И-извините, прошу покорно попятился, разводя руками, будто готовясь прочитать «С нами бог», верный сын церкви. Я бы и сам ни за что, я ни на секунду не задержал бы господ товарищей Тетушка Бицо я к ней пришел как к верной дочери нашей церкви, прошу покорно
Почему? Скажи хоть слово! Господи развяжи ему язык! выкрикнула тетушка Бицо, теряя терпение.
Потому что, ой помоги мне, святой Иштван, потому что волы находятся, так сказать, под охраной. А как я скажу, как объясню страже, когда я ихнего языка не знаю? А тетушка Бицо знает
Тетушка Бицо подумала немного, наморщив лоб, а потом вытерла испачканные отрубями и помоями руки о фартук и решительно сказала:
Пошли.
Мать, у тебя других дел нет? Чего вмешиваешься не в свое дело? строго спросил жену старый Бицо.
А что? ответила с кроткой, близкой к бездумью логикой тетушка Бицо. Помогать надо тем, кто в беду попал А господин пастор хоть и жадный, хоть и ума у него мало, но тоже ведь человек С этими словами она направилась к двери.
Вслед за ней засеменил и служка, с трудом передвигая ноги и выворачивая их носками внутрь.
Как только они оказались за воротами, как только тетушка Бицо сочла, что осталась со своим протеже один на один, она начала резким и довольно-таки оскорбительным тоном поучать сына церкви и не слышал этого только тот, кто не хотел слышать.
А колокол? Что с колоколом? Почему он молчит? Запрещено, что ли, звонить в него? Кто сказал, что запрещено?.. А? Его преподобие? Врет! Никто не запрещал! Я-то знаю, мне верить можно: русские на веру не посягают Но волы, оно конечно, это имущество что же еще важнее?! Только я не успокоюсь на этом! Одно дело религия, а другое сам пастор! Пойду вот к русским да пожалуюсь им на него, если он и дальше не будет звонить когда положено
Ну, этот святой человек свою порцию получил, засмеялся старый Бицо. Эта баба, чего доброго, еще посадит и господина пастора за саботаж.
Должен заметить, что твоя жена права, Лайош, задумчиво сказал дядюшка Гач. Колокольным звоном провозглашают мир, им отмечают время, сзывают на работы и возвещают об их окончании. Поп же здесь беспорядок устраивает, больше того, он такую пропаганду ведет, когда разглагольствует о том, что, мол, русские запретили ему звонить в колокол Если жена твоя своего не добьется, то мы сами ему прикажем: давай, ваше преподобие, чтобы колокол звонил, как и раньше.
Она-то своего добьется, за это головой можно поручиться, кум! развеселился Бицо. Однако пошли, нам пора идти, товарищи, время уходит уже без десяти восемь.
И они вчетвером тронулись в путь.
Шли они сосредоточенно, серьезно, по-военному, а в петлице пиджака у каждого было по цветку по веточке огненно-красной герани.
Старый Бицо собственноручно вдел цветок каждому в петлицу, делал он это молча, озабоченно, сильно моргая, будто ему в глаз попала пылинка.
Где бы они ни проходили, повсюду, будто впереди них пробежал гонец, заранее оповещая жителей об их приближении, открывались ворота и калитки, настежь распахивались ставни, по селу летела, волнуя людей, весть: «Вон старый Бицо идет, смотрите! Переворот будет, уже в совет коммунистов сзывают!»
Волнение это было наполнено надеждой и ожиданиями.
Это была вера в то, что вот-вот произойдет что-то серьезное и положит конец неустойчивости военного положения, которое господствовало здесь, когда линия фронта проходила неподалеку от села, когда целую неделю в селе не было хозяина и жители без руководства принуждены были вести бесцельную, расстраивающую нервы жизнь обывателей
Лавки и пекарни были закрыты, на улицах ни души. Не дымил сахарный завод, не работала электростанция, замерли мельницы. Железнодорожная станция была забита парализованными, разбитыми составами. Скота и того не было видно. Лошадей попрятали по оврагам, замаскировали скирдами. Ржавчина гложет плуги, телеги разобраны, а землю роют одни кроты.
Солнце всходит и заходит, как обычно, а время словно остановилось вот уже неделя, как замерли часы на башне приходской церкви.
Но вот по селу идет старый Бицо со своими товарищами! Из Будапешта прибыл посланец, коммунист. И село поверило, что оно все же не брошено на произвол судьбы, что жизнь еще обновится и все обернется к лучшему
8
Казино, куда спешили Бицо и его товарищи, стояло на углу улицы. Сейчас оно казалось каменным выступом, волнорезом на пути потока людей и машин, который выносило на главную площадь села.
Легковушки и грузовики, телеги, коляски, фургоны, подводы, брички, легкие экипажи, повозки, гусеничные и колесные тягачи, цистерны с молоком и бензином, автокраны, автобусы словом, в сторону Сомбатхея, Кесега и Шопрона устремилась такая масса конного и моторизованного транспорта, да еще в таком удивительном беспорядке, будто все транспортные средства, собранные с половины земли, слились здесь в одну громадную колонну и даешь Берлин! стали участниками шумного, бурлящего, искрящегося грубоватым юмором карнавального шествия.
Веселое это было шествие! Солдаты не просто ехали, сидя на машинах и повозках, они радостно и весело жили на них.
Увидев румяного бойца с льняными волосами, который на прицепе тягача плясал вприсядку, крутился и одновременно наигрывал на гармони, дядюшка Гач воскликнул:
Вот это да! Парень что надо! Пляшет, на гармошке играет, а ведь едет не на свадьбу, а в бой! Счастья тебе, сынок!
Они сильны, верят в свое дело, потому и веселы, с удовлетворением заметил старый Бицо. И в такт музыке стал раскачивать свое щуплое тело с такой радостной гордостью, будто он был генералом, который от всей души любовался своим воинством.
А что самое главное, добавил к этому отцовскому «анализу ситуации» сын, так это то, что едет пополнение. Да не едет, а прямо-таки несется. Видно, русские всю нашу область освободили, а фашистский фронт разлетелся ко всем чертям.
Ровно в восемь, когда они собрались в зале казино, приехавший из Будапешта Кесеи сообщил, что освобождение всей области, да и всей страны, вопрос всего лишь нескольких дней. При этом он энергично размахивал газетой это была газета «Уй со» («Новое слово»), издававшаяся русскими на венгерском языке. Газету он выпросил у венгерских солдат в одном из подразделений связистов демократической армии, которое входило в состав советского соединения. Связисты остановились, чтобы набрать воды для грузовиков, и оставили Кесеи в подарок газету «Уй со» да еще сказали, что им приказано следовать в Оберварт, то есть по-венгерски в Фелшёэрш.
Советская Армия с боями продвигается в направлении Граца и Вены, рассказывал Кесеи. Еще несколько дней, а может, и меньше ив Москве прогремит салют в честь полного освобождения Венгрии!
Казалось бы, что эту добрую весть, которую Кесеи выкрикнул сразу же, с порога, присутствующие встретят либо аплодисментами и приветствиями, либо вздохом облегчения. Но все произошло не так. Собравшиеся, а их было семеро, встретили весть стоя, молча, они не могли даже сдвинуться с места от волнения.
Все пришли? спросил Кесеи, тоже растроганный, и подошел к столу.
Все! ответил Бицо, окинув взглядом эту небольшую группу людей. Одного не хватает Йожефа Фонадя. Говорят, он ранен, лежит в горячке, потому и не смог прийти Зато вот Гач, товарищ Гач, да мой племянник, товарищ Немеш, считают себя коммунистами. Они отказались от социал-демократической партии. Поэтому я вот и привел их с собой.
Правильно поступил, товарищ Бицо, кивнул Кесеи. Спокойным, внимательным взглядом он окинул комнату (это был зал казино), осмотрел неимоверных размеров шкаф с резными ножками, потертый, но целый кожаный гарнитур, низкий, покрытый зеленым сукном стол и, удовлетворенный осмотром, произнес: Садитесь и давайте познакомимся, товарищи.
Сам Кесеи остался стоять. Он открыл портфель, в котором лежали какие-то бумаги, смена чистого белья и подаренный ему пистолет. Кесеи отошел немного назад и, подняв голову вверх, как бы ища на потолке подсказку, что же сказать для начала, решительно произнес:
Прежде всего несколько слов обо мне самом. Освобождение Будапешта застало меня, больного, в подвале одного дома в Ференцвароше. После тифа я с трудом вернулся к жизни трех недель не прошло с тех пор, как я впервые смог, опираясь на палку, добраться до партийного комитета. Горком располагается на площади Кальмана Тиса, это теперь центр Будапешта. Вот туда я и направился с просьбой дать мне партийное поручение. «Работа тебе будет, сказали мне товарищи, готовится раздел господской земли. Партия посылает сотни своих членов на село». Я им на это отвечаю: «Вот жалость, такая жалость, что еще половина Задунайского края находится под немцами. Я ведь сам родом с берегов Рабы, если бы мне там делить землю бывших господ, то у меня и здоровье сразу же поправилось бы». Товарищи меня приободрили. «Так оно и будет, ты и будешь там землю делить! сказали они. Не успеешь до дому добраться, как продавцы газет уже будут выкрикивать: «Советская Армия прорвала линию гитлеровского фронта!» Так оно на самом деле и было. Больше того, мне, товарищи, пришлось работу на курсах, куда меня направили, ускорить, чтобы не опоздать к севу Думаю, для начала хватит. Пожалуйста, кто следующий? Кого я еще здесь не знаю?
Кальман Кутрович, встал с места сидевший у окна приземистый старичок с колючими усами и хитроватым прищуром глаз. Его красно-коричневое лицо было испещрено глубокими морщинами. Еще густые волосы (они так и затрещали, когда он засунул в них пятерню), но уже иссиня-белые, с тусклым блеском, были похожи на алюминий, покрытый капельками мороси. Так вот это начал он, но сразу же смешался, стал глотать слюну. Пот тек с него ручьями.
Смелее, товарищ, смелее, поторапливал его старый Бицо, хотя никто не упрекнул бы Кутровича за это «короткое замыкание». Смелее, говорю я тебе. Мы тут среди своих.
Да ведь тут Кутрович отпустил смачное ругательство, косить легче, чем говорить. Все засмеялись, а сам Кутрович веселее всех, и сразу же у него развязался язык. Изгнание, сказал он, кивая головой, вот что выпало на мою долю после венгерской коммуны Земли у меня ни одной пяди, арендовать запрещено, ни господин я, ни мещанин. И говорить со мной никто не желал. «Ну, Кальман, сказал я сам себе, либо ты сдохнешь с голоду, либо смоешься отсюда» Была у меня лошадь по кличке Манци, при ней никудышная телега. У братьев вытребовал свою долю имущества. Да какая там доля? Кровать, стол, стул, шкафчик вот и вся моя доля. С этим-то скарбом и тронулся я на Манци в направлении на Чат это местечко такое под городом Мишкольцем, в области Боршод, там во время наступления на Тисе стояла моя батарея. Ведь я командиром был, командовал батареей во время революции девятнадцатого года. Потом в Чате, где мы стояли, познакомился я с девушкой, с дочкой хозяина квартиры. Бежике ее звали. Отец у нее добрый человек был, пастух. Мы с ним друг друга хорошо понимали, да и девушка эта, Бежике, мне сильно нравилась. Ну, если правду говорить, то и я ей тоже Так вот туда я и поехал, товарищи, к ним Ну, приезжаю я этак к вечеру середина сентября идет, на проводах полно ласточек, а девушка та, Бежике, брынзу мнет. Это, так сказать, сыр из овечьего молока. Перед ней доска, длинная такая, гладко обструганная. На доске сыры, штук десять лежат, она слепила их и пошлепывала, чтобы окончательно форму им придать. Тут и говорить нечего: все сыры пропали, когда она меня увидела, все в пыль попадали бедная моя Бежике доску-то толкнула, и все. Оно и неудивительно. Ведь подумайте только: ни письма, ни сообщения какого, ни открытки даже я ей не посылал и вдруг вваливаюсь! Как снег на голову Там я и остался, женился, потом дети пошли. Чего я только не перепробовал на той далекой чужбине, этого и сам господь бог не смог бы перечислить, если бы в учетчики подался Ведь место-то все равно для меня чужое, хотя и жена у меня работящая, верная, хотя и детей народили. Так вот, как услышал я гул орудий со стороны Дебрецена, так и сказал жене: «Давай собираться в свою родную деревню. Барахлишко наше на телегу. Дом мы снимали, землю тоже в аренду получали чего тут еще жалеть? Придем домой, где находится могила моей матери, там я и выпишу себе землю, не может того быть, чтобы Советская Армия не вознаградила меня за изгнание и мои прежние заслуги». Судите сами, товарищи, правильно я думал? С этими словами он сел, тщательно осмотрев перед этим кожаное кресло, а потом спросил, обращаясь прямо к Кесеи: Ведь земля награда это ведь точно будет, можно быть уверенным, правда?
Можно, успокоил его Кесеи. Можно быть в этом уверенным так же, как и в том, что мы тут сидим К этому мы еще вернемся, товарищ Кутрович.
Тут в дверь постучали, и в тот же миг в проеме показалась голова переводчика политотдела Душана Матича.
Можно? спросил он, размахивая сложенным вчетверо листком бумаги.
Уже готово? подскочил Кесеи. Пожалуйста, входи, садись с нами, не томи нас.
Нет, нет, потом! Сначала мы с товарищем майором поедем в Сомбатхей. Только вот записка, я из-за нее сюда и заскочил. Вот она, пользуйтесь, товарищ.
И он убежал, не подождав даже, когда его поблагодарят. С лестницы был слышен гулкий грохот его сапог, будто кто-то очень сильно колотил палкой по пустой бочке.
Кесеи посмотрел ему вслед, улыбнулся, а потом, заметив, что все уставились на принесенную переводчиком бумажку, провел раз-другой ногтем по ее сгибам и, даже не заглянув в нее, сказал:
Список это Важный Мы его будем обсуждать, когда дело до того дойдет Но, наверное, надо продолжить. Кто следующий, товарищи?
Я! Поднялся крупный, смуглый, как цыган, похожий на медведя мужчина с усами, и пружины кресла так и застонали, освободившись от его тяжести. Я! Ференц Такач, или, как меня еще кличут, художник Такач, сказал он, с трудом выдавливая слова. Дело в том, что голоса у него почти не было. Когда он говорил, в его горле что-то шипело, как жир на сковородке, когда туда яйцо для глазуньи разбивают. Да, художник Такач, сказал он еще раз с горькой иронией. Так меня в округе и зовут, потому что я маляром работал. И пока силы были, пока венгерское королевское налоговое управление не нанесло мне удар прямо в сердце, я все брался красить: и квартиры, и здание сельской управы, и школу, и церковь. За все брался, и все же не только не разбогател, но еще и разорился Был я и лесным сторожем, работал на распиловке леса, ходил при землемерах, на обжиге извести трудился, а в последнее время собирал смолу Я, товарищи, за все брался, только счастья никак не мог поймать за хвост. Так и голос потерял в феврале двадцать девятого, когда выкорчевывал пни в Волчьем лесу. Злость, от которой я только зубы стискивал, да надежда, что все это вот-вот кончится и еще по-другому обернется, вот что помогло мне выстоять. И я выстоял. Жив я, вот он я, плечи у меня достаточно сильны, давайте мне работу, товарищи!
Тебе легко, взял слово после разгорячившегося, ставшего вдруг более самоуверенным, чем надо, Такача уставший и печальный старик. В глотке у тебя сил не осталось, но зато ты целый мужик, а я? По тому, как он поднялся, как переступал ногами, было сразу заметно, что он серьезно болен. Видно, не физическая, а душевная сила помогла ему подняться с постели. Зовут меня Ходас, Дьюла Ходас, продолжал он. Теперь, не жаловаться чтобы, а ради правды, хочу сказать: меня доконали тюрьма, заключение, товарищ Кесеи. Сырые, покрытые плесенью стены вот было мое покрывало. Днем-то я это еще выносил кое-как, но ночью Если когда и задремлю с горем пополам, то вижу во сне, что меня в ледник закрыли, что все тело у меня покрылось инеем, изморозью С работы, из финансового управления, меня, конечно, с треском выгнали. Это для них просто было: я ведь даже не был на той должности окончательно утвержден. Только благодаря моему умению считать крестьяне, добрые люди, сделали меня весовщиком на мостовые весы поставили на свином рынке. Летом это место хорошее, неплохо проветривается, прохладно, но зимой?! Спина, бывало, так и горит, а на усах сосульки намерзают, когда печурку натоплю, чтобы отогреться Так оно и вышло, что осенью, где-то на Симона Иуду, когда ярмарка бывает, я уже и с палкой не мог ходить. Сын меня на велосипед подсаживал, так я и подкатывал к своей дощатой будке А теперь, если я нужен, он меня и сюда привезет Вот и все, товарищи. С вашего позволения
И он уже хотел было сесть, с трудом, платя мукой за каждое движение, но тут рядом с ним оказался Такач, подхватил старика под мышки и осторожно, чтобы не помять его своими медвежьими лапами и не причинить ему дополнительную боль, плавно опустил в кожаное кресло.
Не бойся, дядя Дьюла! сказал он. Хевиз вот куда ты поедешь. Там тебя быстро вылечат. За государственный счет, конечно, хе-хе
Ладно, ладно, не гуди попусту, чего гудишь? довольный, заерзал больной в кресле. Этого нет в повестке дня. Время только у нас зря отнимаешь.
Нет, не зря! возразил ему посланец из Будапешта. Лечение вам точно положено Знайте, освобождение принесло вам радость не только для души, но и для тела.
Умно сказано, я это и к себе отношу, заметил отец Андраша. Я ведь среди всех вас самый старый. Шестьдесят четыре года стукнуло, подумать только, немалое это бремя для такого хилого тела Для молодых, для Андраша да Пишты, вот для них все удачно получилось. Пусть только правильно используют эту удачу.
Попробуем, поднялся со своего места Иштван Немеш. Если можно, я продолжу разговор Изгнание, так? обернулся Немеш к Кутровичу. Вы ведь так выразились, насколько помню?