Чему ты смеешься? раздраженно нарушила молчание Эмма, ожидавшая, что муж начнет бормотать оправдания.
Она заранее наслаждалась, думая о том, как он будет потеть, пытаясь объяснить внезапно возникшую в нем жажду деятельности, а он только усмехался, как в давние времена, когда обучал свою молодую жену (она была на десять лет моложе мужа) хорошим манерам, учил, как надо ходить и как вести себя.
Потому, девочка моя, лицо Машата излучало злорадство, что сидишь ты на высокой лошади, а тебя заставят слезть с нее.
Почему, позволь тебя спросить?
Цыц, маленькая притворщица! Ты еще спрашиваешь? Что ты воображаешь? Конечно, события развернутся в желательном направлении ты уже слыхала, что они развиваются быстро. До каких же пор ты останешься заведующей кондитерской?
До каких пор? надув губки, переспросила жена. До тех пор, пока не вернется владелец моей кондитерской или его наследник. А мне известно, что хозяин ее умер.
Ну а тогда?
Тогда, мой старичок, возможны два выхода: или договорюсь с ним, скажем, на половину прибыли, или возьму разрешение и открою собственную кондитерскую. Деньги у меня будут уже неделю, как я и в глаза не вижу контролера; товар тоже будет связи у меня есть; если хочешь знать, и помещение у меня намечено там, где теперь Клуб новаторов. Я уже договорилась с хозяином дома, он надеется получить обратно свое владение. Так-то, старикан! Желаешь знать еще что-нибудь? Торопись! Мне надо уходить: пора открывать кондитерскую, скоро два часа.
Нет, ничего. До свидания, дорогая, иди, сдавая позиции, ответил пораженный Машат. Когда жена была уже на пороге, он осмелился крикнуть: Эмма! А я все-таки поеду! Это необходимо! И Золтана возьму с собой!
Он думал, что жена не остановится, не ответит на его слова, но она, на миг повернувшись к нему, пожала плечами:
Ты можешь оставаться там, сколько тебе вздумается. Дери горло, бесчинствуй, наслаждайся в этом логове. Но к тому времени, как начнутся занятия в школе, Золтана пришли обратно.
2
Сын вернулся через каких-нибудь полчаса на мотоцикле с коляской. Он промок до нитки и был голоден как волк, глотал, не прожевывая, полуразогретое рагу и, размахивая ножом и вилкой, превозносил до небес какого-то отца Берната. До последнего времени в гимназии об отце Бернате судили неверно, рассказывали анекдоты о его благочестии, а оказалось, что это замечательный человек, свой в доску. А какой размах! Всю набожность с него как рукой сняло. Поверит ли папа, что Бернат вывел своих учеников на улицу с флагами и лозунгами и только благодаря его настойчивости все двадцать семь учеников выпускного класса получили оружие и создали самостоятельный отряд национальных гвардейцев!
Машат с упоением слушал своего стройного, румяного, живого как ртуть сына. Он не мог опомниться от удивления, на глазах его даже выступили слезы от сознания, что он так ошибался, считая Золтана циником, танцором, франтом и изнеженным маменькиным сынком. Нет, это Машат, настоящий Машат, отпрыск старинного, благородного рода, который никогда, даже на эшафоте, не отречется от родины и себе подобных, потому что это у него в крови. Вера в призвание у него наследственная, во всех своих поступках он руководствуется принципом превосходства венгерской расы.
Сынок мой, Золика! хриплым от волнения голосом сказал Машат, стараясь установить между собой и сыном задушевную близость. Помнишь ли ты село, где родился? Помнишь?
Сын жадно, большими глотками пил воду. Прочувствованный голос отца и неожиданный вопрос рассмешили его, он поперхнулся, закашлялся. Еще красный от натуги, чуть отдышавшись, он посмотрел на отца и смущенно, застенчиво ответил:
Нет К сожалению, не очень хорошо.
Но все-таки настаивал отец. Тебе было восемь лет, когда мы переехали сюда. Что-нибудь ты помнишь?
Кажется там был пруд.
Так оно и есть! Правильнее сказать водоем от Малой Рабы. Ну а еще что?
Потом я еще был маленький, глупенький, ходил в детский сад и получил тогда сапоги, желтые сапоги со шпорами
Так, так! Ты получил венгерскую парадную одежду ментик, высокую шапку, гусарский мундир. От меня получил Эта идея мне пришла в голову, когда я смотрел на портрет твоего прадеда, написанный маслом Ну а еще что?
Юноша задумался. Пытаясь вспомнить, он так напрягся, что на висках у него вздулись вены, потом с вымученной улыбкой сказал:
Что-то вспоминаю, но ты только не сердись, папа, лучше всего я помню сапоги. Я катался в этих сапогах по льду и провалился по пояс или, кажется, еще глубже. Потом монашенки в монастыре меня переодели, потому что я ни за что не осмеливался вернуться домой Ох, папа! И он вдруг ударил себя по ляжкам. Сейчас только вспомнил! Была там одна монашенка красивая, как ангел, молоденькая, почти девочка. Она и выкупала меня в большом церковном тазу, а я кричал, топал ногами, хотел убежать, потому что боялся, как бы она не сотворила чудо с моей невинностью. Но, папа, к чему все эти воспоминания? Я пойду, у меня дело: в пятнадцать ноль-ноль мы идем освобождать политических заключенных из тюрьмы.
Останься, прошу тебя. Я хочу поговорить с тобой не как отец, а как мужчина с мужчиной. Машат встал, прошелся по комнате, повернулся по-военному и даже пристукнул каблуками. Сын мой! торжественно воскликнул он. Я еду домой! Из мести, применив кровавый террор, когда-то меня лишили должности. А я обладаю всеми законными правами на эту должность! Значит, я, как патриот и жертва деспотизма, должен восстановить в селе прежнее статус-кво, основанное на праве и законе. Это мой долг патриота.
Сначала Золтана забавляли театрально напыщенная поза отца и его патетическая речь, украшенная юридическими завитушками. Но он быстро понял, что старик, которого он с юношеской жестокостью считал шляпой, тряпкой, способным только кивать головой и страдать, теперь бунтует, жаждет деятельности. Насмешка сына убила бы его. Бедный отец! Если как следует поразмыслить, он достаточно натерпелся: безраздельное господство дорогой мамаши не было для него наслаждением! Он, правда, ни в чем не нуждался, но в семье был настолько бесправным, что даже школьные дневники подписывала мать А почему? Что принудило мужчину, барина, человека с высшим юридическим образованием, к такому бесцельному существованию? Общественный строй! То, что его затравили лишившиеся разума мужики и выбросили на помойку. Теперь он хочет вернуться туда, хочет рассчитаться с ними. Очень хорошо! Пусть расплачиваются! Только не слишком ли это утомительно для отца? И вот что главное: окажут ли ему там помощь при восстановлении порядка?
Папа! Золтан вскочил так стремительно, что нож и вилка со звоном упали на каменный пол кухни. Папа! вскрикнул он. Я поеду с тобой! Можно?
Машат раскрыл объятия.
Ты опередил меня! сказал он. Спасибо! В тебе, мой сын, осуществляются мои самые лучшие надежды.
3
Путешествие, которое должно было продолжаться полтора-два часа, началось с проверки документов. Бумаг у них было достаточно. Золтан даже представил удостоверение о том, что состоит в национальной гвардии; другая бумага подтверждала, что он член ученического революционного комитета гимназии. У него был еще и третий документ, нечто вроде командировочного удостоверения от командования вооруженных сил, которое он получил через отца Берната, когда сообщил ему, что уезжает на мотоцикле из города. Бернат, узнав о «революционно-патриотической» цели поездки, выдал Золтану эту бумагу и в напутствие прочитал короткую молитву, призывая благословение божие на отца и сына Машатов и желая успеха их миссии.
Раньше, чтобы ездить на мотоцикле по городу, особенно по извилистой Венской улице, требовались большое искусство и опыт. Не то теперь Нет ни регулировщиков движения, ни дорожных указателей. Беспорядочным стадом, перегоняя друг друга, несутся грузовые и легковые машины, автобусы, тягачи, автомобили Красного Креста. Рев моторов, шипение дымящихся резиновых шин, жалобные звуки сирен и отчаянный визг тормозов
На пятьдесят третьем году жизни Машат впервые ехал на мотоцикле. Его бросало то в жар, то в холод, он с такой силой вцепился в борта коляски, что его пальцы стали белее каменных столбов, мелькающих вдоль дороги.
Другое дело Золтан! Он с безумной отвагой шнырял между автобусами, похожими на бегемотов, бульдожьими мордами тягачей, вихляющими задами грузовиков, и это не только не утомляло и не пугало его, а наоборот, наполняло острым возбуждением.
Гоп-ля, гоп! кричал он и только поддавал газу, когда крылья машин чуть не задевали его за локоть. Заметив, что старик волнуется и от страха почти лишился чувств, Золтан озорно засмеялся и отрывисто бросил:
Держись, папа! До развилки дорог близко, раз плюнуть, а там мы останемся на дороге одни.
Вот и развилка. Отсюда дорога ножницами расходилась в обе стороны. Они резко свернули налево, по направлению к Шопрону, и чуть не перевернулись, спускаясь с крутого, горбатого моста. Случилось это из-за девушки в брезентовой куртке и с винтовкой в руке: в мгновение ока она выскочила на шум мотора из побуревшей ольховой рощи.
Стоп! закричала она и, откинув назад голову, расхохоталась.
Мотоцикл подпрыгнул, метнулся в сторону, чуть не перелетел через перила моста, завихлял, как пьяный, выписав на дороге тройное S, и, задрав поддерживающее коляску третье колесо, остановился, как собака, поднявшая ногу у межевого столбика.
Бедного старого Машата бросило вперед, дыхание у него остановилось, и он прерывисто, как бы выплевывая сгустки крови, замычал:
Это это черт знает что!.. Свинство! Безответственность высшей степени!
У девушки были растрепанные, канареечного цвета волосы, немного косящие, очень близко посаженные глаза, на губах неровный толстый слой помады. Она расставила ноги, выпятила живот и прижала к бедру нацеленную на них винтовку.
Что, папаша? спросила она с вызывающей насмешкой. У тебя что-нибудь треснуло?
Эй, ты! зло закричал Золтан и поднял на лоб автомобильные очки. Опусти эту штуковину!
Девушка, не спуская палец со спускового крючка, повернулась к нему и с деланным изумлением тоненьким голоском спросила:
Ты что-то сказал? Я не ослышалась? И вдруг она узнала Золтана: Это ты, малыш? Что нового? Как дела в мировом масштабе? Едешь на задание?
Да А ты?
В засаде. Охотимся на коммунистиков. Нас здесь целая группа: пять парней и две девчонки. Жратва, выпивка, табак все есть. Там вон, в кустарнике, в шалаше, мы устроили себе логово. Ты что? Собираешься двигать дальше? Я думаю, она подмигнула в сторону Машата, что по случаю испуга мы опрокинем скляночку рома.
Золтан, не отвечая, завел мотор и, усевшись на седло, пренебрежительно бросил:
Пока!
Девушка отскочила в сторону и изо всех сил, стараясь перекричать шум мотора, завизжала:
Форсишь? Чего форсишь, сопляк? Вот всажу тебе заряд в спину разом обделаешься!
Кто это? спросил Машат, когда они проехали километров пять.
Девчонка из таких Училась с Эмеше в одном классе.
А-а
Машат не стал больше расспрашивать. Он был доволен, что Золтан познакомился с этой девушкой через свою сестру, а не по собственной инициативе. Так как речь зашла об Эмеше, он, как хороший отец, для которого при всех обстоятельствах самое главное семья, отвел ей не сколько минут в своих мыслях. Эмеше была его любимицей, его обожаемым «черным лебедем». Теперь она уехала, она в другом конце страны, в Сегеде, куда ее увез молодой муж, инженер-гидротехник. Что с ней? Она словно цветок в бурю. Как переносит она волнения этого святого, долгожданного, но, к сожалению, не лишенного ужасов переворота?.. А насчет волнений, хорошо еще, что Золтан оказался знаком с только что встреченной, скажем, дамой и говорил с ней так, что пресек в зародыше возможность опасного и позорного инцидента, который мог возникнуть только потому, что эта девушка испорченная, пьяница, пакостница, позор для общества!
Машат заволновался, заерзал в коляске. Золтан повернулся к отцу:
Остановиться? Плохо себя чувствуешь, папа?
Совсем нет. Только нельзя ли чуть помедленнее? Неприятный симптом: на нашей святой, ослепительно чистой революции появляются гнойники.
Говори яснее
Я говорю о падших девушках и о всяких подозрительных типах, сынок. Надо отобрать у них оружие, ведь они только компрометируют наше дело Как? Ты улыбаешься? Позволь, сын мой, но
Подожди, папа, не горячись! Конечно, я улыбаюсь: у себя в классе мы, национальные гвардейцы, говорили об этом отцу Бернату
Ну и что?..
Отец Бернат сказал: «Мальчики, большой свет дает большую тень» Он объяснил нам, что не всегда можно выбирать средства. «Когда мавр сделает свое дело, он уйдет».
Так он и сказал?
Да, именно так Подожди, папа, я не кончил, он употребил еще один хлесткий оборот. Как это он сказал?.. Вспомнил! Отец Бернат сказал: «Ваши волнения понятны, но вы не бойтесь, мальчики. Даже с мясного бульона, когда он вскипит, снимают пенку!»
Аминь! удовлетворенно засмеялся Машат. Когда мы начнем хлебать этот самый мясной суп, ваш отец Бернат будет большим человеком. А теперь гони, сынок, сколько влезет, пока мы на асфальтовом шоссе. А то потом пойдет щебенка она всегда была в рытвинах и теперь, должно быть, не стала лучше, а я хотел бы добраться засветло до места.
4
Как только они проехали Чорну и свернули с асфальта на разбитую юго-западную дорогу, Машат умолк; его хорошее настроение словно растаяло. Он сидел насупившись, и даже Малый Альфельд, такой близкий сердцу бывшего нотариуса, хоть он его давно не видел, казалось, не заинтересовал Машата. В глубине души Машат даже радовался тому, что тряская дорога может замедлить их продвижение. По крайней мере, он успеет, перечисляя пашни, рощи, межи, мимо которых они проезжают, показать сыну, что чувствует себя здесь дома, в привычной обстановке.
Но что случилось, боже мой! Уже проезжая через Й-хазу, первое село в их округе, он почувствовал, что за десять лет изгнания потускнели и его воспоминания.
Большая проезжая дорога ничуть не изменилась. Даже с закрытыми глазами он мог бы сказать, через сколько шагов будет поворот. Зато село Село стало другим. Так подросток вырастает из старого платья. Если бы не церковная площадь и окружающие ее дома, он, к стыду своему, едва ли узнал бы село: уж очень изменились окраины. Как выглядели они раньше, когда человек возвращался домой с какого-нибудь банкета или со случайной, но приятной пирушки? Сначала надо было проехать мимо шалашей, потом мимо неоштукатуренных однокомнатных домишек, и только в центре села стояли настоящие хозяйские дворы с конюшнями. А теперь? Теперь все было иным, словно переменились роли. Церковная площадь казалась маленькой и запущенной, зато окраины села новые и нарядные. Кто, на какие деньги построил эти солнечные, похожие на виллы, двухкомнатные особняки? Правда, большинство из них будто сошли с конвейера и отличались один от другого только цветом штукатурки и заборов, но все они были такие красивые и уютные, что придавали сельской окраине вид города-сада.
Что же здесь произошло? Какой ребус должны решить все те, кто, подобно Машату, представлял себе деревню по случайным рассказам случайных людей?
Торговки, которые приносили молоко, яйца, птицу его жене, когда она держала столовую, прожужжали все уши своими жалобами. Машат не верил им и только сердился: вечно они плачутся, чтобы подороже продать свой товар, надеются, что все их рассказы примут за чистую монету и из чувства сострадания не станут торговаться. А в действительности дела этих торговок шли хорошо стоило только взглянуть на их дочерей, приезжавших в город за покупками, какие они нарядные, все с шестимесячной завивкой, ходят по магазинам, по модным салонам, как настоящие барыни. И приезжали они за покупками не куда-нибудь, а в Дьер, считая для себя унизительным ездить в Чорну или Капувар.
Машат пробовал говорить со своими земляками, говорить откровенно, с глазу на глаз. С горечью и разочарованием он убеждался, видя, как они только помалкивают, уставившись на носки своих сапог, что в душе они уже покорились и признают коммунистов законными руководителями страны.
К счастью, такое примирительное затишье носило временный характер. Пришла пора составлять списки кулаков, создавать производственно-кооперативные товарищества, опустошать чердаки и подвалы. Выходя воскресными вечерами подышать свежим воздухом, Машат по дороге сворачивал к комитатской тюрьме, и ему приходилось постоянно приподнимать шляпу: из десяти прохожих человек пять-шесть с ним здоровались: «Добрый вечер, дай вам бог!» Босоногие и оборванные женщины, которые еще недавно делали богатые подношения церкви, женщины, для которых молодой человек, если у него меньше двадцати двадцати пяти хольдов, был всего лишь проходимцем и голоштанником, а не женихом, теперь носили передачи в тюрьму, приходили на свидания к своим близким, сидевшим за саботаж, неуплату налогов или распространение ложных слухов. Все они жаловались, и как жаловались! Самое меньшее, что можно было услышать даже от самых робких: «Пускай только отсюда уйдут русские, об остальном мы сами позаботимся! С коммунистами мы и голыми руками расправимся, господин мой!»