Лидия Андреевна в ужасе бросилась к ней, уложила, высоко подняв подушки, крикнув сестре: «Корглюкон!» и все гладила Аню по голове, успокаивая, бросая взгляды на Коробейникову, как бы моля: «Уходите, ну пожалуйста!»
Нельзя тебе, Анечка, так волноваться, успокаивала больную Лидия Андреевна.
Всем, всем надо волноваться, внезапно успокоившись, тихо сказала Анечка.
Вспышки словно не было, и ничего, казалось, не выдавало болезни Анечки. Только внезапно посинели ее резко очерченные полные губы. Лидия Андреевна только их и видела, обеспокоенно находя пульс.
Лидия Андреевна, перепелка должна только петь и радоваться, улыбнулась Анечка. Понимаете? Когда наоборот, у нее раздвоение второго тона. Если сердце все время кричит, только кричит за двоих и совсем не поет ему трудно. Понимаете? почти шепотом сказала Анечка.
Ну хорошо, словно подводя итог своей консультации, деловито глянула на Лидочку доцент. О лечении мы поговорим позже. И вышла.
Лидия Андреевна, все правильно. У меня раздвоение второго тона. Я знала. Он же раздваивается, Олег-то мой. Понимаете? А мой тон первый. Он чистый и сильный. Чистый и сильный, правда? Анечка улыбнулась.
Да, Анечка, чистый и сильный, кивнула врач.
Приезжайте к нам в деревню, я свожу вас туда, где поют перепелки и кричат перепела. Их никто почему-то не бережет. Много их гибнет на полях, мы же кругами убираем хлеб Вот я умру, и он тогда, как перепел, закричит Анечка упала в подушку, плечи ее дрогнули.
Если ты будешь о смерти думать, мне тебя не поднять, наклонившись к Анечкиному уху, шепнула врач.
А зачем? Зачем мне много здоровья? Он же никогда, вы понимаете, он никогда не решится Вот не любит, а живет Лидия Андреевна, выпишите меня прямо сейчас. Она вскинулась, глаза ее заблестели. Прямо сейчас! Ведь через неделю снег сойдет. Как хорошо в это время в деревне. Видите, месяц пролежала без толку. Здесь мне будет все хуже и хуже. Анечка уже стояла на полу, лихорадочно собирая вещи. Я буду лечиться у нашего фельдшера Закрятина. Он мудрый и добрый. Вы только все-все ему напишите, он исполнит.
И Лидочка, холодея, вдруг поняла, что не может отказать ей, не может выдавить из себя расхожие слова о том, что надо лечиться, надо, в конце концов, бороться. Уже согласившись на выписку, она решила весной непременно побывать в Аниной деревне.
Вечером, встретившись с Коробейниковой на улице жили в одном микрорайоне, Лидочка хотела сделать вид, что не заметила Раду Ивановну, ее не покидало чувство какой-то неловкости и стыда, но Коробейникова сама шла к Лидочке.
Все справочники перевернула, рубанула она рукой воздух, нигде нет разночтений, во всех справочниках так и написано: «Ритм перепелки!» Ну неужели светила могут ошибаться?! довольно и победно рассмеялась Рада Ивановна. А девочка эта действительно странная. Вообще там, Лидочка, комбинированный порок. Не каждый хирург согласится на такую операцию.
Да-да, поспешно согласилась Лидия Андреевна и, сославшись на неотложные дела, извинилась и быстро пошла.
Прошло много времени. Всякий раз, выслушивая тоны сердца больных, Лидия Андреевна неотступно помнила Анечку. Ей, молодому кардиологу, становилось страшно, когда слышалось: так-та-та, и она мучительно размышляла о том, как вернуть ритм так-так-так.
Она не решилась съездить в Анину деревню. Только спустя несколько лет, оказавшись с мужем в деревне у его родственников, она пошла с женщинами по ягоды.
Что-то знакомое донеслось до ее слуха из березового колка.
Прислушалась.
«Так-та-та, так-та-та»
Кто это кричит? поспешно спросила она женщин.
В колке-то? А перепел кричит. Сейчас и перепелка откликнется, запоет-залюбезничает.
Лидия Андреевна остановилась, замерла.
Ну же, ну! торопила она невидимую перепелку.
Но перепелка не откликалась.
«Так-та-та! Так-та-та!» все тревожней кричал перепел.
ПОЕДИНОК
В поисках веника забрела я на базар. Морозы уж отступили, базар оживал, приноравливался, обновлял цены, вырабатывал тактику весеннего наступления на покупателя. Базар набирал форму!
Веников не было.
У самого выхода, на почерневшем длинном столе мое внимание привлекло что-то необычное, давно забытое, заставившее радостно толкнуться сердце: деревянные корытца!
Ни разу не видела их ни в магазине, ни на базаре. Бабушка все сетовала, что наше вовсе истончало, даже донышко просвечивало, если посмотреть его на солнце. И то! Сколько себя помнила, столько и корытце это жило со мной. Капусту, осердие на пирожки рубили в нем сечкой. А пельмени бабушка признавала лишь с мясом, изрубленным таким вот образом. Старухи в голос утверждали, что через мясорубку «не тот скус». Мясорубки у нас вообще не было. Их просто в магазинах не продавали. Если кому-то и удавалось купить ее в далеком городе, то все равно ее для чего-то берегли. Висела она на видном месте. Ребятишек к ней тянуло, как теперь к магнитофону, однако старухи твердо стояли на своем орудуй сечкой.
Добыть новое корытце нам с бабушкой не удалось, захирело это ремесло.
Корытце старое отжило вместе с бабушкой, а сечка вот осталась и кочевала вместе со мной. Она да еще старинная тарелка вот и все мое наследство. Но мне достались самые лучшие, на мой взгляд, вещи. На тарелке при бабушке в праздничные дни томились ароматные шаньги, тарелка словно навечно впитала этот аромат, а при взгляде на сечку вспоминалась бабушкина рука широкая, в коричневых пятнышках, с несгибающимся мизинцем (серпом в молодости повредила, и палец перестал сгибаться), мизинец глядел утычкой, но он не мешал бабушке, только когда она держала сечку, казалось, что она нарочно его так оттопырила, словно барыня на картинке.
Корытцами торговал дед с окладистой рыжей бородой. На нем был почти новый черненый полушубок, ондатровая шапка. Аккуратный такой дедок. Но чего-то в нем недоставало, чтобы обратиться к нему, назвав дедушкой. Вот кистями мочальными рядом с ним торговал, тот дед: в подшитых пимах, латаных штанах и старущей шубе-борчатке, и шапчонка на нем так себе, с суконным верхом, да и лицо совсем по-стариковски не пробрито кое-где, видно сослепу, остались выпрыски щетины.
Но моим вниманием целиком завладели корытца, белые, аккуратные, будто кучка ядреных отмытых груздей.
Надо же! восторгалась я. Ну и молодец же вы! Ведь это какая ж посудина удобная! Перед моим внутренним взором возникло старенькое корытце, заполненное студнем. Как это здорово, что вы вспомнили такое старинное ремесло! с энтузиазмом пела я. А сколько просите-то?
Он назвал цену, никак не среагировав на мои восторги.
Ну конечно, захлебывалась я от радости. Чего там пять рублей?! Этому цены нет. И продолжайте, ради бога, долбить эти корытца и всех научите.
Я была прямо-таки счастлива. Меня не смутило, что корытце несколько тяжеловато по сравнению с тем, которое было у нас. Новое же. На морозе затяжелело.
Уходя, я поймала взгляд того, что торговал мочальными кистями. Взгляд был не то жалкий, не то затравленный. «Ого! Завидует, легко подумалось мне, у него-то не берут, да и сколько же это надо продать кистей, чтоб сразу пятерку выручить».
На морозе, девка, держи, может, до тепла и додержишь, сказал мне вслед старичок в борчатке. Я не придала значения его словам. Дома я вволю полюбовалась покупкой. С волнением вспоминала бабушку, словно отчитывалась перед ней: вот купила, не думай, что забыла. Достала и сечку, в корытце положила, наметив в следующее воскресенье накормить домашних пельменями с рубленым мясом.
Вечером зашла ко мне соседка тетя Катя, пенсионерка и наша лифтерша. Зашла по телефону позвонить, слесаря вызвать.
Тетя Катя, а я корытце купила, похвалилась я и повела ее в кухню.
У-у, дело-то забытое, встрепенулась тетя Катя. Она ухватила было корытце одной рукой. А че эко тяжело-то? Понюхала зачем-то корытце. Вынаглился, собака! заворчала она сердито.
Кто, тетя Катя.
Да тот, кто его тебе всучил. Сколь отдала?
Пять рэ.
И не торговалась? Это ведь каки деньги за дерево-то!
Чего торговаться? Обрадовалась. Ведь такая редкость!
Эх ты, неразжева. Нарухал он тебе, поди, что чурбачок морил, морил в воде, сушил цельный год
Да нет, он вообще ничего не говорил. А я и не спрашивала.
Вот до че забуженели люди. Видит, что девка обрадела, так на те, сдеру, небось у него и пятки-то загорелись от радости, что таку недотепу встрел.
А чем оно, корыто, плохое? Все же столько трудился над ним человек. Так все аккуратно выдолблено, сопротивлялась я.
Ага, шибко баское, куды там! Мой тятя, помню, всех баб в деревне отоварил этим добром за четушку. А всего и сидения-то над ними было, что три вечера. Только тятины-то корытца легонькие выходили, потому что он с лета чурочки приглядал и уж из сухой березы ладил. А тут, гли-ко, из всего дерева сырого лажено. Жабрей в дыру-то такому мастеру!
Я готова была заплакать. Не из-за денег, не из-за того, что меня провели. Нет! Внутри что-то смялось, перекосило душу и заныло, будто туда паук пробрался и вмиг все обмотал липкой паутиной.
Это че Я лонись по осени натакалась на старичка коноплем торговал. Ну чисто слюной изошла, как увидела. Жарено-то конопле како вкусно! Твоя-то бабка, должно, жаривала?
Я вяло мотнула головой.
Ну вот, от жадности набрала десять стаканов. Полтинник стакан. Дороговато, думаю, да ведь робят, внуков, думаю, угощу, оне эдаково не пробовали. Че, девка, делать, ежели я теперя как пестерь дырявый. Обличье и говорье деревенское, а до того из деревни выдернуло, что никак комель не обрастат, все про деревню знаю и помню, а что с того толку? Никак не приноровлюсь жить в городе, с оглядом. В деревне, вишь, привыкли жить на виду. Если кто мухлюет, дак к тому только в крайности придешь, уж знашь, каку пакость может устряпать, сторожишься. А тут Умалинят, что не разберешь, который врет, а который правду бает. Так подманерятся, так обают, что стыдно не поверить. Дак вот. Шишига тот с коноплем мне махорку продал. Дома только, как очки надела, разглядела. Ошушукать бы его, окаянного. А где взять? И как было не поверить? Я помню, как мы коноплё молотили, пылищи наглотаешься. Уваженье к этому труду поимела. А он, шишига, гли-ко че выробил! Ну, синички склевали коноплё, а табак остался
Но зачем же так делать? вопрошала я тетю Катю.
Дорожиночка ты моя, не примай близко к сердцу. Ни один шишига две жизни не живет. Хапай не хапай. А совесть замаиват каждого в свой срок. По-своему.
Она ушла. Я вынесла корытце на балкон, вспомнив совет деда. И сечку спрятала.
Утром снова пришла тетя Катя.
А какой он из себя?
Кто, тетя Катя?
Ну, этот, корытник.
Такой чистый весь, с рыжей бородой
Ага, с бородой. Она ушла, занятая какими-то своими мыслями.
День прошел, другой. Неделя. Потом я уехала в командировку. Солнце уж вовсю таращилось на снег, появились прогалинки. Выйдя зачем-то на балкон, я обнаружила, что корытце с торцов оскалилось трещинами, заметно усохло. В досаде я отбросила его в дальний угол, словно полено для растопки.
И еще прошло время.
Можно тебя оторвать-то? На пороге стояла тетя Катя. Выкараулила я его.
Кого, тетя Катя?
Корытника! сказала она с мстительным блеском в глазах. Кажинный день ходила на базар.
Зачем же?
А затем, что очень мы распустили их. Дума меня замаяла. А этот твой корытник настоящий шишига. Не хошь, мол, не бери. Я сама не брала и народу не давала брать. Стояла при нем и всем про его халтуру толковала. Завтра воскресенье, припрется. Доконаю его наглядно. Давай свое корыто! Или вобче больше не придет, или корыты будет ладить по совести. Больно мы богатые стали и терпеливые. Нам ярмо на шею, а мы еще и кнут подаем!
Сунув под мышку то, что теперь вовсе не походило на корытце, она ушла.
СТАРШЕНЬКАЯ
Современных бабушек, которые вот только что ушли на пенсию, никак и бабушками назвать язык не повернется. В брюках, с модной стрижечкой, разговор о направлениях моды поддержат. Но от таких мало что интересного услышишь, иная и квашню ставить не умеет. Лично меня они не привлекают. Хотя каждая на своем месте хороша и незаменима. Многие такие летят на Север к своим деткам и только что родившимся внукам.
Поэтому не только я, но и вся очередь к стойке, где шла регистрация авиабилетов, оживилась, когда неведомо откуда рванулась самая настоящая старушка в стеганой ватной телогрейке, в пимах с галошами и в туго перехваченном одним косяком вокруг шеи стареньком пуховом платке.
Тут в Сургут регистрируют? бойко осведомилась она.
Тут, бабка, тут, отозвался парень, улыбаясь во весь рот.
И то! У бабки два мешка один на спине, другой, в связке с ним, на груди, огромные, а в руке ведро эмалированное.
Ну-ко, робята, пустите меня! не сомневаясь, что пропустят, велела бабка.
Пропустили.
Багаж есть? просветлело вдруг лицо работницы по ту сторону стойки.
Есть! Как не быть? словно удивилась бабка.
Давайте на весы, поторопила ее регистратор.
Не могу, кратко доложила бабка. У меня все прилажено не взнять обратно.
Регистратор настаивать не стала и вернула билет.
Я увидела ее лицо. Глаза, голубые-преголубые, светились каким-то озорством, а вот само лицо было до того стареньким, что, казалось, не осталось уж и кусочка, которое бы еще могло сморщить время.
Объявили посадку. Меня к этой старушке манило как магнитом, чувствовалось, что пожила она многонько, а вот на Север зачем?
Я было хотела помочь. Да куда там! Но ведро все же отдала. Я так и перегнулась.
Кирпичи, что ли? не удержалась.
Пошто хоть кирпичи-то? обиделась она. Снизу грузди, потом огурцы, потом помидоры.
Был февраль. Морозы стояли лютые. Не про старушек погодка, не для таких дальних путешествий.
А чего ж вы не поездом в Сургут-то? спросила я, когда мы уселись в самолете рядом.
Долго поездом, мне надо скорей! бойко ответила она, прилаживаясь поудобней в кресле под ремнем. А ты тоже в Сургут или дале?
В Сургут.
И я в Сургут.
Ей, видимо, не терпелось поговорить, возбуждена она была всеми этими требованиями стюардесс оставить мешки в грузовом отсеке, а она не могла у нее там все устроено для того, чтобы мешкам рядом с ней лететь.
Познакомились. Соседку мою звали Марией Федоровной Чистяковой. Родилась, всю жизнь прожила и теперь живет в деревне. Ей восемьдесят три года, а живет она «с младшенькой» своей сестрой, которой немного за семьдесят».
Как не быстрей? Сама посуди. Мне надо из Сургута в Челябинск к сыну, потом к дочери в Трускавец, она у меня там врачом работает, потом в Одессу, к сыну, потом уж и огороды подоспеют. А у меня двадцать с лишним соток, огород-то. Да пчел надо выносить, пять семей, пока окуришь, пока обиходишь. Да две коровы, да овечки, да свиньи. Вот. А там сенокос
Сами косите?
Пошто это? У нас в совхозе со вниманием к пенсионерам. А я еще и военная вдова. Сено там, дрова завсегда помогут. Директор у нас понимающий, сочувственный к пенсионерам.
Любопытство мое разгоралось с каждой минутой.
А в Сургут к кому вы, Мария Федоровна?
К внукам. Один у меня летчик, второй вертолетчик. Я уж однова была у них. Не полетела бы. Но вот
Что же?
Она посмотрела на меня сбоку, с некоторым недоверием.
Как тебе сказать? Я ведь спать укладаюсь рано, у нас на счетчике вобче почти не наматыват. В яшшик-от в телевизер этот, не пелимся. Убегасся за день. Возьмешь в руки псалтырь там или еще каку книжку, я же четыре класса церковноприходской школы кончила, да Она словно убеждала меня, хотя я и не удивлялась. Читаю-читаю, книжка пала из рук, я уж сплю. А тут книжка, чую, пала, а только дрема, потом вроде как ревнет ребенок, я аж вздрогну и нету сна ни в одном глазу. Ну, думаю, грыжа у которого-то из правнуков в Сургуте режется. Надо, думаю, лететь. Собралась, у сына в Тюмени опнулась, в «Океане» рыбы достала и вот лечу.
Молодец вы, Мария Федоровна. Мне хотелось потрогать ее, чтобы удостовериться, что старушка из другого века, а вот скорости в ее жизни и весь уклад почище современных.
Дети-то ваши приезжают в деревню?
У-у, дети, и внуки, и правнуки! Гудет дом! Летом камню некуда пасть. Из-за того и коров, животину всякую держим. Детей пятеро, а внуков, правнуков Одни приезжают, другие уезжают. Весело летом-то! И ты ко мне приезжай, места хватит! У нас знашь какая деревня красавица! С одной стороны река и с другой река! Рыбы множина. Нету лучше нашей Ильинки! А леса-то, леса-то. Грибов, ягод!