Это был самый глухой и запущенный уголок парка. Деревья тут не постригались, нож садовника не выпалывал траву на дорожке, она вся заросла, кусты росли по обочинам как хотели и очень хорошо скрывали всякого, кто вздумал бы забрести сюда. Над самой головой свешивались ветки сирени, благоухали, играли с ветром, мерцали каждым мокрым листом И где-то невдалеке заливался на все лады, гремел окрыленно голос соловья, очевидно, очень старого и опытного. Пой, пой, соловей, греми сильнее! Тиорино-тиорино-ти-ти-ти-ти-тина-тин-тин-так-так-ти-а-тиа.
Небо от туч и от грусти чисто,
Дали под месяцем спят,
В сереньком свете мокрые листья
Пение птичье струят.
Ночь над землею раскинула тени,
Песней весенней объят
Весь утопающий в дымке сиреневой
Вешний взволнованный сад.
Пой, пой, соловей! Греми во весь голос! Хорошо, когда вот такрука в руке и плечо к лечу. Налетит ветер, и вздрагивает тело вместе с сердцем. Пой, под ногами блестит трава, крошечные букашки, неизвестно почему не спящие, с любопытством смотрят на людей. Пой, блестит куст мясистого трилистника в стороне, и переливаются на нем капли, значит, эльфы пляшут над травой, играя радужными крылышками. Пой, вот тени от деревьев на траве, резкие черные, колеблющиесяведь всегда, когда цветет черемуха, дует ветер. Пой, пойвон чуть выщербленный месяц повесил рожки среди ветвей. Пой, соловушка, все отцветет, отлюбит, а ты пой. Диковинно растет трава, диковинно поют птицывеликое чудо творится на земле. Тропа к обрыву, как ее загадочная улыбка.
Ян, что будет, когда не будет на свете нас?
Все будет так же, любимая, так же будет цвести земля. Если бы нас могли увидеть с далекой звезды, то увидели бы через пять, десять, через миллион летсвет медленно несется туда. Без конца и без края мир. За звездами и мы, стало быть, без конца без края, мы вечные. А здесь, здесь все так же хорошо, и здесь мы тоже вечные. Мы уйдем, придет другая жизнь. А разве это не хорошо? Мы носим в своей душе все: и звезды, и горе, и радость, и солнечный свет, и ту, пахнущую свежестью серую радость дождевых капель.
Он посмотрел на нееона слушала его зачарованно, и лицо ее казалось диковинно красивым. Он снова посмотрел, она отвернула лицо в сторону.
Этот безмолвный взгляд был единственным ответом.
Ян замолчал. Тогда она с тревогой обернулась в нему:
Говори, говори, Ян, мне так хорошо слушать тебя.
Ян молчал. Она вдруг припала головой к его плечу и с отчаянием произнесла: «Ян, Ян, что же это завтра будет? И как грустно думать»
Она вдруг заплакала. Ян стоял растерявшийся, он не знал, как унять эти внезапные слезы, потом нежно погладил ее по голове и продолжал гладить до тех пор, пока плач не превратился во всхлипывания:
Ян, я так боюсь, чтобы с тобой ничего не случилось. Что тогда делать? Ян, дорогой, не надо этой дуэли.
Нет, надо, дорогая, мы слишком далеко зашли в ссоре. Ничего, все обойдется. Видишь, вон березка у забора. Наверно, ее еще молоденьким побегом глушил чертополох, а она вон какая выросла, и блестит, играет, листья зеленые и блестящие. И чертополох ей сейчас не страшен, даром что его так много у ее корней. Она живет и все. Так и тут, что бы ни вышло, как бы ни случилось, а мы будем жить. Бедная моя, хорошая моя. Ты меня жалеешь
Д-да.
Ну вот и хорошо. Это самое лучшее. Когда я стану под шпагу, это будет моим лучшим воспоминанием.
Она отвернулась, долго смотрела на играющие со светом воды и вдруг сдавленно, мучительно произнесла:
Ян, Я-ан, я не могу больше. Если завтра, не дай бог, случится что-нибудья умру от горя.
Она потянулась к нему всем телом, и он поцеловал ее в лоб, и поцелуй его был крепок и тверд, как у брата, целующего сестру.
Хорошо, ответила она. Я еще никогда не желала бы так смерти этому Рингенау. Проклятый человек, животное.
Однако ты, кажется, охотно танцевала сегодня с ним.
Ну да, танцевала. Он неплохо танцует, но ты гораздо лучше.
И это все. Ребенок ты мой, совсем-совсем глупенький.
Я не глупенькая, ты действительно танцуешь лучше. Вот. И кроме того, ты хороший, а он дурной.
Ян почувствовал, что он стал гораздо старше нее. Как она наивна. Пойдет ли она с ним, не поддастся ли на уговоры отца и матери. Ведь это явный мезальянс для нее. Она еще совсем ребенок, а он Ядовитая речь Шуберта ласково звучала у него в мозгу, он чувствовал себя отравленным.
Ниса вздрогнула, и тогда Ян сказал:
Пойдем, становится холодно, ветер все свежее. Помнишь, как было душно вечером, видимо, будет гроза, да и тебя уже, наверное, ждут.
Он говорил это с тайной надеждой, что ходьба заглушит мысли, незаметно угнездившиеся на балу в его мозгу, и теперь ожившие. Она покорно поднялась и взяла его под руку. Ян смотрел на нее сбоку, чувствуя себя совсем больным от тревоги и любви. Они шли молча, прядь волос сбилась у Нисы на лоб, и глаза в глубине казались замкнутыми и погасшими. Как он сейчас любил ее, если бы она понимала, это дитя! Милая, тихая, добрая, беззвучно шептали его губы. Становилось все холоднее и холоднее, тучки, пока еще маленькие и прозрачные, бежали по диску луны, а откуда-то с запада поднималась огромная тревожная туча, закрывая всю ту сторону неба. Они не спешили и все же путь показался им слишком коротким. Оба удивились, когда перед ними оказалась калитка, разделявшая парк и двор с фонтаном.
Прощай, Ниса, Ян взял ее за руку.
Она смотрела загадочно, и медленно отклонялась назад ее головка. А у Яна в груди поднималась целая буря противоречивых чувстви радость, и боль, и тревога. И тогда он, не зная еще, что встретит, бросился к ней как пловец в воду. Их поцелуй был недолог, она почти сразу резко освободилась и пошла по аллейке к дому, где уже гасили огни. Она шла не оглядываясь, и скоро ее белое платье слилось с темнотой. Ушла.
А Ян стоял на месте, сам удивляясь собственной смелости, с широкой, если и не совсем умной, то, во всяком случае, очень и очень счастливой улыбкой на лице. Потом он сел (его не держали ноги), вцепившись в решетку высокой ограды, медленно начал говорить какие-то слова, которые относились не то к тучкам, не то к парку, не то к белой тени, исчезнувшей там, где пропадала во тьме аллея.
«Любимая, я никогда еще не любил тебя так. Уйдут народы, погаснут звезды, но вечно будут жить наши сердца. Вон наша березка стоит, блестя влажными листьями. Она живет, она вырастет в большое дерево. Разве может мне быть теперь страшна эта глупейшая дуэль, разве может мне быть страшным вообще что-нибудь. Нет, мне ничего не страшно, нет, прекрасна жизнь на земле, моя любимая».
Он бы еще долго шептал бессвязные слова, если бы его не привел в чувства стук дождевых капель, забарабанивших по листве. Тогда он огляделся, листья блестели от воды, жадно пила молодая трава, открыв огромные, жадные, как у молодых воробьев, клювики. Зеркало пруда невдалеке сломалось, побежало мелкой рябью, и небо уже не могло смотреться в него, по аллее уже текли струйки воды и вздымались от резких отвесных капель частые фонтанчики, низенькие и острые. Ян посмотрел еще раз на дом и припустился бежать по аллее. Под деревом, где было почти сухо, остановился и опять посмотрел на дом. Его не было видно, струи дождя хлестали по сирени, а Яну все казалось, что вдали исчезает ее белое платье.
Мы попрощались тихо у калитки,
И ты ушла, не поглядев назад,
А я стоял, промокший весь до нитки
И все смотрел в дождем залитый сад.
Ты в платье белом тихо удалялась,
Лежала на дорожке ночи тень.
И вся дождем омытая, сияла,
Благоухала мокрая сирень.
А дождь разошелся вовсю, он лил потоками, омытая сирень благоухала как букет и все живое в парке жадно пило-пило-пило теплую воду, лившуюся в таком изобилии.
* * *
Ян пришел домой весь мокрый и счастливый как никогда. Дождь прекратился на короткое мгновение, но потом забушевал с новой силой, когда Ян уже входил в комнату. Он с сожалением увидел, что с него текло как с гуся и на полу образовались потеки. «Завтра я уеду тайно, и значит, Анжелике придется убирать самой. Плохо выходит».
Он наскоро переоделся, положил на стол у постели несколько листов бумаги, придвинул чернила и сел к столу. Он хотел написать ей, но все это выходило так фальшиво, так ненужно, так непохоже на то, чудесное. Он встал и подошел к окну. За ним бушевал дождь, неслись длинные струи воды, падали на черную вскопанную землю. Из водосточной трубы, прямо из пасти дракона на ее конце лилась с гулом желтая молодая вода и падала в кадку, а через ее переполненные края лилась на землю. У самой стены дома образовалась от капель ложбинка, и в ней были видны белые камешки. Ян опять посмотрел в кадку и вспомнил, что там жила лягушка, невесть как туда попавшая. На дне было мало воды. Должно быть, солоно ей пришлось, пока не полил дождь. Теперь вода переполнила кадку, и лягушка уже, конечно, выбралась на волю.
Яну все казалось родным, близким и тоже счастливым: и дом, и корешки книг, и сад, и струи воды, и лягушка, которая теперь свободна и прыгает где-нибудь по аллее. Он едва не расплакался от умиления. Все кругом улыбалось ему, и он тщательно искал, что бы это сделать хорошего и кому. Но кругом все спали, он тоже, как в полудреме, облокотился на подоконник и, радостный, стал смотреть в заплаканные окна. В голове у него стоял розовый туман, и он шептал что-то о неожиданно пришедшей первой любви. За окном падали потоки дождя, хлопала где-то отскочившая ставня, и музыка дождевых капель все сильнее и сильнее овладевала сердцем.
Любимая! Любимая!
Он стоял так довольно долго, потом вспомнил, что Паличка советовал ему хорошенько выспаться, но понял, что теперь это не удастся. Вспомнились слова Шуберта, и сейчас они прозвучали тревожно.
«А пойдет ли она с вами?»
Конечно, пойдет, сам себе ответил Ян и радостно засмеялся. Ему даже показалось странным, что Шуберт так говорил. Конечно же, конечно, она пойдет с ним, она будет с ним. И он в сердцах погрозил худому и высокому коричневому тому на полке, который сейчас почему-то олицетворял Шуберта.
Люди всего интереснее, когда они наедине сами с собой. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в комнату Янаон наверное принял бы его за сумасшедшего. Ян то стоял, блаженно улыбаясь, то расхаживал по комнате, хмуря брови и грозя кому-то кулаком, то брал что-то невидимое в воздухе и нюхал, то шептал что-то, и при этом его лицо вдохновенно сияло. Он грезил, он галлюцинировал наяву.
Потом он уселся за стол, вывел крупными буквами «Завещание» и начал что-то писать, изредка встряхивая головой, чтобы убрать мешавшие волосы.
Он писал такую грустную вещь, а лицо его между тем не хотело успокоиться. Он улыбался, подмигивал, грозил куда-то пальцем и опять писал. Какая-то крошечная частица его мозга писала сейчас, а другая ушла и смеялась в новом мире страстей и чувств. Вряд ли он сам сознавал с полной ясностью, что сейчас делает. Он только изредка обращал внимание на бумагу, стучал кулаком по столу и тут же опять улыбался. В голове его вставали приятные и неприятные картины, сценки, обрывки воспоминаний, просто мысли и мечты о будущем. Они боролись, но приятных было гораздо больше, они беспощадно изгнали все ядовитые слова Шуберта и затопили собой все. Как раз к этому моменту завещание было закончено.
В это время пробило полчетвертого. «Боже, что я наделал? А советы Палички?»подумал он. Он оставил перо и только тут почувствовал, как устал. Быстро раздевшись, он бросился на постель под холодную простыню и, ежась от прохлады, тихо и радостно засмеялся чему-то.
Спал он так же беспокойно, как и писал. Лицо его хмурилось по временам, он вздрагивал и открывал глаза, а потом глубже зарывал голову в подушки и, успев сообразить, что до утра еще далеко, опять засыпал. Только около пяти утра он заснул, наконец, тяжелым и крепким молодым сном.
* * *
Ему казалось, что он не успел поспать и пяти минут, когда его разбудили. Еще ничего не понимая, он приподнялся, сказал: «Сейчас, сейчас», и улегся опять. Его потрясли сильнее и он, не открывая глаз, сказал совершенно осмысленно (это была его маленькая хитрость): «Я решил встать на час позднее, это никому не принесет вреда». Но кто-то был неумолим, Ян медленно выполз из облака сна и увидел Анжелику со свечкой.
Пан, там вас спрашивают двое.
Проси, ответил он.
Анжелика ушла. Через некоторое время скрипнула дверь, и он увидел два лица: невыспавшееся и скорбное лицо Марчинского и улыбающуюся рожу румяного Палички.
Ну, сказал Паличка тоном доктора у постели больного, как мы себя чувствуем?
Да вот ничего. Кажется, немного побаливает голова.
Плохо, идите примите ванну, потом хорошенько позавтракайте. Кстати, дайте и нам немного. У меня по утрам хороший аппетит.
Капельку вина, добавил Марчинский скучным тоном.
Ну, ну, сказал Паличка, с утра хлестать. Вы видите, что он страдает. Ему дайте немного, а сами не пейте, ежели не чувствуете, что вам надо.
Да нет, я не хочу. А почему «надо».
А знаете, иногда сидит внутри у человека другой маленький человечек. Он перед опасностью вечно царапает по душе пальцем, и его обычно заливают вином: пей, дескать, скотина, и не рыпайся. Так вот, если он молчит, значит, и не трогайте его, нечего зря поить.
Анжелика принесла завтрак, вышла, и за дверью послышался ее голос, буркнувший довольно громко: «Шляются тут ни свет ни заря».
Ян смущенно извинился и добавил, что она очень добрая, вообще-то, старуха и только сейчас
Ладно, ладно, захохотал Паличка, правильно, нечего зря шляться. Ах, старуха, ах, языкатая, черт ее возьми совсем.
Оба секунданта принялись за еду, и когда Ян вошел после ванны (простого обливания из ведра на дворе), то увидел картину, которая не могла не понравиться. Вялый Марчинский сосал куриную ножку и прихлебывал вино из рюмки. Паличка же ел и пил с усиленной быстротой, и все булькало, скрежетало и кряхтело за его зубами в глотке. Он поел с ними и почувствовал себя совсем и совсем хорошо. Паличка с удовольствием смотрел на него и пошутил: «А что, бравые парни, побьем мы супостата?»
Так точно, ответил Ян. Посмотрите-ка сей документ.
Паличка взял завещание, прочел, расписался за свидетелей и передал Марчинскому. Тот лениво подмахнул внизу какой-то крючок. Паличка взял у него бумагу и стал читать вполголоса: «Завещание. Я, Ян Вар, бакалавр университета в Свайнвессене, зная, что жизнь наша подвержена случайностям, и желая обеспечить за родными весь свой капитал, составил это завещание в присутствии свидетелей. (Паличка глубокомысленно улыбнулся и указал на себя и Марчинского.) Это значит, я-то свидетель и, значит, ручаюсь, документ, ишь ты М-м-м. Находясь в здравом уме и твердой памяти это очень хорошо, когда ручаешься, что у человека есть здравый ум и твердая память. У девяноста моих знакомых из ста этой роскоши не наблюдается М-м-м. Что? Вы завещали сто золотых монастырю нашего тезки с нимбом на башке? Зачем? Кормить какого-нибудь толстого борова. Плюньте. Лучше раздайте эти деньги нищим, так-то оно будет полезнее, мой дорогой. Я зачеркиваю. Это тоже, это тоже. Ну зачем монастырям и церквям деньги. Они и так берут налог со всей нашей жизни, с рождения и смерти, крещения и женитьбы. А к этому еще и сотни праздников, которые вы за свою жизнь встречали. Так нельзя. С остальным вполне согласен Перепишите, Ян».
В словах Палички чувствовались такое убеждение и такая безапелляционность, что Ян, сам невольно поддавшись его настроению, переписал завещание, приняв во внимание поправки Палички. Когда он заканчивал последнюю строчку, какой-то звук поразил его слух, звук, который он слышал уже давно, но на который не обращал внимания. Он сложил лист и поднялся с места. Паличка и Марчинский, уже давно одетые, ждали его. Когда он натягивал плащ, стекла опять тревожно зазудели, а еще через секунду донеслось: бум-м.
А это еще что такое? встревоженно спросил Ян, и Паличка равнодушно ответил:
А черт его знает что. Это палит Золанвещь небывалая то ли салют какой, то ли (слышите выстрелы?) Так вот, то ли салют, то ли сбежал какой-нибудь счастливец из 4-го равелина (там сидят самые важные), то ли они сошли с ума и начали расстреливать честных граждан не в подвалах Тайного Совета, а прямо во дворе Золана. Черт их знает, им все может взбрести в их тупую башку.
А разве у нас существует расстрел? Ведь закон возбраняет смертную казнь над всеми, кто не вор и не убийца.
Боже, какое блаженное неведение. Можно подумать, вы свалились с луны, отвечал иронически Паличка. Да у нас только крупные воры и убийцы могут быть прощены, а уж мелочи-то и надеяться не на что.
Это арестант, произнес Марчинский, и глаза его на мгновение вспыхнули. Когда мы ехали по городу, этот «бум-м» прожужжал нам уши. Рассказывают, что из 4-го равелина убежал какой-то смелый бандит и вот за ним сейчас охотятся. Должно быть, он не успел далеко убежать, и его так или иначе схватят.
А пушка почему стреляет? спросил Ян, оживившись.
Дают знать. Крепость бьет тревогу.
Неужто из-за одного узника стоило поднимать такую тревогу? удивился Ян.
Стоило, сказал Марчинский, вы ведь не слышали этих сигналов прежде? Нет? Ну так знайте, что это вещь крайне необычайная.