Андраш хотел было уже уйти, когда вдруг встал дядя Гач и, размеренно укладывая слово к слову, как мозаику, начал говорить;.
Товарищ Кесеи! То, что ты сказал о доверии, правда. Но только в общем, если не учитывать ничего другого. Чтобы далеко за примером не ходить, возьмем тебя. Вот ты к нам приехал. Знаем ли мы тебя? Не знаем! А смотри-ка, мы все же тебе доверяем. А почему? Может, потому, что кое-кто из нас уже слышал о тебе? И поэтому тоже. Но прежде всего потому, что мы уважаем и признаем тот мандат, с которым ты приехал из Центра, от будапештских товарищей. Было бы правильно, если бы и ты считался с нашим мнением. Мы, старики, за Андраша Бицо ручаемся.
Правильно! поддакнул ему Такач.
Настолько правильно, воскликнул Кутрович, что и слов на это тратить не надобно!
Конечно, не надобно, тихо подтвердил дядя Ходас, растирая парализованное, с трудом сгибающееся колено. Ведь Андраш он же не только наш сын, он же человек-то грамотный Такой, каким был покойный Деже Энцбрудер в девятнадцатом году. Не знаю, кто как его помнит, но мы ему сначала не очень верили, считали не нашим человеком, из господ. А ведь он вернулся из России, где прошел школу революции. Так-то оно так, но он был сыном учителя и сам учителем работал, учился на артиста, на органиста. Когда приезжал домой на каникулы, то садился на место своего отца к органу и тогда даже лютеране, даже евреи останавливались возле церкви, чтобы только послушать, как он играет Он был несгибаемым, стопроцентным товарищем, разве не так, а? Воистину железный человек Его признали и уважали как руководителя, как комиссара во многих местах: в Шпроне, Чепреге, Капуваре, Чорне, и только после этого стали его почитать и на родной земле Он этого вполне заслуживал Он был первым, на кого обрушилась офицерская месть. Его убили жандармы, расправились с ним на краю кукурузного поля, и до сих пор мы даже не знаем, где покоится его прах А ведь, как я уже сказал, он тоже был человеком грамотным Он хорошо знал, в чем заключается его долг, знал до самой гибели
Старик Ходас замолчал и посмотрел на Бицо, посмотрел одобряюще, словно хотел сказать: «Ну чего ты ерепенишься? Чего злишься? Начинать всегда трудно. Со временем и ты станешь, сынок, совсем нашим, и душой и телом».
И тут Андрашу вдруг стало стыдно, и он низко опустил голову. Стыд этот был рожден тем безусловным, сочувственным доверием, которым одарили его старики.
Чем он заслужил это доверие?
Будет ли он когда-нибудь достойным того, что дядя Ходас как аргумент привел в его пользу пример Деже Энцбрудера? Если и не сейчас, то когда-нибудь в будущем
Имя это он хорошо знал, знал и саблю саблю прапорщика Энцбрудера, единственную реликвию, оставшуюся от него. Его друг Лаци, племянник Деже, иногда доставал ее из шкафа, который стоял в углу чулана в учительской квартире. С трепетом в сердце, дрожа от страха, они брали ее, потому что тяжелая кавалерийская сабля с массивной рукояткой была запретной вещью, трогать которую было нельзя, а дверь шкафа так высохла и растрескалась, что жалобно стонала и скрипела, когда ее открывали.
Заходящее солнце, пробившееся сквозь листву деревьев, набросило на ставни тончайшие золотистые занавеси. Из шкафа на ребят, едва они открыли дверцу, пахнуло пылью и затхлостью. Схватившись один за рукоять, а другой за ножны, они тянули и дергали саблю, словно пытаясь пилить ею воздух, до тех пор, пока покрытый ржавчиной, застрявший клинок не вырвался на свет, издав резкий, звенящий звук.
Для их детских игр, чтобы колоть и рубить ею, сабля явно не подходила. У них просто не хватило сил держать ее, и сабля, воткнувшись в пол, закачалась. И каждый раз, когда они общими усилиями, встав друг за другом, пытались поднять ее и подержать, сабля падала и, качаясь, втыкалась в половицу.
Почему же, спрашивается, они снова и снова доставали ее из шкафа?
Да потому, что Деже Энцбрудер был для них героем, как им рассказывали, и они воображали, что ржавчина и красновато-коричневые пятна на лезвии клинка не что иное, как кровь врагов.
Позднее они, разумеется, узнали правду, которая состояла в том, что дядя Лаци краснолицый, седой как лунь «дядя директор» был уязвленным, нелюдимым человеком, интересующимся лишь пчелами. Но узнали они это из разных источников, каждый сам по себе, и не говорили об этом
И вот теперь, через столько лет, снова всплыло имя Деже Энцбрудера. Железный человек, стопроцентный товарищ так уважительно говорил о нем дядя Ходас, приводя его как пример верности идее и товарищам.
Андраш все понимал. Он чувствовал ответственность примера и оказанного ему доверия. Ему было ясно, зачем его сюда позвали и чего ждут от него, от грамотного человека, старики.
Но что скажет на все это Кесеи?
Снимет ли он в конце концов со своего лица эту холодную, самоуверенную улыбку, с которой смотрит не только на него, но и на стариков? Это потому, что они думают, будто можно продолжить дело с той точки, на которой оно остановилось в девятнадцатом году, и еще потому, что Кесеи понимает: хотя они уважают его, «человека из Центра», хотя они жадно ловят его слова, но все же если почувствуют необходимость, то мигом призовут к ответу и поправят
Что же он сказал?
Сначала ничего, только кивнул головой и снова записал что-то в книжку, в эту потертую записную книжку с завернувшимися углами, своим крохотным, едва умещавшимся в руках карандашиком. А потом, положив записную книжку на колени, сказал:
Мы действительно должны полагаться на нашу интеллигенцию, и мы, товарищи, рассчитываем на нее. Только, и тут он хлопнул записной книжкой себя по колену, одни требования можно предъявить к грамотному человеку, если он член партии, и другие если он только сочувствующий или беспартийный. Я хотел бы видеть в Андраше Бицо члена партии. А это значит бойца, а не конторского служащего. Конечно, если и он того хочет. Ваше слово, поручительство за него поможет мне, да, думаю, и ему. Это залог, гарантия того, что мы можем смотреть на него как на нашего единомышленника. Так?
Правильно!
Вот это разговор!
Мы согласны, товарищ Кесеи!
Ну а ты, сынок, сказал старик Бицо, ты-то что думаешь? Согласен?
Я думаю, Бицо посмотрел ему прямо в глаза, выстоять Чтобы вы во мне не разочаровались.
Быть по сему, сынок.
Они пожали друг другу руки, чего никогда до сих пор не делали, они даже обнялись бы, но тут встал Кесеи, попросил тишины и мощным решительным голосом сказал:
Товарищи! Пришло время приступить к работе. Но уже не в качестве участников встречи, а как Н-ская организация Коммунистической партии Венгрии. От имени ЦК и от вашего имени я объявляю ее созданной
Он еще не закончил, как встали все семеро, растроганные и торжественные.
Даже дядя Ходас, полупарализованный Ходас, которого привезли сюда на велосипеде, тоже встал, опираясь на палку, забыв о всех своих недугах. Его место на этом символическом торжественном построении не осталось пустым.
А теперь, товарищи, голос Кесеи зазвенел, споем «Интернационал».
И хотя и слух у него начисто отсутствовал, и мелодию он нашел не сразу, он без колебаний, полным голосом затянул:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Сначала к нему присоединились два-три несмелых голоса. Они срывались: то ныряли вниз, то возносились вверх по давно нехоженым ступеням мелодии, но потом в их голосах зазвенел металл, почувствовалась сила, и они запели громко, как литые из стали, многотонные колокола:
Весь мир насилья мы разрушим!..
Бицо, стоявший у раскрытого окна, не пел, потому что не знал ни слов, ни мелодии. Но в глубине души он чувствовал то же, что и другие: подъем и воодушевление. Он почувствовал себя солдатом огромной, непобедимой армии, которую можно на время заставить отступить, но победить никогда! И пока здесь лилась эта песня, от которой заалели лица, а на глаза старых бойцов навернулись слезы, по улице проезжали колонны советских солдат, действительно направлявшиеся в «последний и решительный бой», стремившиеся к окончательной победе над фашизмом.
Услышав мелодию «Интернационала», какой-то солдат поднял голову и отдал честь, а штатский (еле переставлявший ноги путник, кожа да кости) остановился, помотал головой, не веря своим ушам, и стал искать глазами дом и окно, из которого лилась на площадь песня.
А в комнате уже громко звучал припев. И это было чудесно: люди, только что выглядевшие стариками, на глазах превратились в крепких, полных сил мужчин.
Они выпрямились, расправили грудь, гордо подняли голову:
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернациона-а-а-лом
Воспрянет род людско-о-ой.
И даже Кесеи, сдержанный до холодности Кесеи, казалось, с трудом владел собой; пытаясь скрыть слезы, он часто-часто моргал. А когда замерли последние слова песни, дядя Ходас склонился на плечо старика Бицо:
Лайош, ох, Лайош, старый ты мой товарищ! Никогда бы я не поверил, что мы что мы еще будем вот так петь «Интернационал». В тюрьме ведь это была наша молитва. А теперь?!
И тут за дверью раздался шум, будто кто-то скребся, щупал доски, искал и никак не мог найти дверную ручку.
Это был исхудавший до костей, дочерна загоревший путник, который только что прошел по площади.
Он был одет во все новое, но одежда эта казалась случайно собранной. Тиковый китель и обшитые кожей кавалерийские штаны. На ногах легкие башмаки итальянских солдат-берсальеров. В руках суконная фуражка организации Тодта козырек размером с лопату и здоровенный чемодан, сколоченный из фанеры.
Pas vrai! Camarade Tombor! Est-ce que cest toi? Это воскликнул Иштван Немеш, родственник Бицо, отступая назад, словно увидев привидение.
Путник (у него были необыкновенные, широко расставленные глаза-сливы) слегка прищурился. Он пригляделся, кто это кричит ему по-французски, а затем, заметив Немеша, широко улыбнулся, обнажив десны:
Et toi, camarade Nemes? Pas en Belgique?
Он поставил чемодан на пол, положил на него фуражку, отряхнул ладони, будто только что поднимал тяжелые мешки, и теперь уже обратился ко всем находящимся в комнате:
Вы коммунисты, товарищи? Я вроде слышал на улице, что тут пели «Интернационал?» спросил он уже по-венгерски.
Ты точно слышал, сказал подошедший к нему Немеш. Так ты жив? Ты цел? Он потряс его, крепко сжав ему плечо. Товарищи, воодушевленно продолжал он, это Томбор, товарищ Томбор, мой старый знакомый. Он был в свое время секретарем ячейки в Лионе. А потом добровольцем в интернациональной бригаде в Испании Ну и ну! Немеш снова, еще внимательнее оглядел путника с головы до ног. Из каких же глубин ада ты сюда пожаловал?
Оттуда, согласился Томбор, говорил он с легким акцентом. Я точно побывал в аду, это в Бургенланде, лагерь Феринг. Два дня назад меня освободили.
А туда? Туда-то ты как попал? Мы получили известие, что ты погиб.
Это только наполовину правда Сидел в лагере для интернированных, потом гитлеровцы Et après tout voila! добавил он уже по-французски.
А жена? Дома или за границей?
Дома, улыбнулся Томбор. Больше того, она в надежном месте, у родителей. Она ведь попала во Францию отсюда. И к тому же пребывает в наилучшем здравии.
Тогда я что-то не понимаю, проговорил Немеш с удивлением. Она здесь, а ты отсюда идешь куда-то? Я вижу, ты в дорогу собрался Не сошлась ли она с кем-нибудь?
Quelle blague, mon ami! воскликнул Томбор, хлопнув ладонью о ладонь. Pour ma légitimation, cest à dire Иду в Пешт, чтобы подтвердить свой стаж в партии, вот зачем. Заграничной эмиграции больше нет. Теперь я могу быть коммунистом и дома.
Товарищ, тебе не обязательно терять время на поездку в Будапешт, вмешался в разговор Кесеи, обиженный тем, что Немеш забыл про него и не спешит представить неожиданно появившемуся товарищу. Дело в том, что я сам из Будапешта. Теперь Кесеи говорил уже спокойно, без раздражения в голосе, потому что он уже обратил на себя внимание. У меня есть полномочия восстанавливать людей в партии и подтверждать их партийность.
Имеете документ? спросил Томбор и подошел к Кесеи.
Конечно, ответил Кесеи.
Сказал он это безо всякой обиды, и Бицо только удивился тому, как быстро умел брать себя в руки приехавший к ним представитель из Пешта.
И еще больше Бицо удивился тому примитивному удостоверению, которое вынырнуло из кармана Томбора и сразу же пошло по рукам.
Оно было написано на полотне расплывшимися химическими чернилами. По краю были заметны следы шитья, а снизу, в правом углу звезда. Это была печать подпольной Французской коммунистической партии.
Хорошо, сказал Кесеи. Чтобы начать работу, этого вполне достаточно. Всем остальным где ты был, чем занимался за границей поинтересуются товарищи из Центра Итак, поездка в Пешт пока отпадает. Останешься сейчас с нами или сначала сходишь домой, а потом вернешься? Как тебе лучше, товарищ Томбор?
Останусь, заявил Томбор.
Он оттащил чемодан к дверям, чтобы тот не стоял на дороге, поискал свободный стул, сел и сказал:
Продолжайте Я хотел сказать, давайте продолжим, товарищи. А что касается моего появления здесь так считайте, что я просто опоздал, пришел чуть позже
И только теперь, чувствуя, что он среди своих, Томбор подмигнул Немешу, как бы говоря ему: «Мир тесен, камарад, всегда можно встретить друга».
Вел себя Томбор естественно как только сел, сразу же почувствовал себя как дома, все понимал с полуслова.
Андраш понял, что был неправ, когда с чувством взбунтовавшегося и ко всему придирающегося интеллектуала, опасающегося за чувство собственного достоинства, испытывал неприязнь к Кесеи, приняв его манеры за ритуал, за пустую и потому ненужную церемонию.
«Здесь, дружок, не об этом речь, а совсем о другом!» мысленно признался он сам себе, начиная сознавать, что коллектив, который его принял, это есть не что иное, как союз борцов!
Члены его были связаны верностью, дисциплиной, героическим примером погибших товарищей и идеей, отмечавшей во всех частях света своих приверженцев общими признаками, которые ни с чем не спутаешь.
Насколько крепка была их дисциплина, показывало не только поведение Томбора, почувствовавшего себя здесь как дома, не только непоколебимая решимость Кесеи, но и те изменения, которые Андраш заметил у отца и у других старых бойцов.
Такими ли были они еще зимой, когда собирались поговорить и обсудить вопросы политики? Усталые, духовно и физически измотанные люди, сознание которых походило на затухающий огонь, лишь изредка выбрасывающий язычки пламени.
Они уже давно оторвались от коммунистического движения, еще в тот момент, когда их выпустили за ворота тюрьмы. И если они чего-то ждали, если и надеялись получить что-то от жизни, то это было ожиданием чуда страстная мечта о создании новой Советской Венгрии. Но то была только мечта Они хотели дожить до нее, чтобы спокойно умереть, сознавая, что победили они, а не фашисты и нилашисты, что они заслужили похороны по коммунистическому обряду.
А это как? Как они проходят? спросил однажды Андраш, поддразнивая отца. Он считал, что только сельские старухи думают при жизни о своих похоронах, и был удивлен словами отца.
Как проходят? переспросил отец, посмотрев на него с укором. Да с флагами, с хором и духовым оркестром, на могиле речи произносятся
А теперь вот о похоронах нет и речи. Старики ведут себя так, как привитая ветка по весне после суровой и холодной зимы.
Она на первый взгляд ничего не сулит, ее легко принять за ненужный, грубый сучок, но стоит только солнцу пригреть ее и она проснется, пустит почки и будет жить, так как она не умерла, а лишь притаилась на зиму от лютых холодов, притаилась для того, чтобы выстоять и выжить.
12
То, что произошло на первом собрании Н-ской парторганизации, врезалось в память Бицо как отрывок из немногословного, но содержательного протокола. Оно и понятно: ведь ему поручили запечатлеть все происшедшее на бумаге для вышестоящих партийных органов.
Настоящая работа, как называл ее Кесеи, началась с того, что он достал из истасканного, протертого до красноты портфеля, в котором, как мы знаем, хранились смежна белья, кое-что из документов и подаренный ему пистолет, два плаката и тонкую брошюрку с заглавием, напечатанным красными буквами.
Кесеи перелистал ее указательным пальцем, немного подумал, а потом показал всем.