Для меня это было еще одним доказательством безумия этого мира, в то же время мне было бы интересно как бы невзначай собственными глазами понаблюдать за такими сбившимися с пути истинного сеньорами. Мне кажется, эти рыцари-разбойники стремились нарушить установленный порядок, обмануть судьбу, что в некоторой степени было близко и моим собственным честолюбивым планам. Однако мы с Готье добрались до Роны, так и не повстречав их.
Наш Бурж стоит у слияния двух речек, так что мне никогда не доводилось видеть большой реки. Достигнув Роны, следуя по пути Регордан, я не мог наглядеться на этот мощный поток. Мне кажется, он и помог мне представить море.
Весна выдалась ранняя, солнце уже припекало. В садах цвели фруктовые деревья. Скоро мы увидели растения редкие или вовсе не встречающиеся в наших суровых краях: кипарисы, стоящие средь лугов, как зеленые колоколенки, оливковые и лавровые деревья, имевшие непривычный бледно-зеленый оттенок, заросли бамбука, достигающего больших размеров Все было не таким, как в Берри. Леса выглядели более светлыми; насекомые в лугах звучали громче, чем птицы; на песчаных равнинах не встречались ни папоротники, ни вереск, попадались только кочки, поросшие сухой душистой травой. Встреченные нами люди говорили на окситанском языке, сильно отличающемся от нашего, и мы с трудом их понимали. Как и повсюду, война посеяла недоверие и страх. И все же люди улыбались, сохраняя природное добродушие.
В дороге мы с Готье становились все более похожими друг на друга. Жара заставила нас снять теплую одежду, в рубашках мы выглядели как братья. Если бы мы оба ехали на лошадях, никто бы не отличил господина от слуги. Мы преодолевали большие отрезки пути в молчании, так как Готье тоже не отличался словоохотливостью. Убаюканный мерной поступью коня, я обдумывал разные мысли. Я вспоминал тридцать два прожитых года, я поражался тому, как мало они соответствуют мне, тому человеку, который открылся в этом путешествии. Очистившись от всего на этих поражающих воображение просторах, я ощутил вкус свободы и удивлялся, как мало я ею пользовался прежде.
До сих пор, кроме Равана и нескольких торговцев, я был знаком лишь с жителями Буржа. Знал об их происхождении, семье, положении в обществе, догадывался, о чем они думают. До отъезда я считал, что без этих сведений сложно общаться с людьми. Но, превратившись в безвестного путника, по внешнему виду которого нельзя определить ни его происхождение, ни состояние, я, движимый жадным любопытством, без опаски встречался с людьми, с которыми случай сводил меня в дороге, не зная о них ровно ничего. Это общение незнакомца с незнакомцем оказывалось гораздо более насыщенным, чем обычный обмен репликами между людьми, которые знают друг друга как облупленных.
Прежде я всегда спал в доме с прочными стенами и за семью замками; город был панцирем, в котором я родился, панцирем, без которого, как мне казалось, невозможно выжить. Однако, очутившись в жарких краях, мы начали спать на свежем воздухе, хоть ночи там были еще довольно прохладными. Мне открылось небо. Стали видны звезды, которые у нас по большей части затянуты облаками. Прежде мне случалось летней ночью, после ужина, на миг увидать их, перед тем как зайти в дом. Путешествуя, я упивался звездным небом.
Когда затухал костер, над землей, погрузившейся в ночную мглу, раздавался зов звезд, на потемневшем, освободившемся от туч небе звезды сверкали так, что слепило глаза. Мне казалось, что оболочка, в которую я был заключен, распалась. Я сам становился звездой, пусть самой ничтожной и эфемерной, но, как и они, я плыл в необъятном просторе, где не было ни стен, ни границ. Когда мы добрались до Монпелье, я сделался другим человеком самим собой. В этом городе я мог бы рассчитывать на немалую поддержку, в частности у менял и торговых посредников. Но рано или поздно эти люди разузнали бы, кто я такой, и я не собирался этого скрывать.
Однако я не хотел при первом же знакомстве уповать на свои прежние достижения. Я стремился начать с нуля, делать жизнь с чистого листа. Мы остановились на постоялом дворе. Поговорив с незнакомыми людьми, я разузнал о городе и о тех, кто в здешних местах торгует с Востоком. Каждый год сюда приплывали венецианские суда и вставали на якорь в Эг-Морт. Но вот уже два года они не появлялись, и поговаривали, что в этом году их тоже не будет. По поводу причины их отсутствия мнения горожан разделились. Единственное, в чем все были уверены, это в том, что уже чувствовалась нехватка восточных товаров и цены на них взлетели до небес.
Я воспользовался остановкой, чтобы осмотреть эти края и составить собственное представление о том, какие в здешних городах имеются богатства и как они распределяются. И вот во время одной из поездок я увидел море. Местность была равнинной, деревья росли редко, заросли бамбука потрескивали на ветру, доносившем неведомые запахи. Мы заплутали, мой конь и мул Готье тяжело тащились по дороге, где к песку примешивалась белая галька. Дорога с пышной растительностью и пучками травы пошла вверх, ненадолго скрыв горизонт. Мы поднялись по ней, и внезапно нам открылось взморье. Все последующие годы не стерли из памяти этот первый миг. Солнечная дымка соприкасалась с поверхностью воды, смешивая вдали море и небо. Очень широкая полоса мелкого песка отделяла последние островки суши и плещущие о берег волны. Так, в соответствии со своими мечтами, я получил доказательство, что земля не сводится к тверди, на которой разворачивается наша жизнь. Она заканчивалась здесь, уступая место необъятному морю, за которым могли существовать совсем другие реальности. Я жаждал броситься им навстречу. В то же время, если бы я не слышал разговоров о кораблях и мореплавателях, я бы ни за что не поверил, что можно бросить вызов этой текучей стихии, овеянной ветрами, тревожимой зыбью и мощными волнами, чарующей и враждебной, как сама смерть.
В тот первый день мы долго оставались на берегу, и наши лица обгорели на солнце. Вдали виднелись паруса, я взирал на это чудо с еще большим удивлением, чем на само море. Из всех видов человеческой деятельности мореплавание казалось мне самым дерзким. Оседлать волны, доверить свою судьбу порывам ветра и волнению моря, плыть неведомо куда в надежде, а то и в уверенности, что встретишь какую-нибудь землю, эту отважную предприимчивость моряков я всегда считал результатом еще более безумных мечтаний, чем те, которым предавался я.
Мы вернулись, и с того часа у меня не было другого желания, кроме как подняться на корабль, выйти в открытое море и, поскольку искусство капитанов сделало это возможным, взять курс на Восток.
Мой слуга Готье во время нашего путешествия словно затаился. Он оставлял меня в покое, за что я был ему весьма признателен. Но хранить молчание его заставляли прежде всего страх и робость. На самом деле он был весьма разговорчив и с легкостью завязывал дружеские связи. Это качество не зависит от языка. В этих краях, где его с трудом понимали, он подолгу болтал со всеми, кто попадался нам по дороге. Я извлекал пользу из его способностей, превратив его в своего осведомителя. В Эг-Морт он подружился с местными рыбаками и разными людьми, связанными с морем. От них он узнал, что готовится экспедиция в порты Леванта. Галея уже берет грузы в порту. Корабль принадлежит торговцу из Нарбонны по имени Жан Видаль.
Я пошел взглянуть на корабль. Он превосходил по размерам и рыбацкие барки, и большинство торговых судов. С набережной он показался мне куда выше многих домов. На разрисованной доске, прикрепленной к корме, было написано его название: «Пресвятая Дева и святой Павел».
Его корпус был из такого же дерева, как дом моего детства. Но стойки, вместо того чтобы опираться на твердую почву, взмывали вверх и танцевали по воле волн. Моряки поднимали тюки сукна с тележки на корабль, готовясь загрузить их в трюм. Они дали мне понять, что судно скоро отплывает. Мы направились в Нарбонну. В моей поклаже был тщательно уложенный бархатный камзол и все дополнения, благодаря которым торговцы должны были понять, что я принадлежу к их сословию. Я велел Готье доложить о моем приходе. Жан Видаль принял меня любезно. Это был человек моего возраста с хитрым взглядом и тонкими губами было понятно, что он взвешивает свои слова и благоразумно запирает их у себя в голове, как запирает свои сундуки с деньгами. При всем том любезен и благорасположен. Он сообщил мне, что корабль уже полностью снаряжен. Богатые торговцы из Монпелье арендовали места на судне. Погрузка уже завершена. Я настаивал, чтобы меня взяли на корабль. Представляясь Видалю, я сделал упор на то, что был монетчиком в Бурже, и упомянул имена многих оптовых торговцев в Лангедоке, с которыми мне довелось иметь дело. Видаль с большим уважением отзывался о нашем городе, он не без оснований рассматривал его как новую столицу королевства. Все это расположило его ко мне и заставило принять решение в мою пользу. Мы уговорились, что он возьмет меня на борт вместе со слугой и минимальным багажом. Я принял это условие тем охотнее, что вез с собой только деньги и совсем немного товаров (всего-то кипу ценных мехов, которые я рассчитывал обменивать в пути на то, в чем мы будем нуждаться).
Таким образом, через неделю я прошел по доске, служившей мостиком, и поднялся на галею. Там я встретил десяток пассажиров. Они прощались с близкими, находясь в том приподнятом и встревоженном состоянии, которое всегда предшествует отъезду. Они громко разговаривали, смеялись, окликали людей на пристани, чтобы передать записку, дать последние наставления. Я понял, что почти все они никогда не выходили в море. Капитан судна Августин Сикар расхаживал по палубе, стараясь успокоить путешественников. Он со своим здоровым цветом лица и тугим животом напоминал скорее хлебопашца, чем моряка. Похоже, я ошибался, представляя моряков одержимыми мечтателями. Сикар навел меня на мысль, что они куда ближе к древнему крестьянскому племени. Эти крестьяне, недовольные размерами своих наделов, решили продолжить по водной глади борозды, которые они тянули, вспахивая поле
Гребцы принадлежали к той же породе. У них был отрешенный вид, характерный для людей, работающих на природе. Мозолистые руки обхватывали круглые рукоятки длинных весел так же, как прежде держали отполированную годами труда мотыгу. Мы вышли на рассвете. Пассажиры, столпившись на корме, прощально махали руками и смотрели на удаляющийся город. На пристани меня никто не провожал, поэтому я разместился впереди, на носу судна, правившего в открытое море. Все было ново и пугающе, все исполнено обещания: поскрипывание дерева, покачивание палубы, которая поднималась и опускалась, вторя рельефу волн, солнце, проглянувшее сквозь тучи, и вода. Ветер доносил запах моря и жемчужные соленые капли, а изнутри корабля просачивались запахи крепких тел и пота, съестных припасов и смолы.
Ничто не могло доставить мне большего счастья, чем это начало неведомой жизни, сулившей одновременно красоту и смерть, сегодняшние лишения и, быть может, завтрашнее богатство. Позади оставалась тихая городская заводь, впереди меня ждали приключения, а с ними, возможно, невзгоды, но также и удачи, то есть нечто немыслимое, неожиданное, сказочное. Наконец-то я почувствовал, что живу.
II. Караван в Дамаск
Позавчера, сопровождая Эльвиру в город, я едва не попался. Человек, разыскивающий меня, увлеченно разговаривал с двумя такими же странными типами. Я смотрел на них издалека, прислонившись к стене портового здания. Вдруг я увидел, что они идут в мою сторону. Я отвлекся, наблюдая за маневрами судна во внутренней гавани, и понял, что они направляются прямиком ко мне, когда они были уже совсем близко. Я упустил из виду, что в полдень народу здесь совсем немного. Незнакомцам явно нужно было о чем-то спросить. Они хотели обратиться ко мне, так как я стоял совсем рядом и был единственным, кто в этот обеденный час никуда не спешил. К счастью, лицо мое скрывала шляпа, к тому же я стоял в тени, а им солнце слепило глаза. Надеюсь, они меня не узнали. Когда я пустился наутек, они громко расхохотались и не стали меня преследовать. Явно приняли за нищего крестьянина, напуганного видом богатых торговцев.
И все же риск был велик. После этого переполоха я решил впредь не испытывать судьбу, появляясь в городе. Нужно, чтобы обо мне забыли. Я решил оставаться в деревне и ограничить свои прогулки окрестностями. По утрам на террасу падает тень и, пока воздух не прогреется, находиться там неприятно. В этот час я предпочитаю прохаживаться по тропе, что ведет к морю. Днем природа замирает. К вечеру, напротив, краски становятся ярче, а воздух напоен ароматами. С появлением солнечных лучей растительность, кажется, пригибается и бледнеет в предчувствии наплыва жары, затаиваясь до самых сумерек. Ранним утром наступает момент, когда можно наблюдать, как природа готовится к пробуждению. Даже море в этот час становится почти недвижным, а плеск легких волн в отвесных скалах рождает постоянный шелест, убаюкивающий, как колыбельная. В эти дивные часы я стараюсь воскресить воспоминания о прошлом. Когда они переполняют меня так, что реальность перестает существовать, я медленно поднимаюсь среди зарослей лавра и каменного дуба и устраиваюсь в уже прогревшейся беседке, чтобы писать.
На острове полно таких домов, как наш, надеюсь, мои преследователи прекратят поиски прежде, чем наткнутся на меня. Я отправил с Эльвирой записку трактирщику с просьбой распустить слух о том, что я сел на корабль, шедший то ли на Родос, то ли в Италию. К своему посланию я приложил достаточную сумму, чтобы побудить трактирщика исполнить мою просьбу.
Удостовериться в том, что он выполнил ее, не было возможности, и потому я просто положился на него. Ускользая от погони, я научился неплохо разбираться в методах моих преследователей. Они без колебаний заглатывали наживку, пускаясь по оставленному мной ложному следу. Оставалось лишь выжидать.
Однако мои планы изменились. К Эльвире я прибыл, рассчитывая переждать здесь лишь несколько дней. Теперь же счет шел на недели, если не на месяцы. Радость, которую я обрел рядом с этой женщиной, была не просто мимолетным утешением. Наше не облеченное в слова влечение перерастало в подлинную привязанность. Не знаю, что чувствовала она, но для меня это была еще не любовь быть может, просто блаженство.
Меня все больше затягивают воспоминания. С тех пор как я начал описывать свою жизнь, мое самое сильное желание изо дня в день погрузиться в прошлое, как в прозрачную теплую воду.
Я продолжаю рассказ о своем путешествии на Восток, и остров, куда меня ныне забросила судьба, идеально способствует моему вдохновению. Жара и яркие краски Хиоса уже предвещали мне Левант
* * *
Это было необычное путешествие. Я помню все настолько подробно и отчетливо, что мог бы рассказывать вам о нем дни напролет. Однако в тот момент богатство впечатлений обернулось для меня хаосом новизны, которую было сложно осмыслить. Я не преувеличиваю, говоря, что потребовалось прожить жизнь и впитать еще немало новых впечатлений, чтобы то, что сперва потрясало едва не до потери сознания, выстроилось в определенном порядке.
Мы проводили дни на палубе, изнемогая от жары. Взмахи весел, поскрипывание судна, тошнота и глухие удары в голове все путалось в моем помутненном сознании. Спутники мои были не в лучшем состоянии. Торговцы, так гордо державшиеся при отплытии, теперь сложили богатые одежды в сундуки под палубой и, мертвенно-бледные, целыми днями лежали у борта, среди нечистот. Мы совсем забыли о внешних опасностях и, в частности, о пиратах. Несколько раз, завидев на горизонте подозрительный парус, Августин Сикар направлял судно к берегу или становился на якорь в виду острова, чтобы нас не приметили. Корабль дал течь у Агридженте, потом на Крите. Наконец, после длительного и крайне рискованного плавания в открытом море, мы достигли Александрии Египетской. Часть товаров выгрузили в этом порту. Несколько моих спутников воспользовались стоянкой, чтобы сойти на берег и отправиться посуху в Каир, где правил султан. Я хотел присоединиться к ним, но пришлось остаться на борту вместе с двумя другими путешественниками, которые, подобно мне, страдали от поноса и лихорадки.
Почти опустевшее судно должно было продолжить путь в Бейрут, а затем вернуться в Александрию, чтобы забрать тех, кто высадился там. Больные, среди которых был и я, совершали этот короткий переход.
Состояние мое понемногу улучшалось. Придя в себя, я принялся расспрашивать моряков о Святой земле. Некоторые из тех, кто уже побывал там, рассказали об увиденном. Они в один голос уверяли, что я буду немало изумлен. Так оно и оказалось после высадки в Бейруте. И все же к моему восхищению примешивалось странное чувство. Я дивился собственному восхищению. Едва бы мне удалось объяснить, что именно в этих краях достойно похвалы. Конечно, поражали краски обрывистого побережья: море здесь переливалось оттенками изумруда, а вдали средь горных вершин виднелся город, местами скрытый темной зеленью кедровых лесов. Выглядело это великолепно, но и в других местах перед нами разворачивалось не менее прекрасное зрелище.
Бейрут открытый город, где еще сохранились здания, построенные крестоносцами, хотя большая часть их разрушена. Этот упадок печальным образом напоминал тот, что постиг многие города и деревни Франции. Как и у нас, здесь соседствовали богатство и бедность, знать и простой люд. И непохоже, чтобы условия жизни на Востоке были более завидными, чем в наших городах.