Они во всем были различны внешне. Ян, высокий и стройный, с лицом, похожим на лицо старой греческой статуи, с огромными глазами и ликом бога, был абсолютно отличен от Баги, тоже высокого, но по форме напоминавшего квадрат, большого и грузного, как мамонт, с лицом, рубленым из куска металла, с разлатыми бровями. Они были сходны, как, предположим, олень и зубр.
Эта странная пара сидела некоторое время молча, потом Бага отбросил синий том в сторону и уставился на Яна глазами, в которых было столько детски-простодушного, что Ян удивился. Глаза были синие-синие, невероятной глубины, и оставалось только пожалеть, что брови вечно скрывали их, что сам Бага вечно ходил с опущенной книзу, как у бугая, головой. Потом где-то в их глубине загорелось лукавство, и он свирепо рявкнул на Яна, без всякого предварительного приветствия: «Ересь!»
Не понявший Ян переспросил его.
«Ересь, еще свирепей рявкнул Бага и прибавил:А если судить по этой записи, то тысвинья».
Ян расхохоталсяслишком уж неожиданным был переход Баги в состояние гнева.
А Бага рассвирепел и, схватив книгу, ткнул в чистый лист, где Ян, по своему обыкновению кратко записал впечатление. «Читай, бессовестный».
Ян удивленно пожал плечами и прочел: «Что касается взглядов автора на культуру, то он, по-моему, прав. Есть племена, способные создавать красоту только вокруг себя, но не проявившие себя в книге. Эти народы воспринимают красоту как нечто, я бы сказал, практическое. Они создают песни, красивые изделия собственных рук, в которых проявляется полностью их душа так, что книге не остается ничего. Они воспринимают чужую литературу, так как сами насадили ее и, пожалуй, неспособны ее создать».
Бага наклонился к книге и, тыча в нее пальцем, заговорил со скрытой угрозой:
Эта запись свидетельствует только о том, что ты дурак, такая глупая запись, глупее рожи Каниса, а глупее уже трудно представить. Ведь, кажется, умный человек, а пишешь такоеТы знаешь, я опасаюсь, не в состоянии ли кратковременного помешательства ты это записал а? Отвечай же, дубовая башка. Или ты был пьян, как капеллан храма 11 000 мучениц.
Ян облокотился на стол и спросил Багу спокойно:
А разве я не прав? Взять для примера хотя бы наш народ. Какие он создал старинные красивые песни, как неповторимы народные костюмы, кое-где еще сохранившиеся? Или наша мебель, пузатая, сочная, красивая, как сама жизнь, напоенная ее толстой прелестью, ведь руки мастеров, делавшие ее, были истинно руками художника. Наш народ талантлив, но он неспособен вложить свою душу в книгу. За эти столетия, как мы покорены, не появилось ни одной книги, автором которой был бы лесной человек, у нас нет азбуки, а если ее и придумывали, то она не приживалась Разве я не прав? Если так, то скажив чем?
Эх, Ян, Ян, глубоко же засела в твою голову наша премудрость. Да понимаешь ли ты, что если у нас нет литературы, то это не вина нашего народа, а его беда, его вечная горечь. Как ты смеешь думать, что наш народ дурак, другое дело, что наш народ угнетен, что ростки его культуры сразу душили, не давая выйти на свет. Эти собаки покорили наш народ, хотят лишить его языка, но он пока что не думает петь свои «красивые песни» на языке покорителей, а поет на своем. Его затоптали в грязь, огнем выжигали малейшие проявления его ума, его желания заговорить в книге на своем родном языке. Ты помнишь, что сталось с Симоном Лингвой, который сочинил первый этот самый «не прижившийся» алфавит. Помнишь? Скажи мне, что ты помнишь?
Его сожгли и
И его книги тоже. А ты мне можешь поручиться, что та самая «еретическая рукопись», из-за которой его прикончили, не была написана на нашем языке? Нет? Вполне ясно, что алфавит, которым не написана ни одна книга, мертв. И вот творцов этих книг предусмотрительно уничтожали. Перечислим-ка мы этих авторов алфавита, а ты отвечай, что ты знаешь об их судьбе Фаддей Острогорский
Убит неизвестными в своем доме.
Каноник Тирский?
Задушен в келье у подножья распятия.
Кастусь Береза?
Казнен за исповедание ереси на главной площади Свайнв[ессена].
Да, и даже вышла книга его на родном языке, и алфавит ее был не рунический, а наш. Жаль, книга эта была изъята отовсюду, и автор погиб на костре из своих книг.
Владимир Брама?
Выпил по ошибке яд.
Вот именно, по ошибке. Плюс к тому получив удар кинжалом в живот, как было установлено. Это, очевидно, тоже за то, что шрифтом Березы написал книгу, сожженную врагами.
Янош Чабор?
Повешен за участие в восстании шестого Яна.
Очевидно, за написанный им и распространенный гимн восставших. Вот можно и прекратить на пяти попытках создать эту литературу, хотя можно было бы насчитать больше этих начинаний, пресекавшихся огнем и кровью. Как видишь, менялись только методыот сожжения к повешению, суть та же. И ты будешь еще что-либо говорить теперь, бесстыжие глаза? Да народ-то кровью заплатил за эти попытки, кровью и дымом костров, а ты, Ян, вместе с нашим народом, понимаешь, нашим, оскорбил и меня, жестоко и несправедливо.
Ян начал сомневаться, не пьян ли, в самом деле, Вольдемар Бага, но высказать ему это в глаза побоялся. Вместо этого, он положил на плечо Баги руку и сказал ему нежно:
Вольдемар, дорогой мой, ну хорошо, положим, я не прав, положим, я сморозил глупость. Но почему теперь, когда можно напечатать книгу на родном языке и за границей, никто не возьмется за это дело?
За границей. Гм неужели ты думаешь, что сейчас можно выехать за границу простому человекуне аристократу, или без высшего образования.
Ян заерзал в кресле.
Вот, Бага, почему бы им этого не сделать, богатым нашим или нашей знати, или, в конце концов, студенту или профессору, или тебе, или мне?
Ян, ты еще вдобавок совершенно в обстановке разобраться не можешь. Наша знатьнаши враги. Они не лесные люди, нашей знати дороже своего языка своя шкура и деньги. Я беден, и таким людям, как я, это не по зубам, тебе, пожалуй, тоже.
Но почему?
А потому, что ты вместо того, чтобы делать нужное дело, пишешь идиотские статейки и выступаешь в не менее идиотских диспутах перед идиотами-профессорами, к тому же и филистерами. Твой Кaнис недаром носит свою фамилию. Он самая настоящая собака, к тому же еще и с ожиревшим лычом свиньи. Что такое наши профессора? Единственный славянин из нихТихович. Да и тот дрожит за каждое свое слово и потому говорит общими фразами, вроде «наша земля шарообразна», «ослы отличаются глупостью, а Канис умом». Вдобавок к этому он, известный ученый, заколачивающий уйму деньжищ, живет скупердяем, скрягой, отказывает себе в куске, ходит в простой одеждевсе копит на черный день.
Да, он скуп, но ведь он обаятельнейший человек.
А живет как свинья. Я с моей бедностью и то одеваюсь лучше, чем он. Нельзя терять уважения к себегадость получается. И живет в халупе, и жена его такая же. И детей нет, все, очевидно, от боязни лишних затрат.
Вольдемар
Кстати, не выношу я этого мерзкого имени. Я так записан в документах, но я Владимир, и имя мое честное, славянское, не залитое кровью. Что? Ты разве ничего не говорил? Вот, черт, галлюцинации мучают, пристали. Эх, Ян, Ян! Что это ты с собой делаешь? Тебе с твоим несомненным талантом уже сейчас наполовину забили мозг дерьмом. Ян!! Ведь ты же чудесный парень. Я это тебе без лести говорю. Но что ты делаешь? Гадость, дерьмо. Станешь ты, в конце концов, сущим вторым Канисом и будешь сидеть в кресле над дурацкими книжонками, страдая геморроем. Ох, опомнись, Ян. Да имей я твой талантя бы горы свернул. И как ты можешь со своей страстью к красивому общаться с твоими некрасивыми единомышленниками? Я тебе не советую этого делать. Я знаю, тебе импонируют их внешне красивые поступки и их красивые слова. Да, они говорить умеют, но вглядись в них глубжемрак, гниль, маразм, вонь, с головы вонять начали. Я не буду тебе говорить о них. Подумай сам. Я уверен, что когда-нибудь ты сможешь стать нашим. Будь красивым и в своих поступках, Ян.
Бага, дорогой мой. Ну помоги же мне, быть может, я и стану «нашим».
Э, нет, браток. Человек должен своей головой до всего дойти. Что я тебе могу дать, если я пока и сам всего лишь скептическая скорлупа. Я не знаю пока, чего я хочу (исключая, конечно, освобождения Родины), но зато я знаю, чего я не хочу. А не хочу я глупости, подлости и насилия. Думай, Ян, в чем могунамекну. Но думай, если ты сам додумаешься, крепче будешь.
Несколько минут оба молчали. Ян таскал с полки книги тонкими пальцами и, не раскрыв их, ставил обратно. Бага закурил новую сигару и, лежа на кровати и пуская дым в потолок, шевелил большим пальцем правой ноги, вылезшим из дырки в носке. А за окном цвели сады и щебетала в зарослях сирени какая-то глупая пичуга. Бага перевернулся на правый бок и спросил:
Кстати, ты сегодня к ней идешь или нет?
Да, иду.
Ну-ну, так сказать, счастливо. Только ну ладно, это потом. Ты знаешь, надо идти и не хочется.
И как человек внезапно решившийся на что-то (Ян иногда так вставал утром), Бага поднялся и стал обувать сапоги, правый из которых был болен какой-то неизлечимой болезнью и скалил от одышки зубы. И вдруг взгляд его остановился на портрете Альбрехта Бэра в латах и мантии с арфой.
Вот еще тоже зверя повесил на стену.
Бага, этого человека я бы просил не задевать.
Да какой он человек. Бессердечный зверь и садист.
Ну это уж слишком. Ты в своей злобе даешь явно неверные оценки. Это же величайший лирик Средневековья. Ну что ты нашел, например, зверского в таких стихах:
Как хорошо у замка башни черной
Ждать шага той, кому поет земля,
Как лани бег, ее шаги проворны,
И песню ей одной поют поля.
Ты только пойми, как это хорошо для той поры. Где еще писали тогда так? Ну, Бага? Что ж ты молчишь?
Мне грустно, Ян, что ты изучал литературу по хрестоматиям. Придется мне подарить тебе книжонку, купленную у букиниста. Она столетней давности. Только деньги ты мне верни. Это как раз будет мне пообедать.
Бага, чудный мой. Вот спасибо. Оставайся обедать со мной.
Э, нет, уволь. Еще скажут, что я дружу с тобой из расчета. Я уж лучше пойду домой. До свидания, мой ангел с рогами.
До свидания, мой черт с нимбом.
Да не очутишься ты в положении того студента, который съел обед, а потом обнаружил, что в кармане его не монета, а пуговица.
Да не очутишься ты в положении родившей вдовы.
Салам, сын льва (а стишок тот дочитай до конца).
Салам, кит вселенной (прочту).
Ну, ладно. Всего тебе хорошего.
С этими словами Бага вышел, и через минуту откуда-то с улицы донеслись обрывки его голоса. Бага порол кому-то разную ерунду, потому что с улицы сразу раздался смех.
Вторая глава
Бага, пошутив с дородной соседкой у калитки, отправился по улице к своей квартире в студенческом квартале на окраине. Он шагал неспешно, благо спешить было некуда: университет был закрыт по случаю майских праздников, и все студенты садили майские деревья, кто уехав домой, а кто на многочисленных площадях города. Бага шел привычной своей походкой, неся огромное тело плавно и без толчков. Даже походка была у него странной. Руки, заложенные за спину, были неподвижны, будто их связали невидимой веревкой. Бага шел, с видимым наслаждением вдыхая запах сирени, а временами чадный жирный запах харчевен, попадавшихся то и дело навстречу. Бага знал, что везде он получит тарелку супа и битки, но не хотел изменять своему хозяину, который иногда снабжал его обедом безвозмездно, «за шутки». Его харчевня «Утоли моя печали» находилась неподалеку. Когда-то там была крепостная стена, потом ее снесли, и осталась только башня с брамой, к которой и прилепился веселый трактир.
Название его произошло от иконы Божьей Матери, торчавшей под запыленным стеклом без лампады уже черт знает сколько времени. По вечерам, когда из закрывающегося кабака выходили орущие песни люди, достаточно утолившие свою печаль, Мадонна смотрела на питухов из-под стекла сурово, как будто сердясь, что вместо молебна слышит одну ругань и пьяные песни. Лет пять назад кабак собирались снести, чтобы к иконе под крышей был свободный доступ, но потом раздумали: толстый хозяин платил церкви десятину своих доходов, а икона-то столько дать не могла. Посему питухи продолжали утолять свою печаль, а Мадонна смотрела все более сердито, хотя, возможно, это копоть залегла в рельефном ее лице.
Он уже подходил к харчевне, как вдруг увидел сцену, которая его заинтересовала: из костела святого Яна Непомука вышла худая женщина со складками у рта. Она несла гробик под мышкой, крышка его чуть откинулась, и оттуда было видно худое и желтое детское личико с заострившимся носом.
За женщиной на порог вышел ксендз и начал что-то визгливо кричать, поднимая одной рукою полы сутаны, будто он переходил лужу, а другой потрясая в воздухе. Он ушел обратно, а женщина, будто ей вдруг изменили силы, опустилась у стены и припала к холодному камню щекой, нервно всхлипывая.
Бага подошел поближе и тронул женщину за плечо. Та обернулась не сразу.
В чем дело, дорогая?
Она всхлипнула одним ртом:
Михасик умер.
Сын, что ли?
Утвердительный кивок головой.
Сын? Это жалко, сказал Бага, присаживаясь рядом. А отчего?
Горло заболело. Да он бы выжил, панок, только хлеба не было. Ходила собирать, но разве найдешь теперь? Все голодные.
Женщина, видимо, обрадовавшись, что нашла человека, который ее выслушает, лихорадочно заговорила:
Свой хлеб давно уже съели, у других тоже нет, продать нечего. Хотела заработать, так силы нету.
А муж что же?
Муж муж (она взглянула на него подозрительно). Нет у меня мужа Пропал муж.
Эх, бедолага.
И вот Михасик. Я спрашиваю Бога: за что, за что ребенку так мучиться, пусть бы уж лучше мне, а он, мой птенчик, лежит весь красный, пищит только. Головка болит у него, моего сердечного И и умер, умер Михаська.
А ксендз этот чего орал?
Принесла ребенка отпеть, а он плату запросил. А у меня денег нет ни гроша. Пан, говорю, сделай милость, неужели ему и на том свете мучиться неотпетому, как в жизни мучился. А он не стал отпевать. Иди, говорит.
И ты смолчала. Тоже мне пастырь.
Что ж делать, пане. Он говорит: не надо детей рожать, раз отпеть не можете. Будто я его на муку, на смерть родила, будто только ему и родиться, чтоб умереть потом. Да кабы муж
Женщина осеклась и замолчала. Бага решительно поднялся и, подхватив гробик, пошел к костелу:
Идем.
В костеле стоял полумрак, было тихо, только двигалась где-то в притворе черная фигура причетника да у распятия распласталась черная фигура ксендза. Сквозь окна падал цветными пятнами свет на распятие, и фигура Христа была в цветных лоскутьях и напоминала арлекина. Лицо было багровым, как от неумеренного возлияния.
«Вот комедия», подумал Бага и положил руку на плечо ксендза.
Тот взметнулся и с удивлением посмотрел на решительного парня с гробиком и давешнюю женщину.
«Какая у него, однако, препаскудная рожа, подумал Бага, глядя на лисью рожу ксендза. Кажется, его фамилия Милкович. Хорошо, что мы одни здесь. Даже религию они нам свою навязали, паскуды. И этот ренегат здесь. Вот еще божья гнида».
Молчание продолжалось недолго. Высокомерный ксендз не выдержал и спросил:
Что такое?
Произведите все, что нужно над этим гробиком. Я ручаюсь, что в убытке вы не останетесь.
Ксендз утвердительно кивнул головой, но не удержался, чтобы не прибавить:
Вы напрасно к ней так милостивы. Этот ребеноксын преступника, а онаего жена.
Бага обернулся и, встретив испуганный взгляд женщины, сказал про себя: «Вот оно что», и вновь обернулся к ксендзу.
И притом, я ей уже ясно говорил: если нет денегнапрасно рожать детей. Эта шлюха
Не надо, отче, кончайте отпевание.
Ксендз не заставил себя просить и произнес со слезами в голосе несколько фраз о младенце, коего Господь взял к себе, пленившись его невинностью.
А женщина подумала, что лучше бы он остался в грешном мире.
Ксендз закончил отпевание и, когда женщина, взяв гробик, двинулась к двери, даже пожал Баге руку. Рука его была похожа на только что пойманную рыбу. Не найдя в ладони Баги желаемого, он съежился, и его лисьи глазки забегали по фигуре Баги. Он еще не верил, но Бага спокойно двинулся к выходу. Тогда он окликнул его:
Постойте!
В чем дело, отче?
А вознаграж
Если я не ошибаюсь, вы говорите о плате, любезно осведомился Бага.
Да (ксендз хихикнул), я говорю именно о ней.
Вы получите ее в другом месте.
В каком именно?
На том свете.
Позвольте, как же это, Господь с вами. Вы, выходит, прохвост. Это это свинство. Какая же это плата, черт возьми.