Шутиха-Машутиха - Любовь Георгиевна Заворотчева 4 стр.


Мне не хотелось уезжать из колхоза, в котором никогда не вывешивают объявлений о предстоящем собрании, где есть «думачи», где парторг одной лишь балалайкой дает знать, что ей надо поговорить с народом. Здесь чуть что  сразу к Евлании, и жалоб в район не пишут. И школьников в колхозе включают в одни звенья с родителями, и от посевной до уборки узнают они весь цикл работ на земле.

 А что ты думаешь,  говорила мне на прощание Евлания Кузьмовна,  когда с человеком говоришь через стол, он завсегда это расстояние чувствует. А если к нему открыто  его и беда обежит, потому что даже беда чует, когда люди сильны друг другом

В РАЙСТОЛИЦЕ

Последняя встреча на дальней ферме закончилась поздно. Инструктор обкома комсомола Богданов, сопровождавший творческую группу, выдвинув из полушубка руку, выразительно постучал пальцем по часам: «Увлекаетесь, товарищи».

Поэт, художник и музыкант, оскальзываясь на раскатанной санями дороге, шли за Богдановым к автобусу.

Ехали молча, наговорившись до хрипоты во время встреч за день. Идея такой шефской поездки принадлежала поэту, друзья поддержали его и с удовольствием пошли «в народ».

Богданов, похоже, не шибко вник в суть поручения своего комсомольского начальства, считая главной своей миссией устранение организационных неувязок, могущих возникнуть между районным руководством и творческой группой. Ему пришлось долго втолковывать какому-то кругленькому парню в райкомовском кабинете, что деньги перечислять никуда не надо, что это добровольцы, решившие пойти «в народ». Кругленький пригласил из общества «Знание» женщину с перламутром на губах и ногтях, но ее творческая группа не заинтересовала, потому что у нее был свой план мероприятий и план по деньгам за прочитанные лекции. Ей стало непонятно, почему поэт, музыкант и художник рвутся выступать бесплатно, обычно бывает наоборот. Кругленький тоже заерзал на стуле и улыбнулся: «Привыкли, понимаешь, за любые деньги смотреть на приезжих артистов».

И ребята поняли: их считают за чудаков, которые там, в городе, никому не нужны, они вроде как ненастоящие поэт, музыкант и художник. Все «настоящие» не едут просто так, за здорово живешь, в такую даль.

В райкоме партии проверили членский билет писательской принадлежности поэта и членский билет художественной принадлежности художника, а музыкант выразительно потряс футляром балалайки.

 Ребята, это же райстолица, узел чиновников, не вешайте нос, главное  к народу пробиться!  весело подбадривал друзей поэт, хорошо знавший жизнь.

Богданов оставлял ребят в автобусе и надолго исчезал в конторах, правлениях, парткомах. Иногда оказывалось, что да, насчет их звонили, но в суматохе о звонке забыли и озабоченно чесали в затылке, потом наспех организовывали «народ».

Сперва их представляли группой лекторов, потом поэт внушил Богданову, в чем разница между ними и лекторами, но секретарям парткомов и завфермами было проще и понятней объявить их лекторами, поэтому полчаса поэт тратил на вступительное слово, объясняя, почему они решили приехать в этот захудалый район, и клялся, что они не лекторы. Сперва бабы в телогрейках сидели к ним боком, укупорив уши и подбородок платками, затем потихоньку отмякали и добрели лицом. Это был невиданный натиск на человеческое сознание. Бабы так и не могли поверить до конца, что целых три человека приехали именно к ним, а не к кому-то другому, и, что больше всего потрясало, например художника, они все почему-то говорили: «Спасибо, что и нас за людей посчитали!» Пока выступали поэт и музыкант, художник делал карандашные наброски женских лиц и после встречи дарил их женщинам, а они краснели, смущались, потом неестественно громко смеялись. Художник особенно часто вызывал недовольство Богданова: из-за него они всегда опаздывали куда-то, но уйти, не оставив адреса своей мастерской, куда он приглашал всех, потому что у всех он находил в лице характер, художник не мог.

Бог знает, что это была за поездка, но ребята, уставая, не торопились назад в город. Богданов нервничал, потому что к какому-то совещанию не успел подготовить бумаги, а ребята вошли во вкус и требовали новых встреч.

Они ночевали где придется, но последнюю ночь предстояло провести в гостинице райстолицы. Богданов, выразительно постукав у фермы пальцем по часам, указал и на это обстоятельство: мол, ночевка эта вам не где-то в сельсовете, а в самой райстолице! Мало ли какие неувязки могут случиться!

Так, насупившись, Богданов и вошел в гостиницу районного значения. Строгим голосом поздоровался с дежурной и важно сказал:

 Там у вас должна быть бумага относительно нашего вселения. На четыре человека.

Дежурная, мягкая, с завитками из детства, но много пожившая, глянула улыбчивыми глазами поверх очков на Богданова и, не переставая щелкать спицами над чем-то розовым, ласково сказала:

 Нет у меня ни одной бумаги  ни на одного, ни на четверых.

 Как это нет?!  выпрямился над деревянной загородкой у стола дежурной Богданов.  Мне сказали, что бумага будет! Вы посмотрите сперва, вы же даже не посмотрели!  с нажимом сказал Богданов.

 А чего смотреть-то? Я сутки дежурю, никакой бумаги никто не приносил.  Она снова поглядела на Богданова поверх очков.

 Но это же безобразие! У вас должна быть папка, где всегда лежат распоряжения. Вы посмотрите, я ведь могу вам неприятности доставить!

 Так нет же у нас ни папки, никаких распоряжений!  ровно, не отрываясь от вязания, ответила дежурная.

 Слушайте! Дайте мне телефонную книгу! Я позвоню секретарю райкома!

 Да чего его среди ночи будить-то? Ему вставать рано. Я и так знаю, что никто никаких бумаг мне не приносил.

Богданов уже рвался к ней за стойку, когда поэт подошел и, тоже улыбаясь, спросил:

 Скажите, а места-то в гостинице есть?

 А куда же они подеваются? Вся гостиница пустая. У нас редко кто зимой заночевывает.  Она отложила в сторону свое розовое вязанье и пошла включать самовар.

ГЛАВНАЯ ПОЛОВИНКА

 Жили как все. Только это между нами, да? Ну вот, скучновато стало. Честно говоря, обрадовался, когда Маша меня на Север без звука отпустила. Куда ей за мной? Оксанке еще года не было

Приехал  вольный казак. Хочу  в кино, хочу  сплю, хочу на нее, проклятущую, сброшусь. Пошло-поехало. За девицей тут одной приударил. Чего, думаю, однова живем! Деньги, как алименты, пошлю своей законной и снова живу, словно птаха легкая в полете. Девица узнала, что «женатик», приступом: или разводись, или прощай. «Прощай,  говорю,  найдем кого попроще». Радуюсь, дурак, что жена как ни в чем не бывало в письмах пишет про домашние дела, как Оксанка растет да меня на фотокарточках узнает. Совсем обнаглел  черкну открытку: жив-здоров, квартиру даже не обещают.

А потом р-р-раз  и провалился в болото вместе со своим бульдозером. Зима, воротник куртки ледяной удавкой впился в шею. Иду, ползу по зимнику. Одежа наждаком по коже Ну подобрали ребята-шоферы. Не надо, говорю, в больницу, так прогреюсь и завтра буду в ажуре.

В общежитии тихо, все на трассе. От этой тишины словно глохну, лоб тронул, а он сухим жаром ладошку прожег. Ну, думаю, хана, парень. Сам изумился, что перестал всю свою огромность чувствовать, тело каким-то маленьким, спекшимся комком кажется, и бросает его на этой утлой общежитской койке. И такая тоска к горлу подкатила, такая тоска! Так захотелось, чтобы пахло бельем, когда его Маша гладила. Знаете, внесешь с мороза белье, подсохнет оно, и вот гладят его, а оно свежесть вокруг расточает. Я с детства люблю такой запах. Мама у нас раньше всех вставала, и как я любил просыпаться в тот момент, когда она белье гладила. Въелось, что ли? Маша-то об этом знала: всегда утром этим занималась.

Но вот лежу как раскаленный камень в парилке. Один-одинешенек. Даже воды подать некому. Сколько времени я так «горел»  не знаю. Заходит уже совсем в потемках парень, с которым мы вместе приехали в Нижневартовск. Общий наш с Машей знакомый. «Э,  говорит,  земеля, пропадешь! Надо «скорую» вызывать». Я еще сопротивляюсь, мол, так пройдет, я же крепкий, никогда не хварывал. Кинул он руку на мой лобешник, посидел чуток и ушел. Долгонько не было. Уж «скорая» прибыла, укол сделали и велели собираться в больницу. Тут этот Вовка и зашел, земляк. Помогает одеваться и говорит: «Маше телеграмму срочную отбил». А я и значения его словам насчет телеграммы не придал. Только наскоро подумал, что не приедет Маша моя. Я же про себя, пакостника, все знаю, через это и не верю, что приедет. Маша-то вроде и моя жена, а на самом деле вроде я и отшатнулся от нее.

А потом память отказала. Провалился куда-то  и все. Пришел в себя, вижу: Маша обтирает мое тело чем-то холодным. В нос водкой шибануло. И лежу я перед ней в чем мама родила. Поотвык от жены-то, вжимаюсь в матрац. А Маша улыбается. «Здоро́во,  говорит,  Николай Алексеевич, орелик мой вольный!»  «З-здравствуй Марийка. Как это ты тут оказалась?»  «Да вот уж оказалась. Вы́хожу тебя и уеду. Там как знаешь».

Молчу я. А чего говорить-то, в самом деле?

Сидела она подле меня, пока вставать не начал. Я думал, пневмония бывает только у детишек, несерьезное какое-то слово, не одной «р», чтоб по-взрослому, а вот скрутило, как коровушка на льду шел первый раз по палате.

Машу ребята в общежитии пристроили. А я вдруг забоялся. Вот возьмет и улетит жена, не придет однажды ко мне с передачей! Врача замучил: выписывай! Не выписывает! Тоскую по жене  спасу нет! Как раньше, когда ухаживал за ней. Ведь ухаживал же, черт побери. Однажды, помню, летом на речку поехали в выходной. А там в затончике лилии водяные. Маша в восторге, мол, какие лилии красивые. Так я как был в костюме тренировочном, так и бухнулся в воду за лилиями этими. А потом куда-то все словно за ненужностью задвинул: чего ухаживать, если она все время рядом?

Обо всем я передумал на этой больничной койке. Ведь едва не потерял жену-то. А она прямо-таки расцвела за этот год. Сижу на койке и даже подвываю, вот до чего тошно на душе, вот до чего Машу увидеть хочется. Дедок сосед в палате тоже не спит  астма донимает. Все действие при нем разворачивалось. «Чего,  говорит,  маешься?» Я ему, как отцу, про все. «Я,  говорит,  гуляю на улице, мне надо. Так там в приемной стоят мои пимы и телогрейка висит. Надевай и дуй к жене. А то и вправду улетит. Еще того чище  кто глаз положит, она ведь у тебя как росой умытая».

Ну бежал я, как тот сохатый, что осенью на бой в дебри ломится. Не поверите  всю ночь сидел рядом с женой, рука в руке. Вот сидели и молчали. А чего говорить, когда и так все понятно, слова главные давно сказаны, а душа и через молчание очищается?

Пять лет мы жили в вагончике. Сына да еще одну дочку внес в этот вагончик. Приходишь со смены  пеленки висят, ползунки, вагон гремит от топота и криков. Хо-ро-шо! Обхватит тебя за ногу дочка, за другую  сынок, мордашки поднимут, и от уха до уха улыбка. Утром просыпаешься  жена пеленки гладит. Ты  за водой на колонку. Бодрячок! Что в вагончике, что в квартире  одинаково пахнет разогретым утюгом и глаженым бельем. Дух домашний, понимаете? Сейчас-то у нас квартира трехкомнатная улучшенной планировки. Ребята все учатся. Марийка хоть и не работает пока  младшему года нет, но она все нашей бригаде помогает. Едем на дальнюю точку  кастрюлю пирогов напечет. И я спокоен  дома все в порядке.

Вот мне немало наград вручили за эти годы. Недавно  медаль «За освоение недр Западной Сибири». Пришел с собрания и Марийке ее на грудь прикрепил. «Твоя,  говорю,  награда-то, половинка ты моя самая главная»

САМЫЙ-САМЫЙ!

 На свадьбе мне одна пожилая женщина и говорит: «Держи над его головой башмак, а делай вид, что держишь корону!»

Я в нем просто души не чаяла. Какой башмак, какая корона?! Наверное, та женщина всю жизнь и маялась так: легко ли из башмака корону изобразить? Муж при ней какой-то скукоженный был. Она, помню, вышла ненадолго, так он тут же танцевать бросился с молоденькой. Не знаю, может, кому и нравится держать башмак, а по мне  лучше всю жизнь мужа за руку держать. Из его руки уверенность в тебя переливается, защищенной себя чувствуешь.

Третий у нас уж родился. Лежу в роддоме, женщины про мужей чего только не говорят, а мне своего жалко: как он там с двумя один управляется? У нас, как у всех северян, ни родни в городе, ни коровы. И работа ему, и готовка, и стирка. Мне-то привычно, а он, бедный, один-одинешенек.

Уверовала, что мой дом  моя крепость. Как надену утром халатик, так весь день в нем и хожу. Платье новое сшить некогда, а уж про парикмахерскую и не вспоминаю. Накопилось отрезов муж надарил. А я все с детьми, все на себя беру. Подружка придет, посмотрит, покачает головой: «Э-эх, ну хоть притворись больной, что ли. Нельзя же так. Пусть хоть он за тобой поухаживает». Смешно мне  куда мой муж денется? От меня, от троих ребятишек? Ушел на работу, пришел. Свой, при мне.

Только приходит однажды подружка и с порога: «Твой-то любовь крутит с инженершей из ПТО». Я отмахнулась: мол, брось ты, он у меня самый верный, самый преданный.

Ушла она, я остановилась перед трюмо и гляжу: халатик на животе вздернулся, тапочки стоптаны, на голове волосы кучечками нерасчесанными.

И вдруг подумала: а за что тебя, Ниночка, любить такую? Он же на работе среди прибранных женщин, а домой приходит  ты вот всегда такая.

А через несколько дней муж вообще домой не пришел. Ушел на работу  и все.

Зато приходит подружка и донимает: «Достукалась? Я тебе что говорила?»

Ну, говорила. Так мне-то от этого не легче.

«Пошли»,  говорит. «Куда?»  «Так я тебе покажу, с кем он».

Я словно отупела, молча оделась и иду рядом. И думаю только: в чьи руки угодил мой самый-самый лучший муж? И никакого зла на него у меня нет. Жалко, и все. Ведь не может мой муж с плохой женщиной быть, не такой он человек. Только не может через детей не мучиться, потому мне его и жалко.

Подходим к тресту. Рабочий день закончился. Выходят люди.

«Вон, смотри. Эта фифа и есть».

Не фифа, нет. Идет приятная такая женщина, симпатичная очень.

«Чего стоишь, дура?! Иди и врежь ей, чтоб знала, как от семьи уводить».

А я стою и глаз оторвать не могу. Не женщина  гитара! Все у нее ладненько. Да если бы я была моим Петенькой, так и я бы за такой-то пошла!

«Ну давай, Нинка, догоним. Дай ты ей, поганке, чтоб люди видели!»

Подруга ускорила шаг, а я остановилась как вкопанная.

Вот подойду я к ней, расхристанная, бабища запечная

Повернулась и пошла домой.

«Так тебе, дуре, и надо,  догнала меня подруга,  за волосы бы к земле притянула, так быстренько бы вся ее любовь прошла!»

Всю ночь шила платье. Утром побежала в парикмахерскую. А парикмахерша и говорит: «Себя надо любить, понимаете?» Кажется, я что-то начинала понимать.

Она мне такую башню на голове из моих волос соорудила! И волосы похвалила: мол, редко теперь такие густые встречаются.

Выходила, оглянулась в зеркало  сама себе понравилась.

Вечером снова пошла к тресту и дожидаюсь ту женщину.

Я даже не знала, как звать ее. Зачем? «Если вы,  говорю,  любите моего Петю, так вы его отпустите домой. Не сможет он без ребятишек. Сейчас, может, ничего. А потом затоскует, совесть его замучит. Вот если сейчас  все будет хорошо. А потом мы его не примем. Понимаете? То, что у нас случилось,  наша беда. А чья вина  я сама разберусь».

Шла обратно и ревела во всю головушку. Дома-то нельзя  ребятишки, испугаю еще их. Пришел Петя ближе к ночи.

Сложно было. Только ведь в каждой жизни такое сложное бывает, важно еще больше не усложнить.

Перевернул тот случай все во мне. Ведь никто человеку не поможет, если он сам себя не воспитает. А когда начинаешь чувствовать себя одним целым с любимым человеком, тогда живешь как бы с гарантией. Я поняла, что любовь  опыт, добываемый в мучительном поиске, в желании помочь другому не совершить ошибку, в одно дыхание преодолеть любую трудность и найти силы не подать виду другому, что было трудно. Это труд. Быть может, самый главный, о котором мы мало знаем и потому часто от него отказываемся.

Извините, пришел с работы муж. Сидите, пожалуйста. Я только его встречу.

ВЫПЕСТЫШИ

Аэропорт был накрепко закрыт, и на ближайшее время не предвиделось никаких вылетов  нелетная погода. Ждали.

 И медведей же там, одному в тайгу нечего и соваться,  донеслось из угла вагончика, приспособленного под зал ожидания.

 Тебя як послушаешь, муравейник на спине заворошится, сбавь трошки, Мыкола. Ну виткиля тут мидвидяки? Туточки ж болота да деревья-хиляки. Разве ж це тайга?  хохотнул сидевший рядом мужчина.  Ну брешешь, ну брешешь. Еще про слонов под Киевом подбрось.

 Про слонов не могу, а вот медведи тут озоруют, зимой возле буровой медведь рабочего порвал,  не сдавался дядечка, сидевший в углу.

 Опять брешешь! Дрыхнуть они зимой!  торжествующе воскликнул украинец. Ища поддержки, оглянулся, будто приглашал всех остальных поддержать его.

Назад Дальше