том-то и дело. Мне кажется, что иначе никак.
Скобы, в которые засаживает меня доктор Хилд, стискивают мне ноги, как средневековый пыточный инструмент, они режут мне кожу на кровавые лоскуты, я вою от боли. Через неделю этого мученья мама отвозит меня к доктору Хилду, и он снимает скобы. Увидев мои ноги, мама охает от ужаса: они покрыты гноящимися ранами. Шрамы у меня до сих пор.
Остаток своих дней я буду чураться врачей. Когда доктор Хилд заглядывает к намкак там Маммея, или мамина беременность, или папин кашель, я убираюсь куда подальше, прячусь на чердаке, в хлеву, в сараюшке-уборной на четыре дырки.
* * *
На сосновых досках в кухне я учусь ходить по прямой.
Одна нога перед другой, как канатоходец, объясняет мама, по стыку.
Равновесие удерживать трудно: ходить я могу только внешними краями стоп. Будь это настоящий канат в цирке, заявляет Ал, я бы уже десять раз упала и разбилась насмерть.
Не спеши, говорит мама. Тут не гонки.
Тут гонки, говорит Ал. Он легко вышагивает по параллельному стыкувыверенная хореография маленьких стоп в чулках, всего несколько мгновенийи вот уж он добирается до конца. Вскидывает руки: Я выиграл!
Делаю вид, что спотыкаюсь, и, падая, сбиваю его с ног, Ал приземляется прямиком на копчик.
Уберись с дороги, Ал, ругает его мама. Тот, растянувшись на полу, зло пялится на меня. Пялюсь в ответ. Ал тощий и сильный, как стальная рейка или ствол молодого деревца. Он проказливее меняворует яйца из-под кур и пытается кататься верхом на коровах. Внутри я чувствую что-то жесткое и колкое. Зависть. Обиду. И еще кое-что: неожиданное удовольствие от мести.
Я так часто падаю, что мама пришивает к моей одежде ватные подушечкина локтях и коленках. Сколько б я ни упражнялась, не могу заставить ноги двигаться, как им положено. Но они наконец набирают силы достаточно, чтоб я могла играть в прятки в хлеву и гонять по двору кур. Алу на мою хромоту плевать. Он тянет меня за собойлазать по деревьям, кататься на старом буром муле Денди, собирать хворост для пляжного пикника. Мама вечно ругает и одергивает его, чтоб шел себе, оставил меня в покое, но Маммея помалкивает. Я же вижу: она считает, что мне все это полезно.
* * *
Просыпаюсь в темноте под звуки дождя, барабанящего по крыше, и от суматохи в спальне родителей. Мама стонет, Маммея бормочет. Голоса́ отца и еще двоих, чужих, доносятся снизу из прихожей. Я выскальзываю из постели, влезаю в шерстяную юбку и толстые носки, цепляюсь за перилаполупадаю, полускольжу вниз по лестнице. Там стоит мой отец и коренастая краснолицая женщина с косынкой на завитых волосах.
Иди в постель, Кристина, говорит папа. Глухая ночь.
Младенцы часов не наблюдают, нараспев говорит женщина. Сбрасывает с плеч пальто, отдает отцу. Я цепляюсь за балясину, а женщина, как барсучиха, устремляется вверх по узкой лестнице.
Ползу за ней и распахиваю дверь в мамину спальню. Маммеятам, склоняется над постелью. Что там, на высокой кровати с балдахином, я не очень вижу, но слышу мамины стоны.
Маммея оборачивается.
Ой, дитя, говорит она огорченно. Тебе тут не место.
Ничего. Девочке надо знать, что к чему на свете, рано или поздно, говорит барсучиха. Дергает головой в мою сторону. Не подсобишь ли? Скажи отцу, пусть воду нагреет на плите.
Я смотрю на маму, она бьется и извивается.
С ней все будет хорошо?
Барсучиха супится.
Мама твоя в полном порядочке. Ты слышала, что я сказала? Кипяченую воду. Младенец на подходе.
Добираюсь до кухни, сообщаю папе, он ставит на черную чугунную плиту Гленвуд котел с водой. Пока мы ждем, он показывает мне карточные игрыблэкджек и чокнутые восьмерки, чтобы скоротать время. Ветер хлещет дождем по домузвук такой, словно у сухой фасоли в полом стебле. Еще утро, а мы уже слышим тоненький крик здорового младенца.
Его зовут Сэмюэл, говорит мама, когда я забираюсь к ней на кровать. Он же безупречный, а?
Угу, говорю я, хотя считаю, что у ребенка лицо такого же цвета яблока-дичка, что и у тетки-барсучихи.
Может, станет путешественником, как его дед Сэмюэл, говорит Маммея. Как и все Сэмюэлы-мореходы.
Боже упаси, говорит мама.
* * *
Кто такие Сэмюэлы-мореходы? спрашиваю я потом у Маммеи, пока мама с младенцем спят и мы сидим одни в Ракушечной.
Твои предки. Из-за них есть ты, отвечает она.
Рассказывает мне историю, как в 1743 году трое из Массачусетсадва брата, Сэмюэл и Уильям Хэторны, и сын Уильяма Александрсложили пожитки на три телеги и отправились в долгий путь до провинции Мэн, посреди зимы. Прибыли на какой-то полуостров в глуши, что две тысячи лет был местом встречи индейских племен, и поставили палатку из шкуртакая выдержала бы грядущие месяцы снега, льда и паводка по теплыни. За год они свалили сколько-то леса и выстроили три бревенчатых дома. И дали этому клочку земли в Кушинге, Мэн, имяХэторн-Пойнт.
Через пятьдесят лет сын Александра Сэмюэл, морской капитан, выстроил на фундаменте родовой лачуги двухэтажный дом на деревянном каркасе. Сэмюэл женился дважды, вырастил в этом доме шестерых детей и умер за семьдесят. Его сын Аарон, тоже морской капитан, женился дважды и поднял здесь восьмерых детей. Когда Аарон умер и его вдова решила продать дом (выбрала жизнь попроще, в городе, поближе к пекарне и бакалее), Хэторны-мореходы расстроились. Через пять лет сын Аарона Сэмюэл IV выкупил дом обратно и восстановил родовое владение землей.