Как только до меня дошли истинные намерения Бертрандона, я стал воспринимать его иначе. То, что представлялось мне забавным, внезапно стало внушать ужас. Мы вшестером возлежали в саду, где все краски, тень, свежая зелень сливалось в гармонию, призванную услаждать наши чувства. Мы пили божественный шербет, одно из лучших изобретений человечества, предполагающее существование множества других. На нас была новая одежда, сшитая базарным портным по образцу той, что была на нас прежде, но из тканей великолепной выработки с тончайшими узорами. Наша кожа благоухала ароматическими маслами, которыми нас каждый день натирали после бани. И вот расчесывающий блошиные укусы мужлан с немытой головой, в грязной одежде, от которого даже на расстоянии доносился тошнотворный запах тела и смрад дыхания, заявляет нам о своем намерении огнем и мечом насадить здесь цивилизацию.
Мне никогда еще не доводилось видеть перед собой образчик новоявленного рыцаря в его естественном состоянии, оторванного от породившей его среды, от того рыцарства, которое некогда составляло славу Франции, а ныне превратилось в орудие и символ нашего упадка. Предки нынешних рыцарей помышляли о Боге, а эти лишь о себе, о той чести, которую они унаследовали и которой пуще всего дорожили. Они жаждали сражений, но были к ним непригодны. Во время битв, которые они проигрывали, эти рыцари не заботились ни о дисциплине, ни о тактике, ни о победе. Гибли они доблестно только это и могло служить им оправданием. Их не волновали ни государи, попавшие в заточение, ни требования выкупа, ни утраченные земли и ограбленные народы. Они заботились лишь о том, чтобы насытить свою воинственную праздность, пусть при этом горожане истекают кровью, крестьяне голодают, а ремесленники работают себе в убыток. Во Франции подобное упрямство могло сойти за благородство души.
Но в райском саду, в присутствии пары лишенных оружия и авторитета мужланов, которые грязными ногтями ковырялись в зубах, меня вдруг осенило. Мелькнувшую у меня мысль на родине я воспринял бы с ужасом, но здесь она предстала как неоспоримое доказательство. Какое счастье, что крестоносцам не удалось покорить Восток! Необходимо сделать так, чтобы им это никогда не удалось. И напротив, наше занятие торговлей, которое я всегда воспринимал с точки зрения аристократов как нечто пошлое, приземленное и малопочтенное, предстало передо мной совсем в ином свете. Мы способствовали обмену, а не завоеванию. Мы несли людям лучшее из того, что производили другие. Мы тоже на свой лад присваивали плоды цивилизации других народов, но компенсировали это тем, что они хотели получать от нашей. Разрушение, грабеж, порабощение нам чужды. Мы намерены брать добычу только живьем.
Вытянув из нас все, что было можно, Бертрандон принялся до бесконечности разглагольствовать о положении Константинополя, чей политический вес был сведен к нулю, о городе, который выплачивал дань туркам, о подданных Оттоманской империи, которых он уважал, в отличие от ненавистных ему арабов, о политике итальянских городов, Венеции и Генуи, чье соперничество не мешало им изо дня в день понемногу присваивать себе византийские земли и арабские владения.
Я уже не слушал его. Эта встреча, сколь бы неприятной она ни была, заставила меня вспомнить Запад. Во всяком случае, наше пребывание в Дамаске подходило к концу. Оставалось всего два дня до отъезда в Бейрут, где мы должны были сесть на корабль.
До знакомства с Бертрандоном я жалел о том, что пора уезжать. Теперь я жаждал этого.
* * *
Возвращение было радостью. Я воспринимал каждый день, приближавший меня к дому, как бесценный дар. Тем не менее обратный путь оказался куда тяжелее. Мы пережили несколько бурь, которые изрядно потрепали судно. В конце концов в виду Корсики последний шквал снес нас прямо на скалы. Меня смыло волной за борт, и я чуть не утонул. Барахтаясь в морской пене, я левой рукой наткнулся на какую-то усеянную колючками морскую тварь, из тех, что водятся на морском дне среди камней. Дюжины мелких черных иголок впились мне в кожу. На помощь пришли обитатели острова, но лишь затем, чтобы ввергнуть нас в еще большее несчастье. Так называемый князь правивший здесь бессовестный бандит обобрал нас и бросил в тюрьму. Мы провели там несколько недель, пока Видаль не выкупил нас.
В итоге мы прибыли в Эг-Морт в начале зимы. Рука моя распухла, началось заражение. В какой-то момент была угроза потерять не только руку, но и жизнь. Когда я выздоровел, то понял, что все эти страхи избавили меня от сожалений о том, что я всего лишился. Перед Рождеством мы с Готье двинулись вверх по Роне к нашему городу. У меня не осталось ни гроша. Видаль надеялся возместить потери, воспользовавшись каперским свидетельством. В случае его получения а ему это удалось пираты могли бы напасть на судно, принадлежащее тому государству, которое нас ограбило. Добыча послужила бы нам компенсацией. Это была действенная процедура, смягчавшая риски мореплавания. Правда, разворачивалась она медленно и отнюдь не умаляла того факта, что все мы были разорены.
Самое странное, что эти потери вовсе не удручали меня, а наполняли неожиданной радостью. Я ощущал себя заново рожденным. Я и впрямь рождался для новой жизни. Я носил траур по своим мечтам, но их заменили воспоминания. Я вернулся со множеством честолюбивых замыслов, суливших гораздо большее богатство, чем те несколько штук шелка или тюков пряностей, которые я мог бы привезти. Мое богатство пока что было невидимым, оно находилось в процессе становления. Я таил этот драгоценный дар, как деньги, еще не ведая, что именно мне удастся приобрести. Но я твердо верил в удачу.
Из Монпелье я отправил с нарочным письмо Масэ. Я знал, что она меня ждет. В последние недели я неистово жаждал ее. Шрамы на руке напоминали, что я приласкал дьявола. Воспоминание об этом испытании побуждало ценить нежность. Я вскрикивал во сне. Здоровая рука тянулась к белой нежной коже Масэ, пытаясь избежать неприятного соприкосновения с мехом зверя, который преследовал меня в заводи моих снов.
На равнине задувал встречный ветер, и наши лошади тащились усталым шагом. Казалось, мы никогда не доберемся до города и собора, чьи башни уже показались на горизонте, это была нескончаемая пытка. Наконец наши шаги зазвучали на темных и пустых улицах. Стук в дверь, взгляд в смотровое окошко, потом слезы, крики, объятия. Ночь была полна наслаждением, долгожданным и от этого почти болезненным.
Потребовалась почти неделя, чтобы наши жизни переплелись вновь. Я рассказывал Масэ обо всем, а в ее историях ожили тысячи событий застывшего мирка, где меня ждали
* * *
Город я не узнал. Я помнил его серо-черным, вечно затянутым хмарью. Мы прибыли поздней весной, в день ясный и солнечный. К жаре в этих краях примешивалась небольшая влажность, так что жара здесь была не такой, как на Востоке. Слово «мягкость» тотчас приходило на ум при попытке определить это осиянное солнцем благоденствие.
В первые дни, прежде чем ступить в город, я совершал долгие прогулки по изрезанному каналами предместью. В этом я видел средство постепенно свыкнуться с городом, вновь почувствовать себя уверенно. Бродя под тенистыми ивами, среди черных лодок, я видел пляшущих на воде солнечных зайчиков, развевающиеся, будто стяги, пучки длинных водорослей в глубине. Прежде чем снова обрести дом и общество родных, мне хотелось обследовать землю, где я родился, ощутить потребность жить на ней, до такой степени жгучую, что я возблагодарил Провидение за то, что родился на свет.
После встречи с родными и нежных излияний дало о себе знать подлинное воздействие путешествия: все вокруг казалось мне знакомым и в то же время неузнаваемым. Ничто больше не было само собой разумеющимся. Невольно я то и дело сравнивал. К примеру, дома, которые прежде вызывали у меня чувство гордости, как у всякого жителя этого большого города, теперь казались мне скромными, чересчур простыми, маленькими. Со своими выведенными на фасады балками и брусьями, деревянными ромбами и широкими угловыми столбами они еще так недалеко ушли от крестьянских хижин. На Востоке я видел каменные дворцы, плотно застроенные города, которые с великим трудом пробивали узкие улочки с многоэтажными домами. Богатство Буржа в сравнении с этим меркло.
Еще одно, открывшееся мне во время путешествия, это ощущение древней истории. Раньше я замечал вокруг себя лишь следы сравнительно недавнего прошлого. Собор и главные достопримечательности нашего города были построены сто, самое большее двести лет назад. На Востоке нам попадались остатки куда более древних строений. В Пальмире мне довелось посетить развалины зданий, построенных древними римлянами, а на протяжении всей поездки нам несколько раз встречались греческие храмы. И вот, вернувшись, я впервые заметил, что даже в нашем городе есть немало следов античности. Самое сильное впечатление производила крепостная стена, окружавшая холм, на котором был возведен собор. Я тысячу раз проходил мимо этих мощных башен, соединенных стеной, но никогда не связывал их с теми римлянами, о которых говорилось в Евангелии. Это вроде бы незначительное открытие произвело на меня сильное впечатление. Я осознал это, лишь вырвавшись на простор: чтобы почувствовать движение вещей, нужно самому двигаться. Я понял, что время тоже оказывает воздействие на вещи. Живя в одном и том же месте, можно ощутить, как меняется мир. Так крепостные стены, слывшие неприступными, в конце концов были взяты приступом; ныне у их подножия пролегли улицы и выстроились кварталы новых домов, которые, перевалив через укрепления, сбегают вниз к воде. Быть может, когда-нибудь исчезнут и эти дома или же их сменят более высокие здания. Это и есть ход времени, а когда мы отыграем в нем свою роль, оно станет Историей. Время принадлежит каждому, и каждому достается его частица. Никто не знает, появятся ли здесь когда-нибудь дворцы, подобные тем, которые я видел в других краях. Словом, я уехал из Буржа, воспринимая его как застывшее недавнее прошлое, а вернувшись, ощутил его как часть истории, которая зависит только от людей.
Мое путешествие наделало немало шума, и меня не раз приглашали рассказать о нем. Многие крупные и мелкие торговцы были не прочь присоединиться ко мне, если я, как они предполагали, предприму новую поездку. Я не стал реагировать на эти предложения. У меня были вполне определенные планы. Я знал, что именно я хочу делать и как. Проблема заключалась главным образом в том, с кем.
Для того чтобы идти к поставленным целям, мне надо было с кем-то объединиться. Но в свои тайные замыслы я мог посвятить лишь тех, кому полностью доверял. Мысленно я перебрал всех своих нынешних знакомых и не нашел ни одного, на кого мог бы безоговорочно положиться. Потому-то я и вспомнил об осаде города и нашей мальчишеской команде. Быть может, мне из суеверия захотелось воскресить эпизод, открывший мне самому и всем остальным мои способности. Я решил разыскать участников той нашей авантюры, которые впоследствии сохранили мне верность.
Прежде всего я отправился к Гильому де Вари. Он жил в Сент-Амане; после моего возвращения он не дал о себе знать. Мне стало ясно почему. Ему было неловко. Его торговля сукном переживала нелегкие времена. Несколько обозов были ограблены, склад уничтожен пожаром, крупный покупатель погиб от рук вооруженных разбойников, а его вдова отказалась расплатиться Дела у Гильома были плохи. В доме все пришло в упадок. Мертвенно-бледная жена совсем исхудала и то и дело заходилась кашлем. В глазах ее застыло предчувствие скорой смерти. Больше всего ее тревожило, выживут ли дети после ее кончины. По-прежнему деятельный, серьезный Гильом, трудившийся не покладая рук, рассказал мне, что он предпринял, пытаясь справиться с невзгодами. Ему решительно не везло. Только накануне он узнал, что сделка, на которую возлагались большие надежды, рухнула. Пока он рассказывал обо всем этом, я украдкой разглядывал его. Это был прежний Гильом невысокий, худой и подвижный. Однако теперь его энергия проявлялась лишь в болезненном отчаянии. Это так типично для наших мест: при всем мужестве, таланте и воле, он не обладал необходимыми качествами, чтобы преуспеть наперекор обстоятельствам. Да я бы и сам недалеко от него ушел, не сумей я в благоприятных обстоятельствах развить свои способности.
Я предложил Гильому работать вместе, а в качестве задатка обещал расплатиться с его долгами. Его пробила дрожь. От кого-нибудь другого он бы не принял подобное предложение, побоявшись положиться на человека, у которого невесть что на уме. Но я когда-то спас ему жизнь, и он этого не забыл. По сути, нам предстояло вновь собрать нашу прежнюю команду. Поднявшись, Гильом обнял меня, а потом опустился передо мной на одно колено, как бы заверяя в своей преданности. В то время рыцарство служило для нас единственным эталоном. Позднее, вспоминая о нашем первом соглашении, мы смеялись. И все же это было надежнее, чем подпись под контрактом: никто из нас ни разу не нарушил свои обязательства.
Вторым нужным мне человеком был Жан, по кличке Малыш. По-настоящему его звали Жан де Вилаж. Здесь все обстояло сложнее. Жан был младше меня. Он входил в группу мальчишек, обожавших Элуа, который стремился быть главарем. Наши злоключения при осаде Буржа отдалили его от Элуа, но этот пример оказался не слишком вдохновляющим. Сначала Жан переметнулся ко мне, но я в ту пору, к несчастью, вовсе не склонен был кем-то руководить и оттолкнул его. Я почуял в нем агрессию, разрушительную энергию, побуждавшую его пенять на любую власть. Он был бунтарь. Впоследствии мне несколько раз попадались люди, которых незримая рана, нанесенная в детстве кем-то из близких и так и не зарубцевавшаяся, заставляла то и дело выплескивать неосознанную ненависть. Достичь цели можно было и не прибегая к жестокости. Но для них это был способ дать выход тому дурному, что болезненно накапливалось в их уязвленной душе. В пятнадцать лет Жан впервые убил человека.
Это было в разгар войны, Малышу приказал командир, и никто его за это не осуждал. Последовав за главарем банды, Жан присоединился к войску короля Карла. Его видели в Орлеане, когда Дева взяла город. Он присутствовал и на коронации в Реймсе, но на следующий день, словно брезгуя служить человеку, ставшему отныне законным королем, Жан покинул армию: он как будто решил, что его место среди тех, кто выступает против властей, за гиблое дело. Поговаривали, что, вернувшись на родину, Жан затеял торговать вином и отправил несколько обозов к своим бывшим соратникам, чтобы утолить их жажду. Увы, его дела пришли в упадок. Он куда-то скрылся. Гильом, который по-прежнему дружил с ним и именно в этом заключалась для меня польза, считал, что тот отправился в Лионнэ и там присоединился к какому-то сумасшедшему сеньору по имени Вильяндрандо. Когда его ранили в бедро, он вернулся в Берри залечивать рану. Он пользовался покровительством сеньоров дОбиньи и выполнял для них разные поручения самого низкого свойства. Я решил встретиться с ним. Гильом предупредил Жана о моем приезде. Я ожидал увидеть бандита и, по правде сказать, опасался, что вино и распутство, к которым так склонны вояки, погубили его окончательно.
К моему громадному удовлетворению, я нашел его в добром здравии. Жан был выше меня на целую голову. В своей облегавшей тело рубахе он выглядел ладным и крепким. Благодаря жизни на свежем воздухе он загорел, на подбородке и щеках поблескивала отросшая светлая щетина. Нога его почти зажила, о ране напоминала лишь некоторая скованность походки. От того мальчишки, которого я знал в детстве, остались только голубые глаза, радостные, как у людей, переживших душевные или телесные страдания. Первые минуты встречи решают все это я понимал. Либо мы останемся чужими и поездка моя напрасна, либо, надеялся я, старая дружба еще жива и он окажется именно тем, кто мне нужен.
Он бродил со служанкой по берегу и нежно ей что-то нашептывал. Я истолковал это как благоприятный знак. Пожалуй, более всего меня бы смутила солдафонская грубость манер.
Ну что, воюешь? спросил я его.
Я этого хотел, Жак, я этого хотел, задумчиво ответил он, улыбнувшись, хотя глаза его были печальны.
Он долго рассказывал, каково было воевать во французской армии. Там значение имела только знатность. Аристократы решали все, порой навязывая ошибочные планы. Все прочие считались всего лишь пешками, которыми можно пожертвовать. В отличие от простолюдинов, которых мне доводилось встречать позднее, Жану совсем не нравилось воевать.
Я понял, что он искал, за кем пойти, да так и не нашел. Он говорил об осаде Орлеана единственной битве, где он отдал все. Он сражался за Жанну дАрк, о которой было известно лишь то, что ее послал Господь, во что Малыш не верил. Он наткнулся на нее на привале, когда она снимала доспехи. Разглядел худую голую ногу. Она опустила взгляд. Я понял, что за эту Жанну он отдал бы жизнь. Ему нравилось идти за тем, кто слабее. В других случаях он рано или поздно ожесточался и уходил, чтобы не доводить дело до расправы.