По иронии судьбы вся царская семья была сослана в Тобольск. В края, где родился Друг.
ПИЯВИЦЫ
В большом городе на старушек как-то совсем мало обращаешь внимания. Вечно спешишь. Да и о чем с ними говорить, кажется? Отстали Но мне, хоть как рассуди, то одна, то другая «интересная» подвернется. Может, все оттого, что в памяти моей много от бабушки осталось.
Однажды забежала в аптеку, а там в витрине банка с водой, а в воде пиявки. И какая-то старушенция и так, и этак вокруг витрины танцует. И с одной стороны на нее посмотрит, и с другой.
Дохленькие, прошамкала она и строго поджала беззубый рот.
Чего? не поняла молоденькая аптекарша.
На солнушко их поставили, а они тень любят. И сняла банку крючковатой пятерней.
Поставьте на место, строго предупредила аптекарша.
А других у тя нет? деловито осведомилась бабка.
Эти-то чем не нравятся? ехидно улыбнулась девушка.
А они плохо будут браться, ишь, вялые. Давай свеженьких.
Клава, у нас еще пиявки есть? крикнула в подсобку аптекарша.
Клава вынесла другую банку. Пиявки в ней так и лезли на стенки.
Во! Ядреные, оживилась бабка. Сколь за них пробить? Взяла банку, сунула ее в хозяйственную сумку и отбыла.
Интересно мне стало, для чего ей шустрые пиявки.
Не пиявки, а пиявицы, поправила она меня, когда я ее догнала. Сейчас же поставлю их за уши, а то в голове гудет, то и дело обманываюсь: подойду к двери, словно кто стучит. А это кровь в уши бьется, заморочение.
Мы разговорились. Я взяла бабкин адресок. Так, на всякий случай, потолковать зайти, к тому же у нее, как она сказала, сохранилась книга про травы лечебные, изданная в 1901 году в Санкт-Петербурге.
Но все это забылось, раз отложенное до лучших времен, оно пригодилось в худшие
В одной из командировок на Север я угодила в аварию. Говорят, мне здорово повезло: всего-навсего сотрясение мозга и весь бок посинел. В больнице мне выписали массу лекарств, и я поплелась в аптеку.
Пиявицы есть? услышала я знакомый голос. Бабка стояла с хозяйственной, сумкой и бойко зыркала по сторонам.
Есть, есть, бабуля, как знакомой улыбнулась ей аптекарша.
А-а, это ты, девка-матушка, узнала меня бабка. Че не пришла-то?
Я вяло оправдывалась, протягивая в окошечко рецепты.
Захворала? сочувственно расспрашивала старушка. А че с тобой?
Мы вышли из аптеки вместе.
Пошли ко мне! велела она.
Жила она не в избушке на курьих ножках, а в нормальной благоустроенной квартире. Вся мебель-то комод да кровать, два сундука и несколько табуреток.
Чувствовала я себя неважнецки.
Это у тя сок из мозгов выжало и кровь остановилась в боку, жуя пустым ртом, строго глянула на меня бабка, звали ее, как я узнала, Евлампией. Имя запомнишь и то хорошо, батюшку у меня звали вовсе трудно. Она мелькала туда-сюда, толкала в мешочек какие-то травы, коренья. Это будешь напаривать и пить, а теперь я те за ушки по пиявице и через весь организьм поставлю, чтоб протяг крови был. Ты не беспокойся, я себе еще сбегаю куплю.
Я и не думала, что отбираю ее пиявок, просто онемела от омерзения, когда она рукой начала шурудить в банке и ловить своих пиявок. Но было чертовски интересно как это лечатся пиявками? К тому же синяки, и вряд ли скоро все это пройдет
Ты не думай, я не шантрапа какая-нибудь. Я всю жизнь санитаркой работала. Однажды привезли к нам в тарапею мужика прямо из парилки. Пошел в баню пьяный. У него сердце и возьми остановись. Его прям голенького к нам. В сердце укол никакого внимания. Главврач кличут меня: «Евлампия, живой ногой ставь пиявицы!» Оклемался! Пиявицы, они теперь не в чести, а ране очень ими лечились. Оне же дурную кровь отбирают, а заместо нее входит свеженькая, всякому члену радость и здоровье.
Она проворно мазала бок глюкозой и приставляла очередную пиявку.
Очень любят, чтоб куклёзой намазать, такие животные умные! Я видела, как пиявки быстро набухают, а синяки прямо на глазах светлеют. Вот мои умницы, вот мои голодненькие ласково приговаривала Евлампия.
После «процедуры» она меня никуда не отпустила, взяла мой адресок и побежала предупредить домашних.
Давно никто за мной так не ухаживал. Утром я встала с просветленной головой, бок не болел. Я взглянула на банку, в которой после вчерашнего, выдоенные Евлампией, лениво двигались черные узенькие ленточки.
Странное дело у Евлампии снаружи на дверях набита плашечка для навесного старинного замка, а изнутри кованый крючок, который она и на ночь иногда забывает набрасывать в расшатанную петельку
КТО СТРЕЛЯЛ?
Не работалось. Шло накопление. В такие дни я редко выхожу из дома. Мне нужна тишина. Боюсь разрушающих звонков по телефону и неожиданных визитов. Но периферия не любит уединяющихся.
Я думала о маме. Звонок у двери заставил вздрогнуть. Мне показалось, что это она возникла из небытия, из обрывков детских снов и моих воспоминаний. И пришла. Я не уставала ждать ее всю жизнь, прорывалась к ней сквозь душные заслоны ночного бреда, не мирилась с жесточайшей несправедливостью ее раннего ухода
Я всегда чувствовала свою тревожную зависимость от того, что суетится за окном, за стеной. Злая воля настигает меня в самые трудные минуты растерянности, я убегаю, но чужое вероломство подобно проникающей радиации врывается в мое добровольное одиночество. Я никогда не чувствую себя защищенной и с годами все больше оберегаю это одиночество внутри себя.
Периферия любит поковыряться заскорузлым обывательским пальцем в чужой душе.
За что разодрал звонок у двери сотворенный мной мир напряженного одиночества?
Я перестала быть одним целым с углами и стенами моего убежища. Меня словно выбросило на перекресток. Все мчится на меня со страшной силой, каждый может меня освистать.
Мне нравились переливы соловья в звонке над дверью то тише, то громче. Теперь звонок заливался милицейским свистком.
Он был кругл, свеж и румян. Он пришел отобрать объяснения по поводу средств моего существования. И он недоумевал, что на периферии, в обычном доме, среди обычных домашних животных и их хозяев кто-то может сидеть за обычным столом и писать книги, беря на себя смелость называться писателем. Да разве писатели могут жить на периферии? Он с интересом, сменившимся подозрительностью, оглядел мой писательский билет, покосился на мой затрапезный вид и на торчащие во все стороны всклоченные волосы.
Я подписала отобранные у меня объяснения, и милиционер удалился.
У анонимок есть право вторжения в душу посредством милицейского допроса. Силу такого разрушения можно приравнять к землетрясению, после которого с осторожностью ступаешь на землю.
Выжимки безнравственного личного покоя обывателя отлиты в пулю. Пуля варвара всегда летит почему-то первой. Я не знаю, кто стрелял, но до сих пор очень больно. Я скитаюсь, но не могу возвратиться в город, где всегда надо от чего-то обороняться.
СУД
Федор Глызин, совхозный пастух, пас телят один. Напарником у него был пес Буран. Когда Федор отдыхал где-нибудь в тенечке, пес справлялся запросто с этой глупотой телятами. Пошел какой в сторону, Буран набежит, грудью торкнется и толкает, пока тот не прибьется к остальным. Все пасли по двое, а Глызин, считай, один. Года два, наверное, было так.
До этого была у него собачонка Ветка, дворняга самых чистых кровей, ласковая такая собачонка, все как виноватая за свою обыкновенность. Обижали ее чаще других во время собачьих драк. Поэтому, наверное, все и ходила она рядом с Федором. Как свору завидит, шагнуть не дает хозяину норовит спрятаться меж сапог. Но Федор за ласковость и преданность не менял собаку. Помогать она особо не помогала, лаяла только, когда телята, задрав хвосты, бежали в хлеба. Они, ее лая еще больше напугавшись, прямо-таки дичали. Но Федор, сам по природе человек мягкий и добрый, только хохотал, поворачивая стадо, сидя верхом на коне.
Охраняли да охраняли волков, они и выправили свое племя. Может, тут и сказалась заброшенность многих деревень окрест. Только до того дело дошло, что бабы на летней дойке перестали ходить в одиночку за водой. Тогда и объявили отстрел волков. Даже с вертолета отстреливали. Мы в газете и то писали, кто на сколько рублей сдал волчьих шкур.
Редактор лично сам следил, чтобы из номера в номер освещали эту кампанию по отстрелу волков. Отшумели, отбабахали. Все затихло.
Только у Федора Глызина пропала тихая и преданная Ветка, собачонка ласковая. Как-то спросила я его: что не видно собачонки?
И рассказал мне Федор, как пропала Ветка.
Спозаранку отправились на пастьбу. С коня Федору далеко видно. Канавы, которые остались после осушки болот, Федор не очень любил не доглядишь, а теленок и забрался по самую шею в эту няшу. Поэтому всегда гнал стадо стороной. Но все знакомо тут, до бугорочка. Глядит, а у канавы, вдоль ее, на бережке, бревно серое в утреннем свете лежит. Да и не бревно вроде. А вроде и оно. Поприглядывался, поприглядывался и дальше стадо погнал. Только что-то тревожно стало. Оглянулся, а бревно и шевельнулось! Вроде подняться ему надо, а оно не может, мотает его из стороны в сторону. И понял: волк раненый!
Но что это стало с собачонкой? Юлой ходит на месте, поскуливает. Да без страха, вот что главное. Крутилась, крутилась и полетела к тому бревну. Припала метров этак за пять к земле и змейкой, змейкой к «бревну» этому!
Федор кричит, зовет ее. Сперва ласково, потом сердито звал. Она даже не оглянулась на хозяина. Подползла к волку и тоже легла рядом.
Федору любопытно что же дальше-то будет? Задрать ее у волка сил, ясно, не хватит. Полежала, полежала Ветка и давай облизывать волка.
Не стал Федор мешать. Пусть будет как будет природа по-своему тут распорядится. К житью так выживет этот волчина. Только Ветку было жаль вдруг пропадет?
И пропала дворняга. Федор уж другой собакой собрался обзаводиться глядь, Ветка! Тяжело переползла порожек своей конуры, затаилась, а ночью буран разыгрался. Вьюшка хлопнула в печке, словно в ладошки хлопала от радости, что так рвет печную трубу на крыше. Утром Федор нашел в конуре одного живого щенка. Самого крупного и крутолобого. Ветка и двое других щенков уже окаменели.
Собачонка, отдав силы на улучшение рода своего, не нашла в своем ослабевшем теле ни искры, чтобы затеплить жизнь в двух остальных щенках. Выжил самый красивый и сильный. Выжил волк.
Сын Федора, Костька, заглядывая в пасть щенку, цокал языком:
Черно! Во будет сторожевик!
А щенок косил на него глазом и утробно уркал.
Назвали пса Бураном.
Это был самый справедливый пес во всей деревне. По весне водил по деревне собачьи свадьбы, не огрызался на суетливых и нетерпеливых псов, молча грудью отбивал себе суку и уводил за деревню. Он словно стеснялся шумной уличной жизни.
По ночам его сперва пугались, потом привыкли. Он провожал каждого одинокого путника, припозднившегося где-то. Буран был настоящим сторожевиком. Много не бегая по улицам, он, казалось, знал каждого деревенского в лицо. Подолгу, когда был в отгуле Глызин, сидел возле ребятишек, наклонив набок голову, как будто прислушивался о чем интересном говорят?
Не переносил он старика Ефрема. Если тот шел мимо дома Глызиных, пес молча выпрыгивал из-за угла, словно чуял его за версту и поджидал в засаде, в один прыжок опережал Ефрема, вставал на его пути, молча щетинил загривок и смотрел прямо в переносицу старику. Он не лаял, не рычал. Он молча выпрыгивал, пугал и снова молча удалялся.
Федор рассказывал, что только потом, пристроив свое большое тело где-нибудь за поленницей, Буран долго и утробно ворчал. Глызин даже как-то предупредил Ефрема, чтоб шел другой стороной улицы, подальше от греха.
Не любит тебя пес, говорил он ему.
А что я ему собачка, чтоб он меня любил? хмыкал Ефрем и все ходил мимо дома Глызиных.
Примечал Федор плещется в глазах Ефрема хищный огонек при виде Бурана, словно бы Ефрем приценивался к псу
В тот день Федор был в отгуле и уехал в райцентр по своим делам. Буран лежал на поленнице, куда он часто забирался с нее видна была и дорога, и большая часть деревни. Я не могла бы похвалиться большим расположением ко мне пса. Он терпел меня без особого доверия. Идешь с автобусной остановки, встретится Буран, подойдет, обнюхает, смешно фыркнет и отправится по своим делам. Подношений из моих рук не принимал. Он вообще, заметила я, к лакомствам был равнодушен. Даже если Федор вынесет миску с едой, Буран не начинал есть, пока хозяин стоял рядом. Сидит ждет, пока не уйдет обратно в дом. Потом уж только есть начинает.
Как он в тот день попал в ограду Ефрема, в деревне только догадывались. Говорят, мол, сидел Ефрем на лавочке у своего дома, а рядом на поводке держал очередную свою собаку, которую откармливал для базарных шапок. Бурана видели бежавшим по улочке. Кто-то углядел, как Ефрем спустил с поводка отсидевшегося на цепи пса и уськнул: мол, хватай его, дери его! Ворота были открыты, и собаки в пылу схватки вкатились в ограду Буран наступал.
Когда приехал следователь, жена Ефрема подтвердила эти догадки.
Буран, загнав в угол ограды пса, вдруг почувствовал на своей шее тугое сжимавшее кольцо. Подбросив вверх тело, сильно вывернулся и, прыгнув вверх, увидел прямо перед глазами остро торчащий кадык Ефрема. Он рванул его на себя.
Старуха закричала. Буран, нехотя разжав зубы, оставил медленно оседавшего старика и, шатаясь как пьяный, выбежал за ворота. Путь его лежал в лес
КРИК ПЕРЕПЕЛАПритча
Это был обычный рабочий день доцента Коробейниковой. Студенты с утра были ленивы, и Рада Ивановна подумала, что, в сущности, только перед зачетами и экзаменами какое-то подобие тревоги пробивается в их глазах. Короткие ее размышления на пути к учебному классу прервала Лидочка, Лидия Андреевна, врач, в недавнем прошлом тоже студентка Коробейниковой.
Рада Ивановна, пожалуйста, посмотрите мою больную, не могу разобраться: месяц лечу, а порок развивается, смущаясь, попросила Лидочка.
Показывай! решительно повернувшись, согласилась доцент.
Студенты вяло потянулись за ней.
Только она странная немного, забегая вперед, предупредила Лидочка, Понимаете, она комбайнер, молоденькая
Веди, веди, не останавливаясь, подтолкнула Лидочку доцент. Там разберемся.
Вот. Лидочка поправила одеяло на больной, а Рада Ивановна хозяйской рукой одеяло это откинула и, быстро окинув взглядом худенькие плечи, уткнула фонендоскоп сперва в верхушку сердца, потом легкими касаниями пластмассового уха прошлась под ключицей и снова вернулась к верхушке.
Раздвоение второго тона, сказала она для студентов. Ритм перепелки. Сколько лет? скользнула она по лицу больной взглядом.
Двадцать, поспешила ответить Лидочка. Понимаете, я и сама слышу ритм перепелки
Знаете, что такое ритм перепелки? вскинула голову к студентам Рада Ивановна. Кто-нибудь слышал, как кричит перепелка? Перепелка кричит: «так-та-та, так-та-та». Вроде как «спать пора, спать пора!». Сердечный же ритм, как мы знаем, так-так-так. Когда этого не слышно налицо раздвоение второго тона, и в медицине это называется ритмом перепелки.
Что вы, доктор, приподнялась на локте больная, перепелка не кричит, кричит перепел! И вовсе не «спать пора», а «любить пора!». Брови ее в изумлении приподнялись: доктор, а не знает.
Так вот. Ритм перепелки, с нажимом повторила Рада Ивановна.
Лидия Андреевна, но кричит перепел! воскликнула девушка.
Хорошо, Анечка, перепел, положила руку на ее плечо врач.
Ну, милая, во всех справочниках указан именно ритм перепелки! усмехнулась Коробейникова. Послушайте-ка, обратилась она к студентам, здесь явно слышно: так-та-та, так-та-та.
Не дам, нахмурилась Анечка. Уходите! Все уходите! И она отвернулась к стене, закрывшись наглухо одеялом.
Константинов, принесите справочник. Там, в столе у меня. Аня, а вы не упрямьтесь, потянула к себе одеяло Коробейникова. Послушаем и станем лечить. Важен диагноз и правильное лечение, а не термин.
У-хо-ди-те, раздельно донеслось из-под одеяла. Уходите! крикнула Анечка, вскидываясь вместе с одеялом.
Быстро вошел в палату Константинов.
Рада Ивановна, я нашел. Вот, действительно написано: «Ритм перепелки», радостно сияя, доложил он.
Пусть, пусть, пусть написано! выкрикнула Анечка. Может, сердце и кричит перепелкой, такой перепелкой, когда она ждет перепела, а вокруг нее, как беда, комбайн. Кругами, кругами! От края к центру, кольцом кольцом. А перепел кричит, зовет ее из беды этой: «так-та-та, так-та-та!» А она ему из беды песни, песни! Аня кричала, из глаз ее падали крупные слезы.