И так хорошо стало от мыслей о сестре, племяннице, что Архиповна снова незаметно уснула, даже не отодвинувшись от большого мокрого пятна на подушке.
Весной Колобов вроде неуверенно, но решил строиться. Не дело, говорил он, жить в комнатенке ведомственной.
Если умру, так хоть ты, Катюша, останешься в избе. Не век же тебе в казенной комнате жить.
Да какие из нас с тобой строители? смеялась она, но дума эта покоя не давала.
Ходил на прежнюю работу свою. Обещали помочь. Только уж с бумажками всякими придется тебе бегать не ходок я.
Весна и вправду будто смахнула с него все, что набралось на теле за зиму. Открылись раны на ноге, кашель багровил лицо. Не успокаивалось простреленное легкое. Нет, не отступала война от этого человека.
Земельный участок им отвели. Будущую постройку записали на его имя, на имя инвалида войны Колобова. Так проще со стройматериалами. Денег было так мало, что, посчитав, они решили, что смогут построить домишко три на три метра девять квадратов. Архитектор их «проект» не утвердил, сказав, что такая малая площадь не имеет прав на самостоятельное существование.
Вот тогда-то и познакомилась Архиповна с Изотовной. Изотовна пришла в комендатуру похлопотать за мужа-инвалида.
Скооперировались. Стали строить дом на девятнадцать квадратных метров, который уже мог быть самостоятельной постройкой. И все же экономней одна стена общая.
Архиповна и ограду городила сама, Колобов руководил, лежа под только что посаженным Архиповной деревцем. В осень пришли с домом. Стал Колобов просить Архиповну сходить с ним в загс расписаться.
Катя, не жилец я. А дом на меня записан. Какой-никакой, а свой угол. Помру не хозяйка ты. К весне сени как-нибудь изладишь, огород загородишь. Прошу тебя, Катюша, ради тебя прошу, красота ты моя! Не ты бы, валялся я где-нибудь под забором. Умру встану над тобой ангелом, ты же святая. И что же это война, будь она проклята У него начался приступ удушья.
Едва придя в себя, он прошептал:
Обещай Завтра же
Потом все удивлялась как чувствовал человек свою смерть, недели не прошло, не стало Колобова.
Архиповна тогда вместе с Изотовной сочинили письмо жене Колобова нашли в его бумагах адрес. «Сынок, писала Изотовна в конце письма, я храбро сражался, и вся грудь у меня была в орденах и медалях. Они теперь у Архиповны, а сам я лежу под красной звездой на кладбище». Тут они обе всплакнули, а потом приписали адрес Архиповны.
За наградами никто не приходил, могилой Колобова никто не интересовался. Архиповна веснами ездила на кладбище. С годами ей стало казаться, что это Гришина могилка, и она все наказывала Изотовне похоронить ее рядышком.
Изотовна, в очередной раз поссорившись с невесткой, которая мирно жила со свекровью два-три дня после ее пенсии, спешила ночевать к подруге, и долгими бессонными ночами они обо всем говорили неспешно и обстоятельно. Изотовна как-то рассказала о чьей-то невестке, унесшей орден свекра на переплавку, чтоб сделать перстень. Архиповна потом всю ночь крутилась: вскакивала с кровати и доставала из тумбочки награды Колобова. Они звенели у нее в руках словно горькие колокольчики, и в ушах у Архиповны поднимался такой шум, наступало такое заморочение, что она быстро падала на кровать и лежала ничком, боясь пошевельнуться.
За стенкой снова зарокотал сваебой, зафыркал, потом размеренно металлически зачокал. Архиповна вышла на крыльцо. По обе стороны его щедро разрослась мята. Архиповна заваривала ее вместо чая и пила от шума в голове. И в огороде теперь вольно разошлась мята, до самого вагончика, где была бытовка строителей.
Мяту пора было заготавливать впрок, и Архиповна решила начать с огорода.
У вагончика метался какой-то мужик и заполошно кричал в окно вагончика:
Колобов где? Срочно надо прораба! Потом, приложив к губам ладони рупором, крикнул уже в сторону строящегося дома: Ко-ло-бов!
Архиповна заспешила к нему, дернула за рукав.
Где Колобов? спросила.
А черт его знает! с досадой выдохнул мужик. Привез раствор, а все ушли на обед. Схватится же раствор!
А Колобова Петей звать? не унималась Архиповна.
Мужик с недоумением посмотрел на нее и побежал к своему самосвалу.
Вес эти годы она помнила, что сына Колобова звали Петей. Забыв про мяту, заспешила в свою избушку посмотреть, похож ли мальчонка на фотокарточке в бумажнике Колобова на прораба, которого она не раз поила кваском.
У Архиповны вдруг заплясали руки и обнесло голову, бумажник выпрыгивал из рук, падал на стол. Она ругала себя за такое волнение, хлебнула напара мяты, вслух сказала, что она дырявый пестерь, из которого все вываливается. А между тем какой-то покой заполнял душу.
ЖАЛЕЮ ТЕБЯ
Она отдежурила полные сутки за себя и за Светочку, у которой вернулся из армии жених. И два дня назад она отдежурила полные сутки за себя и за Зинаиду Николаевну, у которой выходила замуж дочь. И так было часто. К ней, случалось, и домой прибегали попросить выйти на дежурство вне графика. Старшая сестра терапевтического отделения, как только наступало время отпусков, недолго думая почти в каждой клеточке против ее фамилии ставила выходы на работу. Говорила, что вот опять пришло горячее времечко, хоть тресни, работать некому, а в терапию никого и канатом не затащишь, не то что по доброй воле. Что тут интересного за хрониками ухаживать? И про то говорила, что опять, наверное, придется обходиться своими силами, то есть силами проверенных и надежных, то есть силами Клавочки, Клавдии Андреевны.
Ах, Клавочка, говорила старшая сестра, завидую я вам. До того завидую! Всегда свеженькая, нарядная. Подхватилась да пошла. Одна! Сама себе хозяйка!.. Господи, ну кто сказал, что дети радость? Бежишь домой, а в голове одно чем накормить да кто бы что не натворил. Живешь-живешь, глянешь в зеркало плакать хочется. Старушенция! А для себя так и не живешь. Вот вы, Клавочка, молодец! Просто умница.
Так было из года в год. Клавдия Андреевна, Клавочка, улыбаясь, знакомилась с плотным графиком и думала про себя: когда же тут, при таком-то графике, для себя жить? Ни одного вечера свободного. Даже и билет в кино заранее не купишь.
Но что поделаешь? Работать действительно некому, молодые медсестры еще зимой распределяют между собой летние месяцы для отдыха. Она же по привычке даже не думает об отдыхе летом. Кто же останется, если она уйдет? Они молодые, пусть отдыхают. И сейчас наступает такая пора.
На дворе уже май. Сутки отдежурила, а на улицу вышла, и усталости как не бывало вот как охватило весенней бодростью. Начался последний сеанс в кинотеатре, все определились после трудового дня. Только она не спешит в пустую квартиру. До того не хочется ей забираться на свой пятый этаж, что она начинает жалеть о своем уходе с работы.
Надо бы ей остаться у того старика с острой сердечной недостаточностью. Ему нужен индивидуальный пост. А родственники не пришли дежурить. Ему надо все время давать кислород. Что за надежда на эту Танюху? Станет она давать кислород! Как же! Банки поставит, приготовит на утро раскладку лекарств на подносе и навалится на телефон. Сперва Эдику, потом Шурику, потом Доктор сказал, что дедок уж плох. Так что из этого? Умирать тоже можно по-разному. Смерть не должна обезображивать человека. Если без кислорода мука только и останется на лице. Уж она-то знает. Человек должен унести достоинство на лице. Покой, мудрость от прожитой жизни. Загадку, а может, и таинственность. Особенно такой, как старик этот, два раза воевавший. А еще его достоинство должно стать укором его детям, не пришедшим к нему на ночное дежурство.
Она решает позвонить Танюхе из телефона-автомата и как следует проинструктировать насчет старика и даже пригрозить, что если он умрет в ее, Танюхино, дежурство, то смерть эта останется на ее совести.
У телефонной будки, неловко приткнувшись к ее обшарпанному боку, лежал мужчина.
«Пьяный!» брезгливо подумала Клавдия Андреевна и вошла в будку.
Позвонила Танюхе. Поговорив, почувствовала облегчение. И пошла. Быстро пошла. Но вдруг подумала о мужчине, что так неловко надломился у будки. Заспешила обратно, а вдруг ему плохо по другой причине, не по пьяной? Подошла. Рука откинулась навстречу к ней безвольно, без сопротивления.
«Пульс хорошего наполнения, но частит, отметила она и снова подумала: Пьяно частит пульс!»
Кулак его был сжат, она попыталась разжать его, сама не зная зачем, а он не разжимался.
Холодно ведь, окостенеет рука, пробормотала Клавдия Андреевна.
И вдруг рука выпустила к ее ногам обыкновенную двухкопеечную монету.
А я звонить тебе не буду! вяло сказал мужчина. Мне хорошо. Я звонить тебе не буду. И, подтянув колени к самому подбородку, устроился поудобней.
«Ну чего тут стоять-то? возмутилась своим поведением Клавдия Андреевна Да ведь застынет, заболеет, хроником станет! перебила она себя. Ведь он кому-то позвонить собирался. Кому же? Вот назюзюкался!» подумала она и принялась трясти мужчину:
Домой надо идти! Слышишь? Вставай. А то милиция подберет. Неприятности будут! Эй!
Не надо, ну не надо же меня так! тихо и жалобно попросил он в ответ на ее энергичные похлопывания по щекам. Пожалуйста, не надо
Ей стало жалко его, ну совсем как того старика, что жил на этой прекрасной земле свои последние часы, на земле, где столько хорошего. Стоит только захотеть
Ну что его заставило так не по-людски? И чего она тут стоит над ним? Надо взять и уйти. Да как уйти? Схватит человек пневмонию, к ним же и привезут, ей же, не ей, так другой, такой же медсестре, с ним возиться. Ну и пес с ним, коли о себе не думает! А почему не думает, а? Ей бы отойти, вот просто взять и уйти. Эх, опять поднялась ее всегдашняя жалость! Досадуя, Клавдия Андреевна огляделась: улица была пустынна, из полутемных окон домов сочился голубоватый отсвет телеэкранов.
Да вставай же! принялась она снова трясти мужчину.
«Надо было сразу уйти! разозлилась она. Теперь как-то нехорошо». Бывало, устанет, уж ноги не держат, быстрей бы сдать дежурство да домой, а на пороге вдруг детки какой-нибудь тяжелой старушки: «Ой, вы знаете, у нас некому подежурить, а сами работаем. Не могли бы вы возле нашей бабушки на ночь остаться? Мы вас отблагодарим!» и суют в карман деньги. Клавдия Андреевна буркнет, что, мол, она тоже не железная, деньги вернет да скажет: «Она же мать вам, ее одно ваше внимание поддержит». Не понимают. Прибавят денег и снова суют! А Клавдии Андреевне отчего-то плакать хочется Сдаст дежурство, снимет халат, ну, в самом деле, зачем бы его потом снова надевать и «на минутку» заходить к той старушке, чтоб убедиться удобно лежит, складок на простыне нет, и если следить пролежней не будет. Так и останется из-за этой «минутки» на всю ночь, потому что старики боятся оставаться на ночь одни. Это Клавдия Андреевна знала давно, когда мать старалась спать днем, а ночью бодрствовала, страшась темноты.
Вставай, вставай! тормошила она мужчину.
«Да ведь не алкоголик, удивилась она, не кожа да кости, а нормальный человек». Она трясла его, снова била по щекам.
Больно же! вдруг поднял он руку для защиты. Не надо! Я сам пойду! И, опираясь о телефонную будку, возник перед Клавдией Андреевной во весь рост.
«Все равно не дойдет, упадет где-нибудь!» подумалось Клавдии Андреевне.
До дома далеко? спросила.
Бр-р-р-р, передернулся мужчина, обхватывая себя руками.
Куда идти, знаете? настаивала Клавдия Андреевна.
Ч-чего так холодно? удивился он, озираясь.
Ну ладно, я тут за углом живу, придете в себя, чаю попьете и вспомните.
Оскальзываясь кирзовыми сапогами на подмерзших лужах, мужчина закачался следом за Клавдией Андреевной.
Держитесь за меня! приказала она.
Неделю назад привезли из городской бани мужчину с обширным инфарктом миокарда. Был воскресный день, и жена была дома, прибежала и, плача, казнилась: поссорились они, она и ляпни сгоряча: «Чтоб ты сдох!» Он, редко выпивавший, хватил стакан водки и пошел в баню Она все рвалась к нему в палату, упрашивала Клавдию Андреевну пропустить к нему, чтобы попросить прощения. Реаниматоры испробовали все средства сердце затихало.
Клавдия, давай своих пиявок! крикнули ей.
И она, единственная из всего сестринского арсенала не брезговавшая пиявками, ловко посадила их на область сердца. Но было уже поздно: пиявки, равнодушно скользя по смазанной глюкозой груди, скатывались в лоток.
Клавдия Андреевна пожала плечами в ответ на вопрос женщины и тихо сказала:
Видимо, он был очень послушным мужем, и ушла.
Почему-то надо сперва потерять, чтобы запоздало спохватиться. Десять лет назад она, замешкавшись со стиркой, не вышла, как обычно, проводить мужа на ночное дежурство, не поцеловала, как всегда, а он все топтался у порога и раза два сказал: «Клав, ну я пошел!» Попался какой-то нескончаемый пододеяльник, который она никак не могла отжать. «Иди, Коль, иди!» отозвалась, занятая этим пододеяльником. И когда хлопнула входная дверь, у нее отчего-то сжало сердце. Она выскочила на лестничную площадку, но Николая уже не было. Она долго не могла уснуть, вскидывалась, прислушиваясь, хотя муж мог вернуться только утром. Но утро не наступило. И она винила себя, только себя, ей казалось, что если бы она поцеловала мужа, то вышел бы он, выбрался из пожара, потому что считался опытным пожарником.
К-куда мы идем? вдруг остановился мужчина.
Да ко мне домой, мягко сказала Клавдия Андреевна, вот уже и мой подъезд.
Ну пошли, согласился мужчина.
Его долго бил озноб, и он жадно пил чай, чакая зубами о край кружки. Было ему лет сорок, седина вразброд рассыпалась по густым волосам. Лицо его было уныло и небрито, запавшие глаза слезились в воспаленных веках. Согревшись, он обмяк на стуле, и Клавдия Андреевна тут же, в кухне, устроила его на своем старом пальто, прикрыв байковым одеялом.
Не зверь же, не съест, успокаивала она себя всю ночь. Сидела и бессонно караулила тишину в квартире.
Ранним утром, едва проснулись за окном скворцы, Клавдия Андреевна заглянула в кухню и позвала:
Эй, вставать пора! А то соседи зайдут, испугаются эка невидаль!
Он нехотя оторвался от пальто, взлохмаченный, с заплывшими глазами, с еще более проступившей щетиной. Да и ничем-то не радовал он взгляд.
Клавдия Андреевна принесла зеркало.
Гляди! Небось давно не гляделся. Гляди, гляди до чего себя довел. Только не вздумай на жизнь жаловаться не поверю!
Руки у него плясали, и он прятал их под линялую рубаху.
Иди-ка в ванну да отмойся, потом завтраком накормлю.
«И чего вожусь? удивилась она. Выдрыхся, и топай бы он на все четыре»
Мойся как следует! крикнула она через дверь ванной.
Его послушное, беспрекословное выполнение ее приказов рассмешило Клавдию Андреевну, и она громко засмеялась. Люди несут в дом брошенных кошек и собак, а она подобрала и притащила мужика! Вот умора!
Он вышел все в той же старой линялой рубахе и хлопчатобумажных брюках, босиком. Волосы его были тщательно причесаны.
Побрился бы! предложила Клавдия Андреевна.
В ответ он молча развел руками нечем.
Клавдия Андреевна достала из шкафчика станок мужа, нашла лезвия, махнула ему рукой брейся.
Сперва он стеснительно ковырял вилкой жареную картошку, не притрагивался к колбасе и помидорам, но Клавдия Андреевна решительно наполнила его тарелку едой, и он не менее решительно начал все это истреблять. Когда он отодвинул тарелку, взгляды их встретились, и в его глазах Клавдия Андреевна увидела такую непритворную благодарность, что у нее сжалось сердце и мысли потекли по-бабьи простые и тоскливые.
Тебя как зовут-то, найденыш? спросила она.
Он смущенно улыбнулся.
Иван.
Жалость свою Клавдия Андреевна не показывала и даже суровей, чем умела говорить с нарушителями больничного режима, спросила:
Утюг можешь отремонтировать?
Он словно обрадовался, закивал утвердительно. Клавдия Андреевна принесла старый утюг, давно валявшийся в кладовке. Пользовалась другим, купленным без настроения уж очень легкий, и все к нему прилипает, регулируй не регулируй. Он попросил отвертку. Она принесла и отвертку.
Похлопывая по зеркалу утюга, он молча предложил и ей пощупать, проверить нагревшийся утюг.
Ну и молодец! похвалила Клавдия Андреевна, радуясь теплоте утюга. Не все, видно, из тебя вышибло. Только руки у тебя трясутся. Вот до чего человек может себя довести красивый и здоровый.