Огороды упирались то в поле, то в тростниковые заросли, когда-то принадлежавшие заброшенному и разворованному теперь кирпичному заводу. Весенними вечерами, когда кесегские горы просматривались лишь как силуэт, отсюда доносилось мощное и безудержное кваканье лягушечьего хора, которое затем переходило в теплую, чарующую музыку, заполняющую все окрест и воспринимаемую скорее сердцем, чем ушами. Звуки эти были частью весенней ночи.
Лягушки квакали и теперь, но тонкую ткань их звуков разрывал на куски, подобно гигантским лязгающим ножницам, грохот танков на дороге.
Тетушка Бицо стояла в воротах, почти ослепшая и оглохшая от напряжения и грохота, поджидая мужа, которому давно уже пора было вернуться.
Но как только она услышала торопливые шаги двух мужчин, она подняла руки к груди и громко, с упреком выстрелила в них вопросом:
Отец, это вы?
А кто же еще? прозвучал из темноты ответ.
Так. Значит, вы вместе были?
Конечно вместе. В военной комендатуре. Я только заикнулся, как они сразу же разыскали Андраша и привезли.
А я? А мне ты почему ничего не передал? Почему не сказал, что сын жив-здоров, что ты его вызвал сюда, чтобы я здесь не выходила из себя целый день? А я тут стою, смотрю, жду, дрожу: вдруг он в реке утонул, или его в плен увезли, или деревом придавило. А он жив-живехонек и еще помогает любимому папаше бездельничать А топор твой где? Дай-ка я погляжу ты его не спутал с чужим? Ну ладно, твое счастье А ты, муженек, тебя-то зачем вызывали в русскую комендатуру? Слышишь ты или нет, я тебя спрашиваю, чего молчишь?
Подожди все расскажу, дай в дом войти, пробурчал старик Бицо. Давай, мать, отойди, не загораживай ворота. От голода у нас с сыном совсем животы подвело.
Так вам и надо! Зачем торчали там так долго? Еда готова, я-то порядок знаю. Только и делаешь, что кастрюлю то ставишь на огонь, то снимаешь. Так и мечешься весь вечер, как белка в колесе. А вы? Вам хоть бы что! Вам все бы болтаться да других покоя лишать. А сами же еще и недовольны: почему, мол, ужин к воротам на подносе не выношу
Она бы еще стояла в воротах и говорила без остановки, бесконечно, не сходя с места, но Андраш, хотя он сначала и посмеялся над матерью, прямо-таки упиваясь ее речью и настойчивостью, не выдержал, и у него против воли вырвалось:
Пусти-ка нас, мама, в дом. Или нам в него через огороды пробираться?
И сразу же пожалел о сказанном. Он с радостью забрал бы свои слова обратно, но, как и всегда, когда он, вместо того чтобы успокоить, мягко и терпеливо все разъяснить, просто осаживал свою мать, тон у него стал жестким, и он не смог заставить себя попросить прощения.
Орать-то на мать ты умеешь, грустно вздохнула тетушка Бицо. Наплевать тебе на мои материнские страдания
Она отошла в сторонку, пропустила их, закрыла ворота и проверила, надежен ли замок.
В низенькой уютной кухоньке было тепло, мягко светила керосиновая лампа под фарфоровым абажуром. Лампа была старомодная, на медной подставке, фарфор на абажуре тоже времен монархии, испещренный тончайшими ниточками трещинок. Ее достали из кладовки по необходимости так как электричества еще не было, но она больше подходила к обстановке, подчеркивала теплую семейную атмосферу лучше, чем электрическая лампочка со своим все обнажающим светом, в котором предметы становились резкими и назойливыми.
Лампа эта попала в дом, когда кухню называли еще сенями, а сам дом был стареньким строением с соломенной крышей, в котором жили крепостные крестьяне.
Старик Бицо купил этот дом в конце первой мировой войны по дешевке, а потом перестроил его и так обновил, что, увидев дом со стороны, никто не сказал бы, что некогда это была жалкая хижина крепостного.
Бицо покрыл дом черепицей, превратил сени в кухню, пристроил веранду, в самом доме прорубил широкие окна, застеклил их, и за ними, словно насмехаясь над всеми превратностями неустойчивой погоды, росли фуксии, герань, пенящиеся тоненькими колючками-листочками аспарагусы. Двор тоже расцвел: незабудки, гиацинты, бархатисто-желтые анютины глазки покрыли его живым красочным ковром.
Тут и вывески не надо: с первого взгляда ясно, что в доме живет садовник-цветовод.
Но стоило только войти внутрь дома, как искривленные балки, неровные углы переделанной из сеней кухни, неровная кирпичная кладка все это сразу говорило о том, что дом старый и уже послужил прибежищем многим поколениям.
На ужин была лапша с яйцами любимая еда старого Бицо.
Вот вам! пробурчала тетушка Бицо, с шумом ставя кастрюлю на подставку. Так за ней смотрела, а все равно снизу вся подгорела.
Не беда. Андраш попытался сказать это так, чтобы мать забыла его грубость. Лапша особенно хороша, когда чуть-чуть подгорит Есть, по крайней мере, чем похрустеть.
Тебе-то хорошо, у тебя еще зубы крепкие. А отцу каково?.. Ну, а ты чего молчишь, старый, чего скуксился? набросилась она на притихшего, углубившегося в свои мысли мужа. Не нравится, что ли? Зубы не берут? Что еще за чудеса: всегда так и налетал на нее, лапша все для него, а тут Эй, ты меня слышишь? Она даже потрясла мужа за плечо. Оглох, что ли? Я с тобой говорю!
Чего? поднял голову старик Бицо. Он смутился, попытался улыбнуться, как бы соглашаясь, что пора уже есть, конечно, для того и за стол сели, но провести тетушку Бицо ему не удалось.
Муж! схватила она его за руку, когда он потянулся к кастрюле. Ты что-то скрываешь от меня?
Ничего я не скрываю!
А русские зачем тебя вызывали в комендатуру?
И не они меня звали-то.
А кто же?
Один товарищ. Из Будапешта приехал по заданию Коммунистической партии Венгрии.
Ой господи! вскрикнула матушка Бицо, пошатнувшись. Опять принимаешься за свое на старости-то лет?..
Опять! твердо ответил старик Бицо, блеснув глазами. Не плачь, мать, и не пытайся меня отговорить, я жив-здоров и буду делать все, что партия мне поручит.
И Андраш?! Ох, святая богородица, да ведь и он с тобой там был! И его ты за собой тащишь?
Он уже мужчина, взрослый, сам сказал «да», тащить мне его не пришлось.
Андраш! Сынок! заголосила тетушка Бицо. Скажи, что это неправда! Ты же учился, можешь преподавать, господином станешь, послушай лучше свою мать, а не отца-баламута!
Она всплеснула руками, заплакала, кинулась к сыну, потом к непреклонному старику Бицо, застывшему как статуя.
Лицо ее пылало румянцем, руки дрожали, платок развязался. С таким отчаянием снует, трепещет и щебечет мать-птица, когда ее покрытый пухом желторотый птенец пытается самостоятельно отправиться в первое путешествие и сразу же застревает в пыли, падает, потом с трудом приподнимается и сидит там, нахохлившись и моргая, не имея сил, чтобы вернуться в родное гнездо, под надежное материнское крыло.
Андраш! Андраш мой! обратилась она к нему, сложив руки, как для молитвы. Скажи же, не молчи, не приводи меня в отчаяние Ты! воскликнула она, и в глазах ее загорелось пламя она была на грани безумия. Если ты бросишь меня тут, если ты коммунистом станешь, то я я в колодец брошусь! И она метнулась к двери, юбка ее колоколом закрутилась на широкой, отяжелевшей талии, но Бицо проворно вскочил и преградил матери путь.
Ты с ума сошла! закричал он ей, забыв о такте. Да я уже взрослый, сам знаю, что делаю, и не нуждаюсь в няньках! И что это еще за «бросишь меня»? Смех один, да и только! Я из армии дезертировал, бежал, как вор прятался, хотел в живых остаться, потому осенью и вернулся домой Ты за меня тогда переживала? Хорошо! Спасибо! Но тогда село так и кишело жандармами! А теперь?! Успокойся же, сядь, нечего за меня бояться, я уже давно вырос из пеленок.
Если бы это было так! вздохнула тетушка Бицо, садясь в сторонке, около плиты. Тогда бы я знала, что с тобой ничего не случится. Но сейчас? Ты же легкомысленный, как мальчишка, да к тому же еще и упрямый! А я не могу за тобой повсюду по пятам ходить.
А этого вовсе и не нужно! с вызовом откликнулся Бицо. Я и на собственных ногах устою.
Если тебе дадут Только не дадут ведь. Отец твой тоже храбрился, как только не обзывал меня: и глупой, и набожной, и отсталой. А какая судьба его ждала? Били его ногами, пощечин надавали, чуть всю кровь не выпустили, а мне приходилось за ним ходить Тогда-то он, конечно, обещал, клялся, что, дай бог ему только выздороветь, дай на свободу выбраться, уж тогда он из дому не выйдет, бросит эту политику, а теперь вот
Ну ладно, давно это было. Зачем старое ворошить? заерзал старик Бицо под вопрошающим взглядом сына.
Зачем, спрашиваешь? продолжала изливать свое горе тетушка Бицо. Если бы я на поденную работу не ходила, хотя грудь так сильно болела, если бы не работала на этой земле, за которую треть урожая платили, то и ты бы погиб, и я, и мальчик. Ты ведь нас без гроша оставил, кладовка совсем пуста была Что же я получала за это? Одно злорадство. Так, мол, этой красной морде и надо! Таких надо истреблять, чтобы никого не осталось. Так говорили у меня за спиной односельчане, когда я выводила Андраша немного погулять.
Это все господа небось говорили, заметил старик Бицо. Народ-то так не скажет.
Говорить да объяснять легко, отмахнулась матушка Бицо. Это ты умеешь. Да еще увлекаться умеешь. Ведь для вас, для мужчин, эта грязная политика всего только увлечение, похвальба одна. А как вы с ней погорите, то давай, баба, твоя очередь, тебе платить по счету. Но это уж кто как Я-то, я уж больше такого никогда
Не бойся, мать, такого больше и не будет! возразил ей старик Бицо, энергично оттолкнув от себя стул. Что было, то было. Но теперь-то? Он подскочил к двери, широко распахнул ее и сказал с таким выражением, будто подарок жене преподносил: Слышишь?
Чего еще мне слышать надо?
Гул этот! Это танки русские грохочут, аж земля от них дрожит.
В дверь ворвался густой сладковато-горький запах, напоминавший томящуюся на огне айву с разрезанным лимоном. Во дворе буйно цвела примула: ее ярко-желтые бутоны раскрылись, превратились в звездочки цветов.
И как бы взяв верх над этим приятным запахом, в кухню ворвался грохот ни на минуту не затихающий, грозный шум танков и орудий. Шум этот как бы материализовался: его можно было не только услышать, но и потрогать.
Стоящие в шкафу стаканы, даже не прикасаясь друг к другу, зазвучали, как нежнейшие колокольчики, зазвякали, зазвенели
Слышишь? Ясно тебе, о чем говорит этот гул? спросил старик Бицо, глотая слезы. Потом голос его стал чище, увереннее, старик словно ликовал, торжествовал победу: Он говорит, что теперь на нашей стороне не только правда, но и сила! Назад нас, мать, уже не вернуть!
А сад? Кто его теперь вскопает? откликнулась, видно смирившись, матушка Бицо. Она тяжело оперлась руками о колени, встала. Разгладила складки на фартуке, закрыла дверь и тихим, спокойным голосом, будто у нее других забот и не было вовсе, обратилась к мужчинам: Ешьте, чего ж вы не едите? Лапша совсем остыла
Сердце Андраша наполнилось благодарностью к матери; удивление, любовь, стыд и жалость смешались в нем.
И, как когда-то в детстве, он обнял мать и, неловкой, неуверенной рукой погладив ее по волосам, сказал:
Не беспокойся, мама, ничего страшного с нами уже не случится.
Ничего, отозвалась матушка Бицо, направляясь в комнату стелить постели. Только у меня забот да беспокойства больше станет За двоих теперь придется молиться.
7
Утро началось с шума, смеха и визга. Тетушка Бицо перешла на ведение хозяйства по обычаям мирного времени: она стащила вниз, на землю, поросят, спрятанных до этого в клетке за печной трубой на чердаке.
Это уже хороший признак, подмигнул старик Бицо сыну и начал бриться. Ты бы тоже привел себя в порядок, посоветовал он, чуть подождав. Мы ведь в общественное место идем, там с бородой появляться неприлично.
Ты шутишь, отец?
Ничуть! На главной площади стоит господское казино, это помещение отдано нам. Там мы и создадим партийную организацию. В этот момент он ойкнул от боли, потому что порезался, увидев, как две фигуры загородили дверь и на зеркало легла тень. Кто там еще? со злостью спросил он.
Это я, Янош Гач, с сахарного завода, отозвался один из пришедших, что был постарше.
А это я, дядя, вошел на кухню и тот, что был помоложе, Пишта, Пишта Немеш.
Действительно! обрадовался родственнику Бицо. В чем дело? Случилось что? Ты уже не бригадир?
Только спокойнее, ответил тот, показав, что дядя Гач тут начальник, он все и объяснит.
Так кум Лайош то есть товарищ Бицо, начал дядя Гач, чеканя каждое слово, будто щелкая орехи. Говорят Не знаю, правду говорят или врут Из Будапешта человека к нам прислали товарища настоящего коммуниста. Он переждал немного, откинул голову назад, и на стене, как карандашный набросок, возник его профиль с крючковатым носом, обрисованный резкими, решительными теневыми мазками. Так вот, продолжил он, набрав в легкие воздуха, если известие это верно и посланец этот здесь, то то и мы тут. Я, как знаешь, слесарь, давно в профсоюзе, а Пишта, племянник твой, сын брата твоей жены, он мастер и тоже в профсоюзе. Он снова подождал, оценивая, достаточно ли сказанного, одобрит ли его слова Бицо, но тот ничего не ответил. Тогда Гач продолжал: Потом говорят, что разослали какие-то приглашения. Получили их все старые борцы за рабочее дело. А я? Кто я такой? Грош медный? Почему я не получил такого приглашения, Лайош?
Потому что тебе не положено, сухо отрезал старик официальным тоном. Тебя, кум, запросили социал-демократы.
Кто это сказал? Кто осмелился такое сказать?! вышел из себя дядя Гач. Ух, ты! Да я каждому в морду плюну, ей-ей, плюну. Откуда ты, Лайош, только взял это?
Из Будапешта сообщение пришло Сказано, что компенсируют тебе все твои старые обиды, что они рассчитывают на тебя, сделают тебя почетным председателем Приехавший из Будапешта товарищ Кесеи заявил об этом, когда о тебе речь зашла.
Меня? Почетным председателем?! взвился дядя Гач. Еще чего захотели! То исключают, обзывают предателем, агентом большевиков, провокатором, а теперь Почетный председатель! Вот им чего! И он помахал здоровым кулаком. Пусть у них черт рогатый в почетных председателях сидит! Или господин Фараго, хозяин паровой мельницы, он ведь у них был всему голова Ну и ну! Не так разве, Пишта?
Пишта кивнул.
Все так, правильно говорите, дядя Янош А раз сообщение было, так мне бесполезно что-то говорить. В Н., где я работал последнее время, меня даже из хора выгнали.
Так вот, кум Лайош, то есть это товарищ Бицо, с заминкой произнес Гач, какие у тебя на этот счет соображения? Примете нас в члены? Подходим мы вам?
Да! решительно ответил Бицо.
Он стер пену с рук, собрался с духом и начал речь, будто стоял не в полутьме кухни на цементном полу, а на освещенной лучами солнца праздничной трибуне, украшенной цветами и красными флагами.
Товарищи! Друзья! начал он торжественно, но тут же замолчал и не сказал больше ни слова, потому что в этот момент в дверях появилась тетушка Бицо, а вслед за ней, едва не наталкиваясь на нее, взъерошенный мужчина с вытаращенными глазами пономарь приходской церкви.
Соседка, тетушка Бицо, возбужденно причитал он тоненьким голосом, помогите, поддержите, спасите нас. Бог вас благословит за это, прошу покорно
Спасти? удивилась тетушка Бицо. От чего, господин Замбо? Кто хочет вас погубить?
Его преподобие господин пастор, пролепетал испуганный сын церкви. Он прикрыл глаза, опустил сложенные для молитвы, просящие о милости руки на грудь, поставив ноги в стоптанных остроносых башмаках носками внутрь. Неуклюжий, женоподобный, безбородый, этот мужчина олицетворял собой разгильдяйство и слабоумие. Волы, прошу покорно, приходские волы, простонал он визгливо, из-за них я в такую беду попал Представьте себе только: нашлись! Ведь они там были, за линией фронта, их нилашисты забрали. Выписали даже расписку, что волы Шаму и Шамшон это наша собственность, но для безопасности, чтобы спасти их от мобилизации на фронт, взяты у нас На документе и печать есть!.. Так вот теперь, только что, когда святой отец читал у себя дома псалтырь, по улице гнали ревущее стадо, а в нем, прямо с краю наши Шаму и Шамшон. «Перст господен! сказал его преподобие. Беги, говорит, Замбо, постарайся вернуть нашу законную собственность» Понимаете? Вернуть! Это я-то! Голыми руками! Шаму и Шамшона!..
Ну и бегите, возвращайте сами! со злобой выкрикнул старик Бицо. Ваш святой отец ни кум нам, ни сват!