Я просто думаю, что может наскучить.
Знаю, что вы бы так и решили. Качает головой. Люди говорят, я реалист, но, если честно, на моих картинах все на самом деле не вполне по-настоящему. Я убираю то, что мне не нравится, и замещаю это собой.
В смыслесобой?
Это моя маленькая тайна, Кристина, отвечает он. Я всегда пишу себя.
* * *
В комнате наверху, где Энди установил мольберт, односпальная кровать с ржавой скрипучей рамой. Когда Ал после обеда завершает дела, он частенько поднимается туда, перед тем как вздремнуть, и наблюдает, как Энди рисует.
Однажды, болтая в дверях со мной и Алом, Энди походя бросает, что ему не нравится, когда за ним подсматривают. Ему хочется работать уединенно.
Я тогда не буду приходить, говорит Ал.
Ой, нет, я не об этом, говорит Энди. Мне нравится, когда вы рядом.
Но он же подсматривает, говорю я. Мы оба подсматриваем.
Энди смеется, качает головой.
Выдругое дело.
Он какой есть, когда рядом с вами, говорит Бетси, когда я пересказываю ей ту беседу. Потому что вам с Алом ничего от него не нужно. Вы даете ему делать, что ему хочется.
Для нас это развлечение, говорю я ей. Тут мало что происходит, ты ж понимаешь.
И это правда. Этот дом так долго полнился постояльцами. Когда-то я просыпалась каждое утро под какофонию звуков, проникавших сквозь стены и половицы: папин громовый голос, топот мальчишек по лестнице, нотации Маммеи, чтоб носились потише, собачий лай и крики петуха. А потом стало так тихо. Теперь же я просыпаюсь поутру и думаю: Сегодня придет Энди. Он еще даже не явился, а день преображен.
19001912
Зимними вечерами, когда солнце садится в половине четвертого, а в щелях воет ветер, мы сбиваемся у печки, завернутые в одеяла, пьем теплое молоко и чай в сумрачном свете лампы на китовом жире. Папа показывает Алу, Сэму и мне, как плести узлы, он научился этому еще матросом: простой, стремя, шкотовый, коровий, лассо. Выдает нам деревянные спицы и пытается научить вязать (хотя мальчишки фыркают, отказываются учиться). Он показывает нам, как вытачивать из дерева свистульки и лодочки. Мы выставляем их на каминной полке, а потом, когда теплеет, берем эти лодочки с собой на залив и смотрим, какая лучше поплывет. Я наблюдаю за отцомвысоким, крупным, с косматой белокурой головой, склоненной над малюткой-лодкой, что-то бормочет себе под нос по-шведски, увещевает суденышко пуститься в бурные воды. Маммея говорила мне, что за несколько месяцев до моего рождения папин брат Берндт приплывал из Гётеборга, на всю зиму, и они вдвоем соорудили мне колыбельку, покрасили ее в белый. Берндтединственный из навестивших нас Олавсонов.
На низкой полке в Ракушечной, позади громадного рапана, я обнаруживаю деревянный ларчик, набитый пестрым собранием предметов: гребень из китового уса, зубная щетка с конским волосом, раскрашенный оловянный солдатик из древнего детского набора, какие-то камешки и минералы.
Чье это? спрашиваю я у Маммеи.
Твоего отца.
Что это все такое?
Сама у него спроси.
И вот, тем же вечером, когда папа возвращается с дойки, я вытаскиваю ларчик.
Маммея говорит, это твое.
Папа жмет плечами.
Пустяки. Не знаю, чего храню. Просто всякие мелочи, которые я привез из Швеции.
Взвешивая кусок угля в ладони, спрашиваю:
Зачем ты это хранишь?
Он протягивает руку. Проводит пальцами по металлическим черным граням.
Антрацит, говорит он. Почти чистый уголь. Получился из разложившихся растений и животных, миллионы лет назад. У меня был учитель, который объяснял мне про камни и минералы.
У тебя в деревне в Швеции?
Кивает.
В Йаллинье.
В Йаллинье, повторяю я. Чужедальнее слово. Йал-ли-нье. Ты, значит, хранил это, чтоб напоминало о доме?
Он шумно фыркает носом.
Наверное.
Скучаешь?
Не очень. По чему-то, видимо, да.
Например
Ой, не знаю. По хлебу, который называется свартброд. С лососем и сметаной. И по жареному картофельному пирогу раггмунк, какой сестра моя пекла. По бруснике, может.
А как же по сестре? По маме?
И тут-то он мне и рассказывает о нищей двухкомнатной хижине с низким потолком, в деревне Йаллинье, где его семья из десяти человек обитала вместе с коровой, их непременной защитой от голода. Отец, пьяница с двумя настроениямиугрюмостью и бешенствомизмывался над ним и его семерыми младшими братьями и сестрами и время от времени трудился на торфяных разработках поденщиком, когда подпирало. Постоянный изводящий голод. Не раз и не два, рассказывает папа, избегал он тюрьмы, улепетывая от полиции в долгой погоне по мощеным улочкам, стибрив свиную шкварку или кувшинчик кленового сиропа.
С мальства знал он, что будущее у него в Йаллинье незавидное: никакой работы, да и для большого города Гётеборга в шестидесяти милях оттуда умений у него не было. Хоть и хваткий на учебу, в школе он прилежания не выказывал, наловчился лишь читать самые простые тексты. Торговле не обучался. Сам разобрался, как вязать, чтоб помогать мамета зарабатывала грош-другой шарфами, варежками и шапками, но не по мужчине такой труд, говорит папа.
И вот услыхал он о торговом судне, что направляется в Нью-Йорк, и первым, еще потемну, примчался на гётеборгскую пристань.
Капитан фыркнул. Пятнадцать лет? Слишком зелен, чтоб от мамки уезжать.
Но папа настроился решительно. Она по мне не заскучает, сказал он. На один рот меньше кормить, на пару грошей больше остальным. Хворым малышам. Младший братик Свен, и года не было, месяцем раньше умер от голода.
Вот так отправился папа в плавание с капитаном и его малой командой, через весь белый свет, да назад, да вокруг. Месяцы превратились в годы, прошлое начало меркнуть. Он слал матери деньги и поговаривал, как и все моряки, о возвращении домой, но чем больше оставался вдали от Йаллинье, тем меньше по ней скучал. Не стремился вновь спотыкаться о братьев и сестер, не говоря уж о корове. Не стремился в убогую лачугу с отхожим ведром в углу и вонью немытых тел. Сырое узилище корабельного трюмаусловия, может, и не намного лучше, но из трюма, по крайней мере, можно выбраться на просторную палубу и глазеть в бескрайнее небо, усыпанное звездами, с желтком луны.
* * *
Удивительно, что папа столько всего знает о крестьянском труде, если учесть, что вырос он в лачуге, а третий десяток свой провел в морях. Мама говорит, он просто быстро все схватывает, чем бы ни решил заняться. Он переделал пансион в семейный дом, разводит коров, овец и кур на молоко, мясо, шерсть и яйца. Сажает кукурузу, горох и картошку на каменистой почве, каждый год меняет культуру, обустроил лавку на наших угодьяхпродавать выращенное. Его покупатели приплывают на лодках из Порт-Клайда, со Святого Георгия и из Плезант-Пойнта, грузят плоскодонки продуктами и гребут восвояси.
Обнаружив, что, если принести на поля водоросли, почва остается влажной, а сорняки прут не так сильно, папа загоняет Ала, Сэма и меня собирать и разносить водоросли по полю. Натянув толстые холщовые рукавицы, мы по двое сталкиваем тяжелую тачку к кромке воды в отлив. Обрываем ламинарию с камней, выбираем морские желуди, крабов и улиток, грузим тачку губчатыми зелеными плетями, плоскими, пузырчатыми по краям, широкими лентами, рифлеными, словно корочка от пирога. Рукавицы жесткие, неуклюжие: проще хватать водоросли голыми руками, и мы снимаем рукавицы, полощем руки в океанской водесмываем слизь. А дальше толкаем тачку вверх по холму на свежевспаханное поле, где хватаем охапки холодной ламинарии, разминаем ее пальцами и разбрасываем вдоль грядок.
Разгребайте, командует папа оттуда, где мотыжит, не удушайте посадки.
Папа вечно измышляет прожекты, как бы добыть денег. Его отара овец прибывает, и хотя папа продает шерсть местным, однажды решает собрать побольше и выслать туда, где шерсть вычешут, высучат, покрасят и продадут в другие штаты по более высокой цене. На следующее лето он придумывает с соседом рыболовный заездок в бухте между Бёрд-Пойнтом и Хэторн-Пойнтом. Теперь вот зима, и он решает, что надо собрать пресный лед, его можно погрузить на корабли и легко перевезти пароходом ближними морскими путями в Бостон и далее. Он собирает его в леднике, который построил Капитан Сэм, ледник простаивал порожним десятки лет.
Как любой урожай, ледштука хрупкая и переменчивая: яркое солнце или внезапная буря способны его уничтожить. Никаких гарантий, что папе заплатят, нетпока лед не прибудет в Бостон. Папа ждет до февраля, когда лед на пруду Вайнэла отрастает до четырнадцати-шестнадцати дюймов, и предлагает другому фермеру деньги, чтоб тот помог ему счистить снег лошадьми и плугом. Ледяными утрами с рассвета на ногах, они таскают лошадью по льду чистилкуприспособление из нескольких досок, сбитых между собой так, чтобы получалась плоская платформа футов в восемь шириной, а к ней приделан трехфутовых скребоксчищать лед потяжелее, помокрее. Несколько мужчин разделывают лед ножовками, разгорячаются за работой, сбрасывают с себя пальто, шарфы и шапки. Труд тяжкий, но эти люди и лошади к тяжкому труду привычные.
Когда глыба льда отпилена и болтается в воде, двенадцать дюймов над тягучей водой, мужчины берутся за багрыдлинные шесты с острыми концами, гонят лед, куда им надо. Дальшенудная работа: нарезать и погрузить эти глыбы на прицепы, в которые впряжены лошади, и довезти их до ледника за хлевом. Там ледяные блоки будут лежать под опилками; часть приберегут на продажу местным, а остальное будет ждать, пока в бухте не снарядят судно до Массачусетса.
В утро заготовки, когда папа отбывает из дома, я одеваюсь впотьмах, напяливаю слой за слоем свитеры и штаны поверх длинного белья, натягиваю две пары носков. Встречаюсь с Алом внизу, и мы отправляемся в туман, выдуваем теплый воздух друг на дружку, двигаемся к пруду Вайнэлапоглядеть, как лошади таскают плуг туда-сюда по толстому льду, углубляют колеи. Тихо, словно мука из сита, падает снег, сбивается в наметы.
Отца замечаем издали, он ведет Черныша с плугом. Папа нас тоже видит.
Не выходите на лед! кричит он.
Добравшись до уреза воды, мы с Алом стоим молча, смотрим, как мужчины трудятся. Черныш норовисто взбрыкивает, трясет головой. Нервный он конь: я целые часы просиживала в стойле, изобретая способы его успокоить. На нем удавка, которую я соорудила несколько дней назад, чтобы управлять им, если его что-нибудь напугает.
Один работник сломал багор о лед, все отвлекаются, советуют то и это, и тут я замечаю, что Черныш медленно скользит к краю льда. Внезапно все пронизывает тонкое ржание. Глаза у коня закатываются от ужаса, он падает в удушающе-ледяную воду, мечется, бьется. Плуг раскачивается на кромке. Не задумываясь, я бросаюсь к отцу по льду.
Черт бы драл, вернись! орет папа.
Хватайся за удавку! кричу я, показывая себе на горло. Пусть не дышит!
Папа знаками призывает нескольких мужчин, они берутся все вместе, плечом к плечу, папа посередине, остальные держат его за ремень. Он нависает над головой коня, хватается за веревку, натягивает. Через миг Черныш затихает. Папе удается вытянуть его на лед за сбрую, сначала передние ноги, следом брюхо и наконецмощные задние. Мгновение конь стоит, застыв, расставив ноги, будто статуя. А затем склоняет голову и отряхивает гриву, разбрызгивая воду.
За ужином в тот вечер папа рассказывает Маммее и маме, что ясамый своенравный и упрямый ребенок у него в семье, и шею он мне за то, что я выбежала на лед, не свернул по одной-единственной причине: моя сообразительность, возможно, спасла Чернышу жизнь. Утонувший конь, мы все понимаем, громадная потеря.
Интересно, в кого она такая, произносит мама.
* * *
Вечерами, раз или два в месяц, местные фермеры приезжают в гости выпить виски и поиграть в карты за обеденным столом. Папа отличается от нихнеброскими манерами и шведским акцентом, но того, что все онифермеры и рыболовы, для братства достаточно. Мама с Маммеей отбывают спать, а мы с Алом сидим на лестнице, где нас не видно, и слушаем байки.
Чем больше Ричард Вутен пьет, тем больше болтает:
В том Тайном туннеле сокровище, как бог свят, точно. Придет день, клянусь, я лапу-то на него наложу.
Мы с Алом заворожены историей Тайного туннеля. Согласно местным легендам, двухсотфутовый туннель выкопали в скале рядом с Бёрд-Пойнтом первые поселенцычтобы прятаться от заезжих пиратов и от индейцев абенаки.
Я вот прям совсем рядом был. Вот эдак почти, говорит Ричард. Голос у него делается тише, и приходится прижиматься к самым перилам, чтобы расслышать. Темнотища, глаз выколи. Ни единой звезды в небе. Лезу внутрь с фонарем. Копаю невесть сколько, не час, не два уж точно.
Сколько раз ты эту байку рассказывалсто? фыркает кто-то.
Ричард не обращает внимания.
И тут вижу: блестит сокровище.
Да ладно.
Вижу, говорю же, своими собственными глазами! И тут
Мужчины бурчат и смеются.
Ой, да ну!
Придумывает на ходу.
Выкладывай, Ричард, говорит папа.
Исчезает. Вот так. Я слышу щелчок пальцами. Как раз когда я к нему потянулся. Былои сплыло.
Вот непруха-то, выкликает кто-то. Тост за сокровище!
За сокровище!
На следующий вечер мы с Алом выходим из дома со свечным огарком и добираемся до Бёрд-Пойнта. Вход в туннель темен и загадочен, нашу мерцающую свечку то и дело задувает. Двигаемся вглубь, вокругзловещая тишь. Через пятьдесят футов дорогу нам преграждает каменная осыпь. У меня странное облегчение: возможно, мы бы и сами дальше не осмелились. Нашли бы мы спрятанное сокровище? Или же пропали бы в глубинах туннеля на веки вечные?
Мы с Алом ищем приключений всюду. Через несколько недель он будит меня посреди ночи, палец прижат к губам, шепчет:
Пошли со мной.
Я натягиваю домашнее платье поверх ночнушки и старые кожаные туфли поверх носков и вылезаю из уютного кокона постели. Оказавшись снаружи, вижу сияющий оранжевый шар в нескольких сотнях ярдов, на пристани, отражение мечется по воде. А затем осознаю: горит корабль.
Уже несколько часов горит, произносит Ал. Каботажник, щелочь возит. Курсом на Томастон, как пить дать.
Может, папу разбудить?.
Не.
А вдруг он помочь может?
Шлюпка с командой прибыла к берегу недавно. Ничего никто не может поделать.
Больше часа сидим мы в траве. Сухогруз пылает во мраке, его разрушениетоже красота. Я глазею на Ала, лицо его подсвечено сиянием. Думаю о его любимой книгеОстров сокровищ, о мальчике, который удирает в моря, искать зарытое сокровище. Миссис Краули, видя, как часто Ал листает эту книгу с ее полки, подарила ему Остров сокровищ, когда школу распустили на каникулы. Мореходу Алу, написала она на обороте обложки опрятным почерком. Желаю тебе многих приключений.
Через несколько месяцев остов того каботажника оголяется в отлив. Папа с Алом добираются к нему на лодке, чтобы отодрать от корпуса дубовую обшивку, потом выпрямляют, уложив штабелем под груз, и перестилают этими досками пол в леднике.
* * *
Все будние дни мы с Алом вместе ходим в четвертую школу Уинга в Кушинге, в полутора милях от дома. Ходок я нестойкий, добираемся мы подолгу. Я стараюсь сосредоточиться на шагах, но падаю так часто, что колени и локти у меня вечно в синяках и царапинах, ватные подкладки не помогают. Боковые стороны стоп жесткие и мозолистые.
Ал постоянно жалуется:
Иисусе, коровыи те быстрее тебя. Я бы уже за это время туда и обратно успел.
Ну и давай, говорю я ему, но он никогда не уходит.
Попроще, если подавать корпус вперед, а равновесие держать руками, но и это получается не всякий раз. Когда падаю, Ал вздыхает и приговаривает:
Ну же, теперь точно опоздаем. Но, когда подымает меня, старается изо всех сил.
Иногда мы ходим в школу с двумя соседскими девочками, Энн и Мэри Коннор, но лишь когда их мать настаивает. Они цокают языками и пинают сучки на дороге, когда я спотыкаюсь и отстаю.
О господи, опять? бормочет Мэри, и они перешептываются между собой, чтобы мы с Алом не слышали.
В школе я жду, пока раздевалка не опустеет, и лишь затем снимаю наколенники и налокотники, прячу их в судок с обедом. Другие дети бывают злыднями. Лезли Бур ставит мне подножки, когда я иду между партами за учебником, и я падаю на парту к Гертруд Гиббонз.
Поосторожнее, недотепа, бурчит Гертруд.
Мне вообще-то есть что сказать. Мало у кого из нас в школе Уинга номер четыре жизньзагляденье. Мать Гертруд Гиббонз сбежала в Портленд с мужчиной, работавшим на бумажной фабрике в Огасте, и ни слуху ни духу с тех пор от нее. Отчим Лезли бьет его ремнем. У сестер Коннор нет отца: он не ушелего просто не было. Это маленький город, мы все знаем друг о друге больше, чем хотелось бы.