А вы художник, да? с акцентом спросила девушка.
Ну что вы! Я рабочий. Рисую так, для себя.
Часа через два явились его попутчица и степенные мужчина с женщиной, родители девушки.
Вы напишите мне свой адрес, серьезно предложила девушка.
Он написал и тут же забыл об этом, тоже серьезно пригласив девушку приехать в Ревду. Он же два часа столько рассказывал о своем городке, там такая красотища! Почему бы в самом деле не приехать? Так и расценил желание девушки записать адрес.
И месяца не пришло, как Коровину пришла посылка. Она вкусно пахла красками. Он удивился обратному адресу: из Армении! У него никогда не было знакомых в Армении. Внизу, вместо адреса с подробностями, так и было написано: «Из Армении. От Норы Налбандян». Он слышал об армянском художнике Налбандяне, но кто такая Нора?
В посылке был набор красок, палитра, холст.
Прошло почти три десятилетия, но на Угольной горе к Коровину возвращался тот восторг, с которым он тогда взялся за палитру, прочувствовал каждый тюбик красок.
Картина, которую он писал долго и мучительно, так и не вместила всего, что он хотел написать. Друзья находили ее подражанием Мане, а девушка, с которой он тогда дружил, сказала, что это праздник, среди которого одному почему-то очень грустно, и так всегда бывает в жизни. Он женился на этой девушке. И она до сих пор понимает, почему Коровин ходит на Угольную гору. Ему становится тяжело преодолевать ее крутизну, но он ходит. Внучонок кричит сверху: «Деда, иди быстрей! Тут такая красотища!»
Коровин явственно ощущает запах дымка, печеной картошки, радуется тяжести сумки с ядреными ревдинскими картофелинами.
В ИШИМЕ
На дневной поезд из Ишима я опоздала. Но не досадовала: а вдруг то, что не удалось обнаружить сразу, каким-нибудь образом отзовется табличкой, случайным разговором, ну чем-нибудь. Я все надеялась на открытие, связь времен, в конце концов на память человеческую. Но память словно поездом переехало, чиновники от культуры так и не могли толком объяснить, почему в старинном сибирском городе нет музея вообще, а мои частности не возбудили в них ничего, кроме раздражения. Меня тоже раздражало то, что они знали многое, но делали вид, будто ничего не знают. Тут, под Ишимом, родился Петр Ершов, тут Александр Одоевский написал Кюхельбекеру:
«Ишим и для меня что-то особенное. Я снова начинаю работать»
Василий Иванович Коваль, председатель колхоза, встречавший меня в Ишиме месяц назад, успокаивал, иронично скосив губы: «Да что ты к ним пристаешь, они нашей колхозной картинной галереей да нашим фольклорным ансамблем отчитаются перед областью. А на что им Одоевский? У нас ребятишки деревенские на горе Кучум стрел татарских накопали, сбрую лошадиную нашли, так тут на них руками замахали: «Ой-ой-ой! У нас кабинеты и без того тесные!»
И покатили мы в сторону Ларихи, мимо бывшей Коркинской слободы, Ярмарочной улицы, где стоял прежде дом купца Музина и где жил ссыльный поэт Одоевский, где они с Адольфом Янушкевичем просвещали молодых чиновников и купцов, пристрастив их к стихам.
Месяц в деревне не стер досаду.
Я честно записывала монологи Василия Ивановича и возвращалась к строке из письма Александра Одоевского: «Ишим и для меня что-то особенное»
Ишим восьмидесятых был дремотен, вял в старой его части, обмелевшая до широкого ручья река Ишим повергала меня в совершеннейшее уныние от того, что она теперь из себя представляла: нынче вредно жить иллюзиями! Неужто по реке Ишим некогда плыли челны с купеческими заморскими товарами в златокипящую Мангазею?! Неужто все правда в той легенде, которую я записала в Ларихе: будто из-за любимого мужа Лариона жена его Лариха утопила в реке Ишим урядника?
Да ведь и дом купца Филиппа Евсеевича Лузина стоял на берегу реки Ишим, и в этом могло быть «что-то особенное» для Александра Одоевского!
Так что ж, думала я, опоздавши на поезд, неужто сто пятьдесят лет утекли в песок на берегу теперешнего ручья Ишим и город остался без памяти?
День был субботний. Я глазела на витрины магазинов и, пожалуй, уже поняла, что да, время ушло, взять теперь негде и острог, при Екатерине II соединенный с уездом, и написанное тут Одоевским, и верблюды тут давно не ходят, а ведь именно верблюд, по преданиям, вдохновил Ершова создать своего горбунка
В универмаге было по-субботнему многолюдно. Толпился народ и у прилавка, где продавали баяны, гармони. Молодой парень, хрустя ремнями тульского баяна, стесняясь, разомкнул слежавшиеся мехи и робко заиграл. Переминавшийся рядом с ним коренастый сивый мужик как-то нетерпеливо заерзал на месте, потянул за рукав не обращавшую на него внимания продавщицу и подгребающим жестом указал на гармошку. Ловко закинув ремни, он сразу рванул «Подгорную», перекрыв все звуки универмага и парня с баяном.
Мужичок играл и играл, уже вокруг него столпились люди, какая-то баба лихо притопывала ногой, готовая вот-вот запеть частушку. Стихийное веселье и оживленные выкрики, подбадривающие гармониста, сделались главной жизнью всего универмага. И кто-то с чувством сказал, что, слава богу, опять стали продавать гармошки и хорошо, что привезли в Ишим.
Мужик тем временем перешел на «Бродягу с Сахалина», и все заулыбались, узнавая знакомую с детства песню. Мужик вдруг поскучнел лицом, как бы отгородился от толпы, которой только что улыбался и кивал. На прозрачном пиано, на какое только способна звонкоголосая гармошка, повел незнакомую мелодию и неожиданно запел:
Я разлучился в колыбели
С отцом и матерью моей.
И люди грустно песнь запели
О бесприютности моей
Резко сжав мехи, поставил гармонь на прилавок, достал деньги, расплатился и быстро вышел с гармонью на улицу.
Было в этой песне что-то и от моего детства, и еще долго стояли в памяти строчки: «Я разлучился в колыбели с отцом и матерью моей». Подумала: сколько в народной песне вселенской боли поют все, а каждому кажется, что она только про него! Каково же было мое удивление, когда спустя время услышанная в Ишиме песня еще раз вернулась ко мне стихами Александра Одоевского! Я поняла, как щедро одарили меня люди, народ, тот неказистый мужик на излете ста пятидесяти лет со дня приезда поэта в Ишим.
ИЗ ЛЮБВИ
Ярославцев легко вел машину, полуобняв руль правой рукой. Отпуск начался! Ольга расслабленно откинулась на спинку сиденья, еще не доверяясь чувству личной свободы, привычно подумала о работе, девчонках своих, которые, словно наперегонки, выйдя замуж, ошеломили их с Ярославцевым щедрым материнством: в пятьдесят лет Ярославцевы уж пять раз дед с бабкой!
Ольге в шуме двигателя чудилось разноголосье девочек и мальчиков, с приходом которых в этот мир они с Ярославцевым очертя голову бросились в некий эстафетный круг. Вырвались из него лишь неделю назад, ночью, проснувшись одновременно.
Володя, мне река приснилась, плыву, плыву, а берега все нет, а я радуюсь приятно, что реки так много! Ольга удобно примостилась на плече Ярославцева.
Давай-ка, мать, поедем в отпуск, запалилась ты у меня, душа воли просит.
Ольга покосилась на уверенно лежащую руку Ярославцева на руле какая сильная у мужа рука! Наполняясь чем-то давно забытым, все смотрела на его руку, ведь это именно о ней все знакомые женщины говорили с завистью: «Ох, Ольга, хорошо тебе есть о чью руку опереться! Ты за Ярославцевым как за каменной стеной!»
Она всегда похохатывала в ответ, легко соглашаясь, ей нравилось быть женой за мужем надеждой и опорой. Вслух она давно зареклась провозглашать истину, которую открыла еще в первые годы своей семейной жизни: муж будет таким, каким его возделает жена. Однажды она посоветовала одиночкам приглядеться к тем неухоженным мужчинам, что, может, живут по-соседству, мол, если их отмыть, отскоблить да обиходить, глядишь, и принц вырисуется, только надо маленько от себя отдать, из любви к человеку вообще, тогда и толпа обезличенных приобретет одно конкретное лицо, единственно дорогое и незаменимое.
Ее не поняли и подняли на смех. И она перестала провозглашать декларации, направив весь пыл своих воззрений на подраставших дочек, в полной мере усвоивших ее опыт те «гадкие утята», которые приходили к ним домой, ухаживая за дочками, превращались в лебедей, возле которых лебедушками и лебедятами поплыли в жизнь ее дочки и внуки.
Рука на руле дрогнула и скользнула к Ольге на плечо, молча потискала его, нежно, забыто. Они одновременно посмотрели друг на друга и понимающе улыбнулись отпуск-то начался!
А еще это был день их первой встречи, о котором они не забывали все тридцать лет. Это был день, давший Ольге право давать советы одиноким женщинам, от которых они отмахивались, считая Ольгу чудачкой.
Она готовилась к экзаменам в техникум, уже работая нормировщицей и закончив ШРМ. Домишко у них был старый, с садом. В саду ее и застал мужской голос, доносившийся от ворот:
Хозяева! Отоприте! Трубочист пришел!
Ольга спешно выскочила к воротам трубы давно не чистили, председатель уличного комитета обещала «достать» трубочиста и вот, видимо, «достала».
У ворот стоял парень, весь перепачканный сажей. Он уставился на Ольгу, вдруг затоптался на месте, махнул рукавом по лицу и еще больше добавил сажи. Ольга захохотала и пошла обратно в сад.
Парень долго возился на крыше, все оглядываясь на Ольгу под яблоней.
Шею свернешь! обозлилась она.
Когда он спрыгнул с крыши, минуя лестницу, Ольга дрогнула, но виду не подала. Он подошел и скромно предложил:
Оторви у меня пуговицу с пиджака, говорят, пуговица трубочиста приносит счастье!
Вот еще! фыркнула Ольга. Нужна мне твоя пуговица. Ты что, только трубы и чистишь, что ли?
А что? У нас семья большая, надо деньги зарабатывать, профессия моя дефицитная.
Такой молодой и нигде не учишься? возмутилась Ольга.
Почему? Я семилетку кончил! важно сказал парень.
Ну и лентяй же ты! покачала головой Ольга.
Парень уныло поплелся из сада. У кадки с водой, закрытой крышкой, остановился, рывком оторвал пуговицу от куртки и положил на крышку.
Эта пуговица с куском материи, пропитанной сажей, лежит у Ольги в шкатулке до сих пор.
Они продолжали учиться, когда старшая девочка пошла в первый класс и когда родилась вторая. Это тоже был своего рода эстафетный круг, где двое, оберегая силы друг друга, старались брать на себя бо́льшую нагрузку. Может, от этого, а может, и по другой какой причине они никогда не жаловались на усталость, умея ценить маленькие радости, самой ценной из которых осталась радость возможности побыть вместе, вдвоем. Как сейчас вот, когда только-только начался отпуск и усталости словно не бывало, а в молодо напрягшейся руке Ярославцева было столько очарования, что Ольга не удержалась и припала к ней
ЕВЛАНИЯ
Она явилась мне словно живая из смури тяжкого сна, и я, обрадовавшись светлому воспоминанию, проснулась в предощущении помощи. Мне предстоял трудный день. Нужна была внутренняя опора в долгом разговоре с человеком, делившим мир на «я» и «все остальное».
В последнее время мне стало резко не хватать открытости в людях. Психологические раскопки привели вон к чему: люди отчего-то стесняются эмоциональной раскрепощенности. А тут еще встретилась одна интересная старушенция, которая подлила масла в огонь:
Болеют нонче люди много. А пошто? А по то, что думают одно, а говорят другое. Вот у их душа-то мнется, мнется, да и сморщивается, а в тех морщинах все болячки и копятся
Наверное, Евлания Кузьмовна всегда жила во мне как знание, как розовое утро и вера в активную человеческую доброту. Есть ведь неовеществленная, незаметная и тихая причастность людей друг другу, даже между ушедшими и ныне здравствующими.
Я увидела ее, едва вышла из автобуса, который привез меня в командировку. О чем предстояло писать? О том, как в хозяйстве досрочно справились с севом и хорошо подготовились к заготовке кормов.
Надо было разыскать секретаря парткома Евланию Кузьмовну, о которой ходили легенды: мол, там директор чистый нуль без Евлахи.
По деревенской улице шла немолодая женщина с балалайкой и играла «Мотаню». Я шла в некотором отдалении от нее и с удивлением замечала, как из калиток поспешно выскакивают мужики, женщины, дети. Шли они в том же направлении, что и женщина с балалайкой. Вот за этой толпой я и пришла точнехонько к правлению колхоза. Уже вечерело. Рабочий день кончился.
Женщина взошла на крылечко и улыбнулась всем, кто собрался. А потом заговорила:
Пока коров не пригнали, давайте поговорим. Отказали нам в районе со строительством мостка через Ручей. Мосток-то, сами знаете, завалился еще в прошлом году. Техника на уборку матерая приходит, теперь наши латки на мостку опадут, и страда у нас, сами понимаете, осекется. Давайте покумекаем, как будем сами мосток ладить.
Я поняла: это Евлания.
Чуть поодаль, на отшибе, раздумчиво пыхая табаком, стояли несколько стариков.
Евлаха, а как насчет помощи нам, пенсионерам, с сенокосом? степенно осведомился один из стариков.
Нынче решили на правлении вообще всем колхозникам сено заготовить, чтоб не мотались на свои клочки. Никого не обделим, и рваться между своим и колхозным никто не станет.
Тогда, Евлаха, об чем речь, мы с мужиками и мосток энтот срубим, чтоб только задержки с лесом не было, оживились старики.
Вот уж спасибо, дорогие мои, прочувствованно сказала Евлаха.
Говорили о том, что сенокопнители надо быстрей доремонтировать да повариху на полевой стан надо брать не из своей деревни, а из другой бригады, ту, что лонись вкусно кормила, да чтоб школьники в обед приезжали с концертами.
Лена, как у тебя с агитбригадой? спросила Евлания девушку, по виду школьницу.
Уже репетируем, успокоила девушка.
Ладно, послушаем. Утром ты и завклубом на разнарядку. Где это она, кстати, а? строго оглядела всех парторг.
Да у нее парнишко, слышь, с заплота в крапиву пал, так она с ним отваживается; орет, слышь, парнишко-то не своим голосом, пожалела какая-то женщина.
От околицы донеслись удары бича, замычали коровы, заблеяли овцы, и все снялись со скамеек, дружно обнимавших крыльцо с двух сторон.
Что это было: собрание, беседа, сход? Меня поразило одно какая-то открытая жизнь деревни, людей.
Евлания Кузьмовна, когда все разошлись, присела с балалайкой на скамейку, и знакомство наше началось не с рассказа парторга о том, как люди работали на севе, а с балалайки. Евлания Кузьмовна сыграла мне разудалые частушечные разливы и пояснила, что именно под них пошли в поле трактора с сеялками. А потом была «борозда» праздник, когда сев закончился, и мужики схлестнулись, как показывают в кино про прежние времена, локоток к локотку кто кого осилит, так всех победил Соломониды сын. И то не диво. Соломонида в войну вместо домкрата поднимала телегу с мешками пшеницы и под телегу подводила новое колесо, если старое хрупало посередь дороги. И про то рассказала, что если кто строится, то на новоселье идут всей деревней и уклад прежний не меняют. Раньше на новоселье мешок соли дарили чтоб в достатке жили, поверье такое. Теперь соль не соль, а кто телочку, кто баранчика с ярочкой, а кто и садину, то бишь геранку огненно-красную, принесет. А уж если не едут к ним выставки всякие, то их тоже не скукожило в деревне, не обеднели взяли да устроили выставку дуг разных и сбруи. Старики притащили такие ли сбруи звезды там кованые, заклепки рифленые. И чего тут удивляться: эвон, в деревне-то почти у каждой избы мастерские-малухи. Кто колеса делает, кто оси тешет, кто полозья для саней. По малой цене колхозу, по большей для тех, кто это ремесло забыл. И лошадок, как ни трудно было с планом по мясу, не извели
И как-то позабыла я спросить: а за счет чего сев раньше всех закончили, и кто отличился особенно, и какие резервы еще не использовали? Все расхожие слова вылетели. Сидела, слушала, раскрыв рот от удивления. Пошли по деревне ни разу не споткнулась, широко да вольно, ничего нигде не валяется. Скамеек обочь дороги полно, даже и в промежутке между домами. А вот наглядной агитации что-то не видно было.
Скромная у нас наглядная агитация, это верно. Только это как посмотреть. Вот ездили мы к соседям по обмену опытом. Наглядная агитация у них пять тыщ отдали художнику за картинки. А я поставила доярочку из того колхоза, куда приехали, спиной к наглядной агитации, где картинки, и спрашиваю: «Скажи, милка моя, что там нарисовано да про что написано?» А она захлопала ресницами и вспомнить не может. А ведь тот колхоз во всех докладах хвалили за оформление наглядной агитации. Разве ж все дело в картинках, а? И она с любопытством посмотрела на меня.