Мое восхищение никак не было связано с отсылками к Евангелию. Паломники, встреченные мною в Бейруте, пребывали в постоянном волнении, ибо направлялись из одного святого места в другое. Вытоптанная площадь с валяющимися на ней камнями повергала их в транс, стоило им только представить, что на этом месте забросали камнями женщину, совершившую прелюбодеяние. Но я-то уже говорил, что не слишком жажду небесной пищи.
Путешествовавших со мной торговцев больше всего восхищали восточные базары. Город изобиловал ценными товарами: глазурованная керамическая посуда из Мартабана, шелка из Малой Азии, китайский фарфор, пряности, доставленные из Ост-Индии Однако эти сокровища были произведены в других местах. В самом Бейруте были мастера, покрывавшие стекло эмалью, инкрустировавшие кедровое дерево перламутром или занимавшиеся чеканкой по меди, но их изделия были куда скромнее. Что касается изнывавших от жары городских окрестностей, то им было далеко до сада Гесперид. Следовало признать очевидное: Святая земля не была раем. Так чем же объяснялся особый характер этих мест, вызывавший восхищение? Через неделю для меня все прояснилось.
С галеи выгрузили последние товары. Сикар заменил их грузами, которые нужно было доставить в Каир. Судно направилось в Александрию. Предполагалось, что оно вернется меньше чем через месяц. Я и еще несколько моих спутников решили остаться здесь и при следующем заходе в этот порт вновь сесть на корабль. А пока я хотел исследовать здешние земли и проникнуть в тайну Востока с его странным привкусом.
Наняв ослов, мы двинулись в сторону Дамаска. Дорога петляла в горах. Несмотря на дневное пекло, ночи были ледяными. Мы просыпались покрытые росой, она стекала по коже и проникала за воротник. Затем мы спустились в широкую долину, которую паломники называли долиной Ноя. Они верили, что именно здесь Ной сооружал свой ковчег в ожидании потопа. Пройдя через ущелья, мы вышли к обширной пустыне, за которой лежал Дамаск. Именно здесь состоялась встреча, открывшая мне глаза.
Караван верблюдов медленно двигался из Леванта. Усыпленные величественным покачиванием этих животных, погонщики едва удостоили нас взглядом. Верблюды были нагружены огромными тюками с глиняными сосудами, коврами, медной утварью. Хозяин мулов разъяснил нам, что караван прибыл из Тебриза, он везет из Персии товары, собранные по всей Азии. Караван медленно проследовал мимо, и вдруг мне стало ясно, что именно изумляет меня в этих краях: здесь был центр мира. Сами по себе эти земли ничем особенным не отличались, но исторически сложилось так, что они стали местом притяжения. Именно здесь зародились великие религии, здесь смешивались самые разные народы, которых можно было встретить на этих улицах: арабы, христиане, иудеи, туркмены, армяне, эфиопы, индийцы. Кроме того, именно сюда стягивались богатства мира. К самому прекрасному, что было создано в Китае, Индии или Персии, присоединялись лучшие изделия, произведенные в Европе или в Нубии.
На пути к Дамаску это открытие не выходило у меня из головы. Оно перевернуло сложившиеся у меня к тому моменту представления о современном мире. Если центром его была Святая земля, то это означало, что наша родина, Франция, отодвинута к его дальним границам. Нескончаемые распри короля Франции с английским королем, соперничество герцога Бургундского и Карла Седьмого, словом, все события, которые мы воспринимали как наиважнейшие, были лишь незначительными и даже не слишком реальными деталями, стоило взглянуть на них оттуда, где мы оказались. История писалась здесь, и мы на каждом шагу обнаруживали ее следы в занесенных песками храмах. Крестоносцы думали, что им удастся покорить эти земли. Но, подобно многим другим, они были побеждены, и развалины возведенных ими сооружений добавились к обломкам цивилизаций, притянутых к центру мира и низвергнутых здесь.
Я был рад тому, что мне удалось распутать клубок своих мыслей. Но к какому выводу это меня вело? Удалось ли мне отыскать то, что я искал? Мои грустные раздумья свидетельствовали, что нет. Этот Восток был все же слишком реальным, слишком многое мне напоминал. Открыв пустыню с ее золотистыми тонами, я опять вспомнил леопарда из моего детства. Он прибыл отсюда и указал мне направление, в каком надо искать. Незадолго до нашего прибытия в Дамаск я пережил кризис, но мои сотоварищи этого не поняли.
В оазисе, где мы сделали привал, остановился другой караван огромный, гораздо более многочисленный и богатый, чем все те, что мы встречали до этого. Это был целый отдельный мир. В нем насчитывалось около двух тысяч верблюдов в богатом убранстве. Когда мы подъехали, они уже были развьючены и отдыхали. Рассеянные по всему оазису и даже по прилегающей пустыне погонщики верблюдов, а также женщины и дети образовывали копошащуюся массу: они хлопотали вокруг дымящихся костров, разведенных в углублениях в песке. Когда на рассвете прозвучал сигнал, вся эта масса разом поднялась и стала готовиться к отбытию. Как будто целый город пришел в движение. Тщательно нагруженные верблюды собирались в группы по принадлежности к семьям и племенам и выстраивались вереницей. Следом за предводителями каравана выступали литаврщики, которые били в огромные барабаны, за ними ехали вооруженные всадники. Я слышал, что караван направляется в скифские степи. Там к нему должны присоединиться новые обозы, чтобы затем двинуться в Китай.
Вдруг я расслышал внутренний голос, мощно призывавший меня присоединиться к этому каравану. По характеру мне чужды мистические порывы. Я предпочитаю оставаться властелином своих чувств. Однако на этот раз я потерял голову. Во мне крепло ни на чем не основанное убеждение, что это моя судьба. Я уже принес немалые жертвы, чтобы отправиться туда, где все возможно, на Восток, землю обетованную моих грез, но был еще, так сказать, на середине пути. Я мог еще перерезать последние нити, связывавшие меня с прежней жизнью, покинуть галею, отправиться в совершенно неведомые земли и жить по другим законам. Этот караван внезапно указал мне путь.
Я бродил среди верблюдов, поглаживая их шерсть кончиками пальцев, поддавшись громадному искушению. Я углубился в самую гущу животных, топтавшихся в пыли в ожидании сигнала к отправлению. Караван должен был двинуться в путь с наступлением сумерек. Мои спутники разыскивали меня весь день, так как нашей небольшой группе предстояло ехать в этот час в Дамаск, до которого было уже рукой подать. Когда меня отыскали, я сперва отказался следовать за ними и не реагировал на их расспросы. Они сочли, что таинственная болезнь лишила меня рассудка, а также, наверное, способности понимать речь. В итоге я присоединился к ним, но еще долгие часы пребывал в угнетенном состоянии, в прострации, мои мысли где-то блуждали, а лицо было искажено болью.
В конце концов воспоминание о Масэ и наших детях взяло верх, и, собравшись с силами, я смог преодолеть искушение уехать и не возвращаться. Мои спутники обрадовались тому, что я пришел в себя и решил следовать за ними. Но они совершенно не поняли, какая внутренняя борьба происходила во мне. Невозможно было объяснить, что я только что отверг тысячу жизней, которые мог бы прожить, в пользу одной-единственной, которой отныне будет ограничен мой горизонт. Мысленно я испытывал болезненную скорбь по несбывшимся возможностям. Этот миг обозначил самый крутой поворот в моей судьбе. Я отправился в Дамаск, обуреваемый множеством желаний, а прибыл туда, лишившись их. Мне оставалось только одно: сделать отпущенную мне единственную жизнь богатой и счастливой. Это уже много и в то же время так мало.
Я надолго загнал леопарда в мешок.
* * *
К счастью, этот перелом случился, когда мы были неподалеку от Дамаска. Войти в этот город в тот момент, когда, как я чувствовал, у меня могла начаться новая жизнь, было утешением и счастьем. То, что я почувствовал в Бейруте, еще острее ощущалось в Дамаске: здесь действительно был центр мира.
А между тем город подвергся серьезным разрушениям, которые были результатом не только войн с франками, но и вторжений турок. Последним по времени за несколько лет до моего приезда было нашествие Тамерлана. Он сжег город. Балки черного дерева и сандараковый лак вспыхивали, как факелы. Уцелела только Большая мечеть Омейядов. К моменту нашего прибытия город еще не был полностью отстроен и все же производил впечатление мощи и неслыханного богатства. Караваны устремлялись прежде всего сюда, поэтому городские базары изобиловали всевозможными чудесами, на которые только способны земные мастера. Смешение народов здесь еще более удивляло, чем в Бейруте. Говорили, что христиан, всех до единого, перерезали монголы. Но многие италийские торговцы вернулись и расхаживали по улицам. Францисканцы-кордельеры приютили нас в монастыре, где предоставляли кров паломникам и странствующим христианам. Дамаск был связан с Каиром и многими другими городами курьерской службой, использовавшей верблюдов. Мы получили вести от наших оставшихся в Египте товарищей и смогли ответить им.
Самое главное, в Дамаске были сказочно прекрасные сады. Это искусство, доведенное до высшей степени совершенства, казалось мне, так же как и архитектура, признаком высокоразвитой цивилизации. Наша знать, затворившись в своих укрепленных замках, вечно боялась грабежей и не имела досуга, чтобы обустроить землю наподобие того, как она поступала с камнем. Нам были известны лишь два мира: город и деревня. Между этими мирами арабы придумали третий спланированную и благоустроенную, уютную и гостеприимную природу, имя которой сад. Для этого они просто обратили свойства пустыни в их противоположность. Безграничную ширь заменили оградой высоких стен, палящее солнце прохладной тенью, тишину щебетом птиц, сушь и жажду прозрачной ледяной водой, растекавшейся тысячей фонтанов.
В Дамаске мы обнаружили множество иных усовершенствований, в частности паровую баню. Я бывал там почти каждый день, испытывая неведомое мне прежде удовольствие. До сих пор я не догадывался, что тело само по себе может стать объектом наслаждения. Мы с самого детства привыкли прятать его под одеждами. Мытье водой в нашем климате было тяжкой повинностью, так как вода у нас чаще всего холодная, да и той мало. Сношение полов происходило в темноте за закрытым пологом. В зеркалах отражались лишь наряды, в которые было облачено тело. В Дамаске, напротив, я познал наготу, непринужденную открытость жаркому воздуху и воде, удовольствие тратить время только на то, чтобы делать себе приятное. Так как мне была отпущена лишь одна жизнь, тем более стоило наполнить ее радостью и наслаждением. Истекая потом в благоуханных парах восточной бани, я понял, как это ново для меня.
Вероятно, в этом состояла самая поразительная особенность Дамаска, расширявшая мое понимание Востока. Дамаск был центром мира, и это положение множило удовольствия, а не только упрочивало власть тех, кто жил в этом городе. Смысл стекавшихся туда караванов был, разумеется, в торговле. Товары прибывали и отбывали, обменивались и приносили прибыль. Но город, получая свою долю от всего, что имело цену, преследовал единственную цель: это должно было служить его благополучию. Дома были украшены драгоценными коврами. Блюда подавались на редчайшем фарфоре. Повсюду витали пленительные ароматы мирры и ладана; пища была изысканной, и повара с дивным искусством подбирали сочетания блюд. В библиотеках хранились всевозможные труды, а эрудиты и ученые с полной свободой изучали их.
Это понимание наслаждения как высшей цели существования стало для меня откровением. Еще я понял, что не смогу в полной мере вкусить наслаждение, так как у нас, христиан, не было доступа к тем, кто дарил и одновременно получал самое большое наслаждение, то есть к женщинам. В Дамаске мы находились под строгим наблюдением, за любовную связь с мусульманкой христианин мог лишиться головы. И все-таки мы могли видеть их. Мы встречали их на улицах, ловили взгляды сквозь покрывала или зарешеченные окна, угадывали пленительные формы, вдыхали ароматы. Даже будучи затворницами, они казались нам более свободными, чем западные женщины, более склонными к сладострастию; они сулили наслаждения, подсказываемые нашему дерзкому воображению телом, существование которого нам открылось в хамаме. Мы чувствовали, что сила этих наслаждений может рождать неистовые страсти. Иноземцы без конца рассказывали друг другу кровавые истории о ревности, приведшей к преступлению, а порой и к кровавым драмам. Однако эти эксцессы не только не подавляли, но, напротив, усиливали желание. Многие купцы поплатились жизнью, не сумев устоять перед искушением.
Возвращаясь к моей единственной жизни, замечу, что сам я жил лишь памятью о своей единственной женщине и часто думал о ней. Представляя, что она делит со мной все эти удовольствия, я мысленно обещал снабдить ее средствами для их достижения. Я закупил благовония, ковры и рулоны бокассина шелковистой ткани, которую местные ткачи изготавливали из хлопка.
Так прошел месяц, и вот перед самым отъездом нам выпала удивительная встреча. Мы возлежали на кожаных подушках и пробовали всевозможные разноцветные сласти, когда проводник-мавр, сопровождавший нас от самого Бейрута, сообщил о прибытии двух турок. Он сказал об этом со смехом, и мы не сразу поняли, чем вызван этот смех. Загадка разрешилась, когда турки предстали перед нами нечесаные верзилы с всклокоченными бородами. Чувствовалось, что им не по себе в восточных одеждах. Едва они заговорили, как у нас не осталось сомнений в том, что перед нами переодетые соотечественники. Тот, что постарше, лысеющий рыжеволосый мужчина, представился с надменным видом, хорошо знакомым мне с той поры, когда нам с отцом приходилось подолгу дожидаться, когда нас примет знатная особа.
Бертрандон де ля Брокьер, первый стольник монсеньора герцога Бургундского! назвался он.
Мы были всего лишь торговцы, и он полагал, что вправе обращаться к нам свысока. Однако нелепость его наряда и то, что мы, приветствуя его, по-прежнему возлежали на подушках, разбавили его самоуверенность легким замешательством, если не страхом. Мы в свою очередь представились, не выказывая излишнего почтения, и стольник и его спутник неловко опустились на подушки.
Мы ждали, когда подадут шербет, который заказал наш толмач. Державшийся незаметно слуга степенно поставил перед нами медный поднос изящной чеканки. Мы предложили стольнику герцога отведать шербета, но тот с возмущением воскликнул:
Ни за что не стану пить эти помои! Поверьте мне, это опасно!
И он объяснил нам, что снег, который используют при приготовлении шербета, спускают с гор Ливана на спинах верблюдов.
Я слышал, что им удается довезти его до самого Каира! восхищенно заметил я.
Наш переводчик подтвердил это. Некогда снег и лед доставляли в Александрию водным путем, но султан Бейбарс издал указ, по которому доставлять бесценный лед в столицу могли и небольшие караваны по пять верблюдов.
Удивительно, что он не тает
При каждом караване есть специальный человек, который знает особый способ сохранять лед во время перевозки.
Мы дивились этому новому доказательству сметливости арабов. Но Бертрандон, пожав плечами, заявил:
Вздор! Три четверти груза они теряют по дороге, а остаток довозят подтаявшим. То, что они перевозят, это в чистом виде болезни, а не лед. При этих словах он издал неприятный смешок.
И все же ему не удалось испортить нам удовольствие от шербета. Моя порция была приправлена апельсиновым цветом.
Мы угощались, а стольник тем временем разглагольствовал, зло косясь на сарацина, нашего толмача. Тот под предлогом, что ему нужно отдать распоряжения, тактично удалился. Стольник разошелся и принялся злословить об арабах. Он преувеличивал их коварство, жестокость, безнравственность. Своими речами он явно добивался, чтобы мы, которым пришлось по душе общество таких дикарей, почувствовали собственную ущербность.
Но в таком случае, осмелился я перебить его, зачем же вы рядитесь в их одежды? Ведь, в конце концов, мы хоть и поддались очарованию жизни в Дамаске, все же имеем мужество показывать своим платьем, что остаемся христианами.
Стольник понизил голос. Наклонившись к нам, он поведал, что ему пришлось переодеться ради осуществления неких планов, таким образом подводя нас к выводу, что его господин, герцог Бургундский, доверил ему тайную миссию. Это на первый взгляд логичное предположение являлось нелепицей, так как мусульманам было достаточно взглянуть на него, чтобы понять, с кем они имеют дело. Тем не менее Бертрандон, уверенный в том, что ничем не выделяется из толпы, собирал сведения о тех странах, где его принимали. Он задал нам множество вопросов о городах и деревнях, через которые мы проезжали. Он настойчиво требовал сообщить ему детали военного характера: попадались ли нам войска? Кто охраняет такой-то мост или здание? Сколько вооруженных охранников сопровождало тот большой караван, к которому о чем я не стал ему говорить я едва не присоединился? По ходу этого допроса нам стало ясно, какая именно миссия ему доверена. Речь шла не иначе как о подготовке нового Крестового похода. Из всех правителей Запада именно герцог Бургундский продолжал вынашивать совершенно конкретные планы нового завоевания Востока. Несколькими годами ранее он уже финансировал поход, завершившийся неудачей.