Наш детдом сначала был в деревне. Кругом лес, а в нем столько земляники! У нас была совсем молоденькая воспитательница. Мы друг друга к ней страшно ревновали. Когда шли в лес, старались как можно больше набрать ягод для нее. Ты знаешь, вы с ней так похожи! Вот особенно сейчас, в лесу. Она заставляла нас самих есть ягоды, а мы ни одной ягодки себе. Бежим к ней с полными банками! Кто вперед! Она из каждой банки берет и приговаривает: «Первую на пенек, муравьишке, вторую в рот, а третью в корзинку». Нам это так нравилось. Она покупала в деревне молоко, теперь-то я понимаю, что на свои деньги, вела нас в столовую, и начинался настоящий пир. Ели ягоды с молоком, а она сидела в сторонке и смотрела на нас. Мне казалось, что это только моя мать, и ничья больше. Я старался побыстрей управиться, первым прибежать к ней и тихонько сказать: «Спасибо, мамочка». Наверное, каждый вот так подбегал и тихонько говорил, чтоб другие не услышали. Потом к ней приехал моряк. Когда она уехала, присылала письма, но я так ни разу и не ответил, дурачок. Не мог простить. Хотя мне ее не хватало и, помню, даже не раз плакал.
И вдруг Людмила Александровна услышала и свой бесцветный голосок:
Борь, а ты не опоздаешь в часть?
Подумаешь! Отсижу на «губе»! Из-за такой девушки не грех. Он подхватил ее на руки и посадил на поникшую березу.
Близко-близко увидела его твердо очерченные губы и тут же удивилась их неожиданной мягкой теплоте. Он бережно целовал ее, будто в руках у него было само солнце.
Ничего ты не понимаешь, ничего не надо. Всю жизнь бы вот таким переполненным идти на самые трудные дела. Я бы мог горы свернуть! Понимаешь? Он гладил ее по голове, как маленькую, она удивилась легкости его такой сильной руки, мимоходом подумала о том, что не может быть таких уж сильных чувств у Борьки. Ведь они знакомы так мало. Придумал он себе и эту любовь, и эту сказку.
Людмила Александровна курила сигарету за сигаретой, и вместе с горечью во рту в ней копилось что-то вязкое и невозвратно потерянное. Словно тогда вместе с уходом Бориса в часть, ее скорой свадьбой с Юрием от нее ушло, ушло навсегда, единственно важное и главное, и только сейчас она этого хватилась
ЭДЕЛЬВЕЙС
Ирочка! У меня все в порядке, отдыхай спокойно. Голос матери в телефонной трубке молодо звенел. У меня, Ирочка, полнейший мажор, вчера от нашего солдатика пять писем принесли
Ирина Павловна в ответ тоже молодо зазвенела, принялась расспрашивать мать о письмах, добиваясь подробностей. Подробностей хватило на полчаса, телефонистка, вклиниваясь в их разговор, напоминала: «Говорите десять, двадцать тридцать минут».
Лихо отсчитав десять рублей, Ирина Павловна выпорхнула с междугородки и впервые за всю неделю отпуска поняла: да, отпуск начался!
Она никогда не ездила в отпуск одна. И уже хотела отказываться от путевки, представляя маету одиночества среди южных красот, но на другой день после проводов мужа в командировку, не найдя в почтовом ящике долгожданного письма от сына, во время операции вдруг с ужасом обнаружила, что начал двоиться скальпель в ее руке, а вокруг «двойника», меняясь в очертаниях, плавает оранжевое пятно. Она не сумела взять себя в руки
Мамуля, я старею, сказала она вечером матери.
Что ты, что ты! замахала рукой мать. Я в твоем возрасте без одышки пятьдесят раз отмахивала на скакалке. Просто тебе нужны положительные эмоции. Путевка на Иссык-Куль тебе в самую пору. Тебе среди молодежи надо побыть. Вот и все. Привезешь лаванды, я сделаю крем по рецепту из «Работницы», и жизнь начнется сначала.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Их Павлушка, что-нибудь натворив, всегда приходил с повинной и, выложив все, сам же и предлагал: «Не сердитесь на меня, а? Давайте жить сначала?!» Без младшего сына дома стало пасмурно. И привыкнуть не могли к пустой боковушке, где сиротливо горбился турник, вяло стучал будильник и безголосо чернел магнитофон.
Магнитофон казался безголосым даже тогда, когда приходил старший сын Иван с женой и включал его. У Павлушки магнитофонные записи шли с комментариями и взрывами восторга, он всех вовлекал в страсти итальянского звучания, пояснял, кто о чем поет, убеждал, что никто-никто еще т а к не пел. И домашние верили: не пел!
Иван включал вроде то же, и веселье там было то же, итальянское, а вот не проникало. Иван молча, деловито брал отвертку, вдавливал в гнездо вывалившуюся из стены розетку или чинил кофемолку или утюг. Не надо было ему и говорить о том, что сломалось. Он все видел сам. С детства. Помнил, куда что положил, знал, сколько стоит килограмм сахара и новая модель «Волги». Уже в восьмом классе Иван не мог понять, в кого уродился Павлик, родители заняты серьезным делом: мама хирург, папа геофизик. И отчитывал Павлушку за тапочки в разных углах комнаты, горестно, по-стариковски восклицал:
Ив кого ты, Пашка, такой непутевый?!
А в меня! с готовностью откликалась бабушка. Я даже деду вашему велела, чтобы он меня украл замуж. Он меня украл, и мы убежали на Дальний Восток. Р-р-романтично! Павка в меня, а ты, Ванюшка, в моего отца, своего прадеда то есть. Он если скажет как гвоздь вобьет, только вот мама у нас при нем никогда не улыбалась
Весь свой неутраченный оптимизм и темперамент мать вбухала в Павлика, пользуясь занятостью его родителей.
На Павлике, как она говорила, исправляла недостатки воспитания Ивана. Иван как-то сам дорос до инженера-конструктора, а Пашка просто рос. Ирина Павловна порой ловила себя на мысли, что, пожалуй, Иван не напакостит нигде и никогда, но и мимо другого пакостника пройдет молча, презирая, но не порицая. Пашка вещи назовет своими именами и, хоть будет бит, своей правоты не уступит.
Однажды она спросила Ивана, выступает ли он в своем институте на комсомольских собраниях.
А зачем? удивился сын. Там все предусмотрено. Что изменится от моего выступления?
Сам изменишься.
Ну, мама, у вас с бабулей какой-то патологический оптимизм. Вы из вымирающего племени тех, кто верит, будто выступлениями можно что-то изменить. Я честно делаю свое дело и никому не мешаю так же хорошо делать его дело. Полагаю, что прошло то время, когда надо было в обмотках доказывать свое бескорыстное служение делу. Прошло и то время, когда люди сами не знали, для чего они так бесстрашно преодолевают препятствия.
Иван, Ваня! Ирина Павловна даже задохнулась. Но ведь это же снобизм!
Возможно, но вашему поколению приходится считаться и с нашим поколением, которое более развито, более совершенно, более подготовлено для научно-технической революции. Нужны, мама, умы, а не эмоции.
Да, сын, ваше поколение «набито знаниями». Но ведь верно сказано: «Если ум да без сердца мало толку в уме». И встреться вам Сократ, любивший говорить, что он знает, что ничего не знает? Вы ведь просто овладели готовым, добытым другими, знанием, неужели ты этого не понимаешь?
Ну-ну. И должны идти с повернутой назад головой?
Беда в том, что у вас нет неудовлетворенной потребности познать окружающий мир и самого себя в нем.
Мама, это абстракция.
А я терпеть не могу эмоциональную глухоту. Хорошо, что ты не врач.
Она приходила к нему, спящему, подолгу сидела, задумавшись. Потом шла к кровати Пашки и, успокаиваясь, шла в свою комнату.
Иван жил, как он сам выражался, по оптимальному варианту. У этого «варианта» была своя философия, с которой Ирина Павловна все чаще встречалась и на работе. Ее приносили из медицинского института молодые коллеги Ирины Павловны. Рядом с сыном, этими молодыми коллегами Ирина Павловна быстро уставала, начинала чувствовать себя старой, отжившей свое. В конце концов ей становилось скучно с ними, потому что можно было наперед угадать их желание, поступок, слово.
И не зря Иван говорил всерьез о своем оптимальном браке. Она даже как-то услышала, когда Иван говорил со своим школьным приятелем по телефону, мол, у него оптимальная жена. Это значило: никто никому не мешает. Они и не мешали друг другу. Каждый работал над своей диссертацией, каждый готовил сам себе завтрак, каждый гнал от себя мысли, как о катастрофе, о появлении ребенка.
Павка ошарашил всех после десятого класса заявлением о том, что будет «водилой». Они и в толк не сразу взяли. Он пояснил, что это значит водить машину, лучше «очень грузовую» типа «Урал».
Это у тебя от дедушки, тут же заулыбалась бабуля. На Дальнем Востоке он водил машину-полуторку, воевал тоже на полуторке и на пенсию бы тоже, конечно, ушел из машины, любил он свою работу. И тут же дрогнул ее голос, как всегда, когда вспоминала погибшего на войне мужа. Иди, Павлуша, иди, золотой, на машину.
Перед самой армией, прорвавшись в кабинет директора завода, он потребовал посадить его на машину, развалился в кресле и пообещал не выйти из кабинета до тех пор, пока «не удовлетворят энтузиазм молодежи». Директор, на грани удивления, распорядился посадить Павлика на машину, которая возила кислород.
Я самый главный человек на заводе, вонзая зубы в ватрушку, докладывал на другой день Павлик. Не привези я кислород весь завод остановится.
Частенько в конце рабочего дня он звонил Ирине Павловне из телефона-автомата и потом ждал ее у больницы.
А потом он написал заявление и попросил направить его служить в Афганистан. Никто этому дома не удивился, кроме Ивана. Он даже собирался сходить в военкомат.
Не сметь! выпрыгнул на середину комнаты Пашка. Не сметь перешагивать порог военкомата!
Проводив его в армию, Ирина Павловна по привычке частенько заглядывала в переулочек, где Павлик дожидался ее в машине, и, вздохнув, шла пешком до дому. Странное дело, Пашка, такой крученый, был надежней обстоятельного Ивана.
«В сущности, наша молодость бесконечна, думала Ирина Павловна, выходя на асфальтовую дорожку вдоль речки Алмаатинки. Все эти мамины кремы, примочки из трав сами по себе ерунда. Это продолжение ее беспокойной сути, одно из движений ее молодой души. И почему я отказалась от последней операции? Что это малодушие? Разве я устала? Я уступила, нет, отступила. Этак легко можно начать доживать. Выходит, молодость это готовность к преодолению? В том числе и себя?»
Навстречу шли в обнимку двое. Все в группе знали, что это Игорь и Инна, волжане. Парень бесконечно висел на девушке, а она, обхватив его рукой за талию, беспрестанно заглядывала ему в лицо. Третьим с ними был магнитофон. Так они и ходили всюду, словно демонстративно деля мир на «мы и все остальное». Игорь то и дело чмокал Инну, словно загодя зная, что всем они могут только нравиться и что это в порядке вещей.
Какие красавцы! восторгалась за обедом Анна Петровна, соседка Ирины Павловны по столу. Они с мужем приехали из Свердловска. Посмотри, Илюша, он ее под локоток держит точно так же, как ты меня в молодости. Анна Петровна, розовея щеками, нежно смотрела на мужа.
Мама, я тебя на людях так не стеснял, тихо вносил поправку Илья Ильич, я действительно только под локоток и осмеливался тебя держать, мне казалось, ты оскорбишься, если я обниму тебя за плечи прилюдно.
В такое путешествие через горы на Иссык-Куль они, пожилые люди, отправились вторично. Три года назад Илья Ильич перенес инфаркт и решил, что до болезни его довело безделье в первый же год после ухода на пенсию.
Вы знаете, Ирочка, доверительно, узнав, что Ирина Павловна врач, говорила Анна Петровна, наверное, страх одна из причин ранней смерти. После инфаркта Илюша не мог спать ночью боялся, что с ним снова может повториться этот ужас. Он бодрствовал и ночами в кресле. И врач сказала, будто он сердце превращает в тряпку. И мы решили жить сначала.
Как? Ирина Павловна вскинулась, ожгло воспоминание о Павлике.
Сна-ча-ла! Словно не было инфаркта, выхода на пенсию, ни-че-го! Мы начали рано вставать и шли куда глаза глядят. Однажды познакомились с маркшейдером, и он повел нас под землю смотреть, как строится свердловское метро. Он нам подарил каску, и мы обезумели от восторга. И дети наши, представьте, нам позавидовали! Илюша сказал: «Мама, надо к золотой свадьбе прийти с легким дыханием». Вас не удивляет, что он меня зовет мамой?
Признаться, как-то непривычно.
У нас трижды родились двойняшки, потом у Илюши умерла молодая сестра, и мы взяли ее троих детей. В доме пищало, верещало, звенело с утра до вечера: «Мама! Мам! Ма!» И однажды Илюша, смешавшись, тоже позвал меня: «Мама!» Все очень смеялись, но вот так и пошло.
Встречая их на берегу Алмаатинки, Ирина Павловна не раз взгрустнула. Они шли, держась за руки, два седых человека, внимательных друг к другу, к желаниям друг друга. Ей остро хотелось вот так же идти рядом с мужем, слушать картавый перекат горного потока на валунах, идти через речку по зыбкому канатному мостику, крепко держась за руку мужа.
Вечером, во время ужина, инструктор объявил об отъезде их группы завтра на Иссык-Куль с ночевкой на турбазе в горах.
Рано утром, как во все дни отпускной недели, Ирина Павловна бесстрашно окунулась в ледяную воду Алмаатинки, насухо растерлась жестким полотенцем и, присев на скамейку, подставила лицо ранним, но жарким здесь южным лучам солнца.
Инна и Игорь тоже ходили по утрам на речку. Шли, как всегда, обнявшись. Инна скинула сарафанчик и быстро вбежала в воду, с визгом тут же выпрыгнув обратно. Ирине Павловне чем-то симпатична была эта девчонка, так нелепо прилепившаяся к Игорю. Игорь, не унимая магнитофона, с которым никогда не расставался, сел на противоположный конец скамьи. Он словно не замечал Ирины Павловны, хотя вот уже семь дней они тут встречались, и вообще все в их группе сразу перезнакомились друг с другом. Стоило Ирине Павловне посмотреть на этого Игоря, она невольно находила много общего между ним и Иваном. Ну, во-первых, это пренебрежение ко всему, что вокруг, эта сосредоточенность на себе, во-вторых, явное любование своей независимостью.
Прыгала в воду из утра в утро одна Инна. И как ни звала она Игоря, он довольствовался споласкиванием лица.
Ирина Павловна впала в легкую солнечную дрему, отрешившись от этой пары.
Ты что, с ума сошла?! вдруг вырвал ее из блаженного состояния взвизг Игоря.
Ирина Павловна разлепила ресницы. Инна, блестя на солнце каплями воды на загоревшем теле, должно быть, прильнула к спине Игоря сразу из студености горной речки. Разочарованная, сникшая, она стояла позади него, а он, повернув к ней голову, зло повторял, не то утверждая, не то спрашивая, не сошла ли она с ума.
Ирине Павловне вдруг вспомнилось, как прошлой зимой муж отогревал ее руки у себя на груди. Они ходили тогда на лыжах, и у нее застыли руки. А он приговаривал, отогревая их: «Мы такие нежные, нас надо беречь. Мы такие сильные, от нас в чужое сердце течет жизнь»
Она пошла назад, к турбазе. И какая-то досада, обида за эту девочку Инну колыхнулась в ней.
Автобус, переваливаясь через горные увалы, нырял и взлетал между небом и землей.
Перед глубоким каньоном остановились передохнуть и перекусить.
Мама, тут, кажется, сель прошел, озабоченно сказал Илья Ильич, заглядывая вниз.
Илюша, тут ведь была в прошлом году дорога!
Дороги не было. Асфальт разметало в разные стороны.
Да, товарищи, с гор сошел сель, подтвердил инструктор. Приготовьтесь к тряске.
Илья Ильич сел вперед, на сиденье, где до этого сидели Игорь с Инной. К Анне Петровне подсел кандидат наук из Перми, и таким образом все перемешалось. Последними в автобус вошли Инна и Игорь. Игорь, оглядев Илью Ильича снизу доверху, сказал многозначительное «Н-нда», но Илья Ильич был занят разговором с инструктором и на его «Н-нда» не обратил внимания. Игорь стоял и в упор смотрел на Илью Ильича.
Ну что, поехали, скомандовал инструктор.
Инна села с Ильей Ильичом. Игорь еще постоял, потом громко, на весь салон, сказал для Инны:
А мне придется ехать рядом с бабусей, и плюхнулся подле Ирины Павловны.
Она сперва не поняла, что это о ней бабуся. Когда до нее дошло, что это она для него бабуся, усмехнулась.
Автобус встряхивало и бросало из стороны в сторону. Каньон, казалось, никогда не кончится. Ныл и выфыркивал что-то невнятное магнитофон Игоря, это Ирине Павловне порядком надоело, и она, подчиняясь озорному порыву, запела песню. Тут же ее поддержали Илья Ильич и Анна Петровна. Сперва Игорь прибавил звук, но все, видимо, поняли это как вызов и тоже прибавили. Ирина Павловна расслышала, что Игорь обозвал их дикарями и, отвалившись на спинку, закрыл глаза.
На турбазу «Эдельвейс» приехали после обеда.
Тишина! С непривычки начинало звенеть в ушах. Ирина Павловна любовалась разнотравьем ярким, солнечным. Пижма, чебрец, душица пышно и вольно разбежались по расщелинам, ложбинам. Дышалось легко, до озноба в легких, до покалывания под лопатками. Кандидат наук из Перми, бросившись лицом в пахучие травы, стонал от счастья.