Ну уж красивый! засмущался он, застегивая на одну-единственную пуговицу свою затрапезную рубаху.
Иди-ка стирай свою пелерину! круто распорядилась Клавдия Андреевна. На вот, мой халат белый надень, не держу мужских-то портков. Да не стесняйся ты! Белое, оно сама дисциплина. Экой же ты здоровяк халат трещит. И подала ему простыню.
Он ходил, обернув себя простыней, а Клавдия Андреевна весело потешалась, выглядывая в прихожую, по которой он ходил взад-вперед. В комнату она его не звала.
У двери позвонили, и она велела ему уйти в ванную. Пришла соседка, попросила соли да задержалась с разговорами, а на Клавдию Андреевну вдруг навалился сон, сидела разговаривала с соседкой, а саму так и валило к столу.
В ночь, что ли, дежурила? поинтересовалась та.
Дежурила, нехотя согласилась Клавдия Андреевна и сполоснула лицо под кухонным краном.
Когда соседка ушла, Клавдия Андреевна постучала в дверь:
Выходи, Иван.
Он вышел и снова начал мерить прихожую взад-вперед.
Меня, между прочим, Клавдией звать, сказала она из комнаты.
Походив еще немного, он осмелился заглянуть в комнату.
Клава, мне бы покурить, робко попросил он.
Я где тебе возьму? Сильно, что ли, курить-то хочешь? через минуту спросила она.
Он не отозвался.
Клавдия Андреевна прошла в кухню, позвала его:
Вот ножка разболталась у табуретки, клей у меня припасен. Курева схожу куплю, все равно в магазин идти надо. Не сбежишь, поди, без штанов-то. Не пасти же мне тебя круглые сутки. Давай, Иван, работай. Кто не работает, тот не ест. А ты еще и курить хочешь. Это уже удовольствие.
Она вышла, надежно заперев дверь. Но потом вернулась и тихонько повертела ключом в обратную сторону, если захочет, так и этак выберется, только еще и дверь вынесет. Лучше уж так, если что. Тащить у нее нечего, и куда он в простыне? Не лето. И пошла, тихонько посмеиваясь над собой.
Я в ночь сегодня не смогу выйти, твердо сказала она по телефону старшей сестре. Нарочно твердо, чтобы та не почувствовала никакой слабины и не заохала, пытаясь разжалобить. Словом, не выйду я за Зинаиду, она должна мне два дежурства. И повесила трубку.
На обратном пути из магазина не удержалась и позвонила снова и даже удивилась, что все, оказывается, просто Зинаида не против и это действительно ее право взять отгул.
«И для чего мне этот отгул? думала она, шагая с авоськой в руке, где тщательно была запрятана пачка сигарет. Хм! Буду сидеть и пасти какого-то бича! Обворует и сбежит. И даже в милицию не заявишь нечего его было тащить в квартиру! А вдруг не обворует? Человек все-таки! Ну ведь как-то возвращают таких в люда. Не питекантроп же он»
«Не питекантроп» покурил вежливо в форточку и пощупал подсыхающие брюки.
Тебе есть куда идти? спросила Клавдия Андреевна.
Он сокрушенно помотал головой.
Понятно, растерянно подвела черту Клавдия Андреевна, хотя ей ничего не было понятно. Знаешь, Иван, к нам однажды привезли еще не старую женщину. Так она никогда в жизни не получала паспорт, никогда нигде не была прописана, никогда в жизни не голосовала и отзывалась на кличку Лахмутка. А ночевала в туалетах разных трестов, ее все сторожа знали и все уборщицы. Придет, поможет полы вымыть вот ее и пустят ночевать. А ты как жил?
Да я нормально жил, нехотя отозвался он.
А чего ж тогда идти некуда? удивилась Клавдия Андреевна.
Он посмотрел на нее с такой мукой, что ей снова стало его жалко.
Заходи в комнату-то, чего топчешься там, позвала она его. А я жила с мамой. Мама год назад умерла. Теперь мне все говорят: «Зачем тебе большой холодильник? Ты же одна». А того понять не могут, что они навалятся всей семьей и все быстро съедят, а мне одной без холодильника не обойтись сварю кастрюлю супа туда, студень сделаю туда. Им не понять. Потому что они не знают, как живет одинокий человек.
Иван внимательно слушал, кивал головой.
Клавдия Андреевна достала из авоськи сверток, развернула и подала ему майку и рубаху. Он еще больше онемел.
Я же не за так, не за красивые глазки! рассердилась Клавдия Андреевна. Когда-нибудь отдашь. Противно смотреть на твои лохмотья. Тоже мне, Гаврош! Только постаревший!
Скажи, Клава, зачем ты меня вчера тащила? Почему? с мукой спросил он.
Как это почему? изумилась она. Ты ведь мог замерзнуть! Человек же ты! К нам однажды привезли мужчину из петли вынули. Он ведь не помнил, что в петле был. И все потом спрашивал, что это у него за полоса на шее. И никто не сказал, что он в петле был, что сам туда влез, у него же память отшибло. Кто в петлю, а кто напьется. Все равно спасать надо. Работа у меня такая. Я же в больнице работаю.
Ну и что? равнодушно спросил он.
Как это «ну и что»? У нас вон парнишка лежал с двухсторонним воспалением легких. В пятнадцать лет в колонию угодил и пять лет ел из алюминиевой миски. Его, больного, с поезда привезли, когда домой ехал из колонии. Так вот он сперва боялся даже к больничной тарелке прикоснуться все смотрел на цветочки, а вилку разучился держать. Я это приметила и купила ему чайную чашку с блюдцем красивенькие! Лежит да глядит на чашечку, а как встал то и дело бегал к титану за чаем. Я уж не знаю, как тебе объяснить, а сердцем понимаю, что жалеть надо друг друга.
Все вы сначала такие добренькие! яростно выдохнул Иван.
Вон как тебя обидели! всплеснула руками Клавдия Андреевна. А сам-то ты какой злой или добрый?
Да никакой я, расслабился снова Иван. Все равно не поверишь, если скажу, что добрый.
Почему не поверю? Очень даже поверю! искренне сказала Клавдия Андреевна.
Меня собственная жена, мать моих двоих детей не приняла, всё! В тираж меня списала! Конченый я человек, понимаешь? Ну отправила она меня в ЛТП, ну лечился я два года. Думаешь, я там Иван был? Я там под номером был! Номер двести сорок один, пожалуйста, на укол! Номер двести сорок один, ты почему здесь сидишь? И я поверил, что я номер двести сорок один. К другим мужикам жены приезжали, плакали, и мужики плакали. А ко мне ни разу никто не приехал. Да я ни на кого свою вину не валю! Иван как-то подобрался, окаменев скулами, посуровев лицом. Только она от меня сразу отреклась. И с жилплощади выписала, и развод оформила «Ваня, денег не хватает!» «Ваня, я заняла денег на гарнитур!» «Ваня, я себе шубу купила!» «Ваня, другие как-то зарабатывают!» Ей все было мало, мало!
Успокойся, успокойся! замахала руками Клавдия Андреевна. Вскочила, накапала в стакан валерьянки. Выпей вот, успокойся. Раз лечился, тебе нельзя возбуждаться.
Он отстранил ее руку со стаканом, сел.
Моя бригада вкалывала день и ночь, мы в три смены летом работали, зимой рвали норму. Вон, посмотри! Он подбежал к окну. Эту гостиницу моя бригада строила. А я каменщик нарасхват. Один начальник: «Ваня, выручи, сооруди дачку», другой, третий! Я за все хватался, только бы ее долги заткнуть да детей не обидеть. Один: «Ваня, выпьем», другой: «Ваня выпьем!» Все равно деньги как в прорву утекали. К шабашникам прибился ездили коровники по деревням строили. Потом чувствую жить не хочется! А, провались ты, баба, со своими гарнитурами! А два года назад она отправила меня в ЛТП.
Когда же ты вернулся оттуда? спросила Клавдия Андреевна.
Неделю назад. Прописки нет, работы постоянной не было. Куда ни совался все морду воротят: а, элтепешник?! У нас таких полно и без тебя!
Да ты пропишись у меня, устройся на работу, потом жилье тебе подыщем.
Иван недоверчиво посмотрел на нее и вышел в кухню. Курил он долго, искуривая одну за другой сигареты.
Клавдия Андреевна чистила картошку. Голова от бессонной ночи болела, мысли про всю эту непутевость в человеческой жизни путались.
Слышь, Иван, может, жена твоя одумается, мужик ты вроде ничего, как я погляжу. Если уж пить снова начнешь, тогда плохо.
Иван промолчал.
Вечером она разложила в кухне раскладушку, застелила ее чистой простыней. Иван застеснялся, заотказывался, мол, он и так переспит.
Она оставила его в кухне, а сама, подтащив к комнатной двери стол, уснула сразу и без всяких сновидений проспала до самого утра.
В коридоре было тихо. Из кухни никаких шорохов не доносилось. И Клавдия Андреевна подумала, что Иван все-таки неплохой человек и правильно она поступила, приведя к себе. Она тихонько прошмыгнула в ванную, умылась, оделась и подошла к кухонной двери. Осторожно приоткрыв ее, она увидела, что раскладушка пуста. Она вошла в кухню и увидела аккуратно сложенные майку и рубашку, купленные ею вчера в магазине. Она еще раз прошлась по квартире, но Ивана нигде не было. Она окликнула его, подошла к двери. Дверь была заперта на верхний замок, который можно было захлопнуть и выйдя из квартиры, ключ во втором замке был на месте. Открыл и вышел.
Клавдия Андреевна начала быстро собираться на работу, наскоро выпив чаю. Дойдя до той телефонной будки, где лежал Иван, она непроизвольно взглянула туда, словно он мог опять там улечься.
«А вдруг он вышел ненадолго и захочет вернуться?» подумалось ей. Она заскочила в будку и набрала номер своей терапии. Сказавшись больной, попросила еще раз подменить и была благодарна старшей сестре, что она не стала расспрашивать ее ни о чем, понимая, что Клавдия Андреевна не из тех, кто без причин не выходит на работу.
Она быстренько пробежалась по магазину, купила продукты и заспешила обратно домой. У двери никого не было. Она начала готовить обед, слушая радио, чутко прислушиваясь не звонят ли у двери. И обрадовалась, когда позвонили. Даже сникла, увидев соседку, которая пришла попросить горчичников. Горчичники Клавдия Андреевна дала и снова то выглядывала в окно, то прислушивалась к шорохам за дверью.
Никто больше не приходил, и это мучительное ожидание тяготило Клавдию Андреевну. Чувство необъяснимой вины все более овладевало ею, хотя она не могла найти ей причины.
Весь вечер она просидела у телевизора, всюду включив свет, и не выключила его, даже когда закончились все передачи.
Взвизгнула где-то далеко под окном собака, и снова все затихло. Чутко прислушиваясь к тишине, Клавдия Андреевна незаметно уснула.
Среди солнечного весеннего утра она не сразу заметила, что вчера забыла выключить свет.
ЭПИЛОГ
Обычно к рассказам эпилогов не пишут. Вот и я, ставя несколько лет назад точку, не помышляла о каком-то другом конце.
Мне позвонили из областного радио и спросили, нет ли у меня чего-нибудь «человеческого». Я заглянула в стол и обнаружила давно написанный рассказ под названием «Жалею тебя». Его и предложила на радио. Его читали вечером. А утром я улетела в длительную командировку.
Непредсказуема судьба того, что уходит из твоего стола.
Ну что ж, писатель предполагает, а жизнь, вот уж точно, располагает! Писем было так много, что впору было писать другой рассказ. Но я решила написать эпилог, дав слово самой жизни.
«Вы напрасно не дописали рассказ. Ведь это же о Нине Константиновне вы писали, было в письме женщины, мы с ней вместе работаем, и всю эту историю я знаю очень хорошо. Понятно, что вы вольны изменить имя, но вот что Петр Никифорович ушел неправда. Он остался! Живут они дружно уже несколько лет. Нина Константиновна очень долго пыталась, когда жила одна, удочерить девочку, но это было сложно одинокой женщине, когда и семьи-то подолгу ждут своей очереди, а когда они с Петром Никифоровичем поженились, они добились своего, и у них есть дочка Ирочка. Сын Петра Никифоровича тоже у них постоянно бывает. Словом, все в этой семье хорошо, потому что Нина Константиновна добрейшей души человек!»
«Мне хотелось, чтобы писатели покопались, и поглубже, в таком вопросе: почему это у одной жены муж и пьет, и прогуливает, и денег домой не носит словом, бросовым человеком становится, а как начинает жить с другой, так словно это и не он уже даже сам себе удивляется и, можно сказать, подвиги совершает.
А я никуда и не уходил. Это ведь про нас с Машей написали? Только как вы про все это узнали и где? Куда мне было бежать? Я же не враг себе! А Маша так и работает в больнице, только не в терапевтическом отделении, а в педиатрии. Ребятишки ее очень любят. Да и есть за что ее любить! С уважением Федор Иванович».
«Да, вот так он и ушел! Я его очень хотела вернуть к жизни, жалость такая поднялась! Вы, конечно, в художественной форме все описали, у меня было немного не так, но очень похоже. Только я все думала: ну зачем он выпил тройной одеколон, перед тем как уйти? У меня в серванте была бутылка водки, на которой я собиралась настаивать золотой корень, уж я бы отдала, зачем же было травить себя одеколоном? Но мне кажется, что он все равно выпрямился. Потому что где-то через полгода, как раз к Ноябрьской, пришла поздравительная открытка. И хоть подписи не было, это прислал он больше некому».
«Когда Коля вернулся, дети бросились к нему и весь вечер провели с ним. Да, мы были в разводе, и я его сгоряча выписала надоели его пьянки. Думала вернется, опять примется за старое. Конечно, я тоже была виновата: мне его друзья не нравились, я запрещала, чтобы они к нам ходили. Ну он и стал сам уходить то в шеши-беши играть в соседний двор, то в домино. Потом стал приходить навеселе, я стала ругаться, дня не проходило, чтобы не было ругани. Дети стали хуже учиться. Я только его вину видела, поэтому без раздумий написала заявление, чтоб его полечили в ЛТП. Каюсь не ездила туда. Я видела, что дети соскучились по отцу и он с ними ласков. Пересилила себя, вспомнила, что когда-то дня не могла без него и замуж выходила по любви. Коля стал совсем другим. С удовольствием возится на даче, которую мы купили. А той женщине спасибо. Я даже не знаю, смогла ли бы так поступить. Коля про нее ничего не говорил, но, если можно, сообщите ее адрес, я очень хочу с ней познакомиться».
И я подумала: пусть конец у рассказа будет таким, каким его захочет увидеть читатель. Писателю ничего не приходится выдумывать ведь сколько людей, столько и судеб. Только очень бы хотелось почаще слышать то, по чему все мы очень стосковались: «Жалею тебя!»
ДАВНЫМ-ДАВНО
Билеты на самолет зарегистрированы, а посадки все нет и нет. Пассажиры нетерпеливой кучкой толпились у выхода на перрон. Людмила Александровна запоздало пожалела, что отпустила шофера. В северных аэропортах и с зарегистрированными билетами, бывает, по суткам сидят нет погоды. Игрим не Рим, Урай не рай, Нижневартовск не Венеция, а Надым не ближний свет. В эти северные города Людмила Александровна ездит в командировки. В Надыме вечно не хватает самолетов, а сейчас летние отпуска начались, аэропорт точно улей. Не то что сесть, свободно стоять негде всюду тебя найдет чужое плечо.
Людмиле Александровне привычно вот так стоять в ожидании посадки в самолет. Не раздражают бесконечные тычки с боков. Привыкла. Знает это замыкающая деталь командировок, деталь временная и даже необходимая.
Ей показалось бы странным, если б однажды она вошла в тихий пустой зал северного аэропорта будь то на Ямале или в Приобье.
Вечное движение наполняло ее обрывками чужих разговоров, чужими заботами. Такое временное общение с незнакомыми людьми не перегружало ее, скорее, обогащало. Она могла легко отличить командированного от отпускника, временщика от прочно осевшего на Севере. Она даже наверное знала, кто едет в дом тещи или матери, а кто в свою квартиру в более южных широтах. Заочно уважала отпускников, обветренных, остроглазых, смешливых, едущих с одним чемоданом, и брезгливо смотрела на метавшихся полных дам, пристраивавших в угол добротно укутанные ковры и беспардонно бросавших ей:
Вы стоите? Постойте присмотрите
Лето в Надыме только начиналось, самым жарким местом становился порт.
Большую часть зала занимали молодые люди с вещмешками. Они были в форме бойцов стройотряда. До Людмилы Александровны доносились звуки гитары, а вот что пели ребята, она не слышала в общем гуле зала. Они, видимо, прилетели недавно и ждали, когда за ними приедут и увезут в город. Людмила Александровна наверное знала, что где-то там, в отделе перевозок, ждет своей очереди у телефона командир стройотряда. Знала, как трудно дозвониться, проще получить связь с Москвой, чем с Надымом.
Она даже обрадовалась, что мысли ее подтвердились, командир стройотряда действительно спускался, шагая через ступеньку, и что-то издали говорил поджидавшим его товарищам. Она видела, как они оживились, подхватили свои вещмешки и двинулись к выходу.