В этот самый момент Ниса тронула его за рукав.
Ян, что такое? Что тебе предъявил этот зверь?
Дуэль, коротко ответил он и не удержался от жалости при виде испуганного лица Нисы. «Как она за меня беспокоится, бедняжка», подумал он.
Ты извини меня. Я пойду отыскивать секундантов, и он пошел искать первых двух знакомых.
А Ниса с грустью думала, что Ян, очевидно, совсем не любит ее, раз сказал, что будет дуэль, не успокоил ее. Перед перспективой бессонной тревожной ночи ее брала дрожь. Никогда еще в доме графов Замойских не зарождалось так открыто и не вершилось так быстро дело дуэли. К тому же ее мучила мысль, что она обидела Гая, и то, что Яна, может быть, убьют или, что еще хуже, изуродуют. Что дело кончится именно так, она не сомневалась.
И зачем он только дал согласие на эту дуэль.
И тут же она чувствовала, что если бы он не согласился, она перестала бы уважать Яна. А так он стоял перед нею гордый, красивый, храбрый, лучший. Он своею красотой породил впервые в ее груди какое-то щемяще-сладкое чувство тревоги, радости и любопытства. Ей было приятно, когда он с неювсе равнотанцует или разговаривает.
Хотя нет, когда танцует, это все-таки лучше. Но дуэльон и не взглянул сейчас на нее. Странно.
А в глубине души рождалось приятное чувство, что из-за нее люди ставят на кон свою жизнь. Она сама чувствовала, что этодурная, нечистая мысль, она гнала ее, но та возвращалась все настойчивее и крепче, и под конец она со вздохом перестала сопротивляться ей.
Первого секунданта искать не пришлось: почти сразу попался навстречу Яну уже несколько пьяный Марчинский. Он улыбнулся Яну как старому знакомому: «А вы сегодня счастливее меня. Я только нарывался на дуэль, вы ее, как я слышал, получили, сами того не желая. Ну-ну. Но вы взрослый парень, и я посему предлагаю вам себя в секунданты».
Да-да, благодарю вас, подхватил Ян:И, кажется, для этого дела нужен еще второй. Я очень вас прошу, найдите его.
А его и искать не надо. Вон у колонны стоит ваш тезка Ян Паличка. Он храбрый парень и в этих делах дока. Здорово, Паличка!
Паличка поздоровался, узнав, в чем дело, сразу оживился.
Ну да это здорово. Хорошо, что этот подлец Рингенау наконец нарвался.
Скорее всего, дорогой мой, нарвался наш Вар.
Это хуже, искренне огорчился Паличка и шмыгнул носом. Ну ничего, да спасет нас Ян Непомуцкий. Ну, давайте познакомимся.
Да мы уж будто знакомы, радостно сказал Ян. Ему уже не казалась такой неизведанно страшной предстоящая стычка с таким вот веселым парнем в роли секунданта. Паличка сразу понравился Яну: небольшого роста, плотненький, с толстым курносым носом, смеющимся большим ртом и крохотными серыми глазками, благожелательно смотрящими на мир.
Вот и хорошо, сказал Паличка. Было бы здорово, если бы удалось укокошить эту свинью в павлиньих перьях.
Вряд ли, сказал Ян, и его веселое настроение несколько увялоон боялся осрамиться.
Хорошо, весело сказал Паличка. только для разговоров пойдем в курительную комнату. Так-то будет лучше.
В курительной комнате Ян изложил Паличке условия дуэли. И тот слушал, прерывая рассказ удивленными возгласами: «Свиньи, настоящие свиньи!» Забеспокоился он только тогда, когда Ян сказал, что будет драться чужой рапирой.
Э-э, братец. А ведь так нельзя. Они способны на всякое предательство, а Гай скрытый трус. Они могут вам подсунуть рапиру недоброкачественной стали, и вы зашьетесь. Если рапира с незаметной трещинкой, а они могут сделать и это, или недостаточно закалена, я не поручусь и полушкой за вашу шкуру. А у вас нет рапиры?
Я им ответил, что нет, потому что моя рапира (она висит у меня на стене черт знает для чего, ее принес мой друг Бага в подарок на именины, потому что у него не было ни подарка, ни денег), она старая очень.
А какая фирма?
Кажется, Марциновича.
Дак это же чудесно, восхитился Паличка. Это крепкие хорошие рапиры, надежные всегда. Вот ее и возьмите. Это хорошая штука, и она равна по длине их гвардейскому образцу, так что все по закону будет.
Ян уже давно хотел что-то сказать Паличке, но стеснялся, и вот его прорвало:
Слушайте, Паличка, сознаюсь только вам и нашему поэту, покажите, как держать эту рапиру и куда ею, черт возьми, тыкать, а то я в ней разбираюсь так же, как институтка в философии Спинозы.
Ян старался говорить грубо, как настоящий воин, но это у него выходило плохо, и он не выдержал, покраснел. Паличка не удивился и не испугался, как того следовало ожидать, а проговорил весьма спокойно:
Знаете, Ян, перед смертью не надышишься. Держать рапиру надо вот так, как я сейчас держу эту трость. Повторите. Ну вот и хорошо. А за последнюю ночь все равно ничего не выиграешь и не выучишь. Посему погуляйте с девушкой, ежели она у вас есть, а потом ложитесь спать. Вот.
Ян возмутился:
Но я же ни бе ни ме.
Все мы были когда-то ни бе ни ме. Я вот когда родился, так грудь сосать не умел, а потом по интуиции так начал сосать, что все только диву давались, говорят. И ничего, жив Паличка, хотя сосать не умел.
Ян расхохотался, а Паличка продолжал:
Главное, крепкие нервы и сон. А еще лучше, если бы вы воспылали к нему горячей ненавистью. Это сильнейшее орудие. Итак, сон и крепкие нервыдесять процентов, ненавистьеще десять, неопытность ваша, исключающая заученные приемы, а следовательно, предполагающая свои, новые, еще пятьдесят, сила постойте, покажите-ка вашу руку.
Ян заголил правую руку до плеча, и Паличка начал ее внимательно рассматривать, тиская сильными крепкими пальцами:
Что ж, рука неплохая, хотя и белая, и интеллигентская, да ведь и у противника вашего не лучше, плюс к тому еще у вас даже лучше, видно, что ведете жизнь чистую и рабочую. Вот! Дельтовидная, бицепс, трехглавая мышца, лучевые и локтевые мышцывсе неплохо. Довольно сильная кисть. Кистью, значит, вы сможете ворочать неплохо. Это, право, лучше, чем я ожидал. Ежели вы устойчивы на ногахэто еще десять процентов в нашу пользу. Да чистая жизньпять процентов. Итого девяносто пять процентов, больше, чем у любого, самого отличного рубаки. Но только я вас должен предостеречь, вы не очень радуйтесь. Он тоже силен, и его приемы опасны, хотя и избиты. Вот, слушайте
Ян слушал с вниманием, повторяя слова Палички в уме, а Марчинский сидел на стуле, и на лице его застыло все то же выражение пресыщенности и скуки.
Когда Паличка кончил, он похлопал Яна по плечу и сказал:
Ну, мы сейчас идет к тем кабыздохам, вы пока танцуйте, а скоро домой. Утром мы за вами заедем. Помните мои советы.
Благодарю вас.
Э, благодарить будете, когда его повезут штопать в госпиталь Святого Маврикия. Если бы этому блудливому коту удалось отрезать кусок крайней плотибыло бы неплохо, но это, к сожалению, вещь трудная.
И Паличка подкрепил свое замечание известной фразой из «Кандида», искренне при это расхохотавшись.
Вы оставайтесь тут, не провожайте нас.
Они ушли. Ян, почти успокоенный, смотрел, как во дворе они садились в обтрепанную карету. Он не знал о диалоге, который происходил в это время.
Марчинский, опускаясь на сидение, холодно спросил у Палички его мнение о Яне.
Да так себе, невинный сахарный барашек, хотя, кажется, честный малый.
Это да, но он пишет книжки о превосходстве культуры победителей.
Ерунда, детское баловство. Эта история пойдет ему на пользу. Вот как постукает ему жизнь по всем соответствующим местам, как меня мой покойный пивовар батька, так он узнает, где раки зимуют и с каким перцем их надобно есть. Главное то, что он уже возненавидел этого Рингенау, значит, первый шаг есть.
Он сегодня разговаривал с Шубертом.
Ну? удивился Паличка. Это здорово. С этим дядькой, хоть он и потомок рыцаря, умному человеку нельзя поговорить и остаться таким же. Эх, этого бы Гая да укокошить, меньше было б работы.
Эх, работа, работа, вздохнул Марчинский, почему это человек, если он не хочет жить как свинья, должен работать.
Гм, а ты меньше пей, тогда и не будут приходить в голову неумные мысли. Ты что, хочешь, чтоб тебя Господь защитил и манной небесной накормил или чтоб коржики сами в рот сыпались? Нет, брат, Господь хоть уже и старый, и скупердяй, а дураков он не любит.
Он помолчал.
А парню надо дать возможность кокнуть этого гада, меньше будет навоза, если кто-то примется чистить эти авгиевы конюшни.
Карета тронулась и въехала в аллею. Марчинский тихо спросил:
Скажи, ты за этого Яна боишься?
Боюсь, откровенно сознался Паличка. Он же полный профан в фехтовании. Но без нас ему было бы гораздо хуже. Я, кажется, достаточно его настроил. Да поможет ему Пресвятая мати.
Ну дай Бог, дай Бог. Жаль будет, если погибнет.
Карета затарахтела по мостовой и заглушила дальнейший разговор.
* * *
В то время как Паличка и Марчинский только выходили из дому графов Замойских, Рингенау и Штиппер подходили к особняку первого. Он стоял в глубине большого парка, они медленно шли по аллее и заканчивали начатый разговор. Гай фон Рингенау, еще более сумрачный, чем раньше, сказал тусклым голосом:
Я зол на него. До сих пор я нигде не встречал противоречий со стороны этих белокурых скотов. И поэтому я обрублю его уши и с отрубленными выпущу в свет.
Чрезмерная горячность, с которой Рингенау произносил эти слова, убедили врача, что тот сам себя ими успокаивает. «Боишься, бестия», подумал Штиппер, но не сказал это вслух. А Гай продолжал:
Нет, вы знаете, какая наглость. Эта морда смеет думать, что офицер нашей гвардии простит ему что-либо. Если он талант, то это еще ничего не значит. Я убил бы самого Альбрехта Бэра, ежели бы он осмелился затронуть мою честь. Я для меня это легкая вещь. Этот щенок не умеет держать рапиру. Ну и повеселимся же мы, когда он испустит дух. Единственно, чего я боюсь, это того, что придется на время бежать из столицы и лишиться ее удовольствий. Остальное все не страшно.
Я боюсь, что это не так, вежливо проговорил доктор. Люди неопытные часто опасны, но знаете что, не будем говорить об этом и постараемся развлечься до прихода секундантов.
Они как раз проходили по ровной, подстриженной лужайке перед домом.
Дом был огромный и неуютный, из серого камня, похожий на казарму, от которой его отличала только огромная серая башня старого замка за новым неуклюжим домом, построенная несколько столетий назад (род Рингенау происходил от первого магистра, убитого Яном первым, и земли, на которых стоял замок и которые теперь поглотил город, извечно принадлежали ему).
Резкий стук дверного молоткаи обоих достойных господ пропустили в вестибюль, где висели рога и топился, несмотря на летнее время, камин (дом был сырой). Несколько переходов, и они очутились в небольшой комнате. Убрана она была довольно скромно, отец Гая был скуп.
Когда они уселись на диване, доктор доверительным тоном сказал:
Так вот что я хочу вас сказать, милый Гай. Я знаю вас, вы храбрый мужчина и много еще принесете пользы нашей великой армии, нашему стальному государству. Я считаю поэтому, что вам незачем рисковать.
Я не понимаю, о чем это ты звякнул.
Очень просто. У этого парня нет оружия. Гм-м. А кто будет виноват, если рапира сломается, когда он будет парировать ваш удар. Вы, конечно, не успеете перестроиться и проткнете его. И кончено дело.
За окном мрачно зашумели липы, как видно, налетел ветер. Гай зябко вздрогнул, подумал немного и нерешительно ответил:
Нет, это вряд ли. Он не умеет фехтовать и тут мы еще снабдим его дерьмом вместо оружия.
Да ведь он все равно фехтовать не умеет, зачем ему барахтаться. А если для него все кончится благополучноне видать вам Нисы как своих ушей. Я понял, что вы так увлечены, что готовы чуть ли не жениться. Я не буду говорить о глупости того предприятия, что вы мне поведали по дороге.
А если рана будет ваша, вы станете посмешищем, ваша карьера будет испорчена, вспомните о пощечинах. А ведь перед вами блестящее будущее. Слухи о войне все более просачиваются к нам, значит, осады, штурмы, прекрасные полонянки. Ведь вам, в случае неудачи, не видать штаба. Поймите, что здесь нужно играть наверняка. У меня душа радуется при мысли о том, какую пакость мы подложим этому парвеню. Соглашайтесь, мой дорогой, ведь я искренне за вас болею. Поймите, на карте ваша будущность.
Гай еще колебался, но в этот момент в коридоре раздались шаги.
Это секунданты, твердо проговорил Штиппер, соглашайтесь. Ну, что? Мы можем молиться за его душу.
Разве что так, с видимым облегчением проговорил Рингенау, и доктор поощрительно похлопал его по плечу.
Пятая глава
Широкий балдахин был похож на птицу, распростершую крылья над широкой и мягкой кроватью. Огромные окна были открыты, и от цветущих деревьев врывался сладкий до приторности запах. Балдахин скрывал двух существ. Близко к стене, закутавшись до шеи в атлас одеяла, спала женщина с маленьким ртом, длинными ресницами и нахально вздернутым носиком.
Длинные золотые пряди ничем не заколотых волос рассыпались везде, и лицо даже во сне казалось сладострастным и хитрым.
«Настоящая Саломея, подумал второй, мужчина критического возраста, очень здоровый, с жирным и свирепым лицом. Как все же скоро они теряют себя. Вот и эта. Еще три месяца назад была такой стройной, тонкой, легкой на ходу, с нежно выточенными чертами лица, а теперь лежит рядом настоящая бабища, опустившаяся, спящая до полудня, или, если кутеж продолжался до двух часов, как вчера, то спит до вечера. Куда делись и походка этой фрейлины, и ее нежный голос, даже талия и та как-то расплылась.
Бабища, чужая неприятная бабища. Вот уже ночь, а она дрыхнет. (Он еще раз критически осмотрел ее, поднявшись и опершись на левый локоть.) Лицо блестит, как будто смазано каким-то жиром, и рот во сне некрасиво приоткрыт. Она уже потеряла стыдливость, раздевается при нем так же естественно, как и при горничной, ходит по залам непричесанной или сидит в халате букой, держа в руках «Гептамерон» Маргариты Наваррской. Пропал звонкий смех, пропала дрожь, которую он ощущал когда-то, когда она замирала в его тяжелых первых объятиях. А что же будет дальше? Теперь она уже не дрожит, не умиляет (а это было приятно), она прижимается всем телом Тьфу! И все же она за эти три месяца, как стала женщиной, приобрела невероятную опытность, приобрела способность расшевеливать его так, что если б рассказать об этом постороннемуон мог бы и не поверить. Да и не удивительно: горяча и страстна, как мартовская кошка».
Он лег, закурил и стал пускать клубы дыма.
Неплохо было бы отделаться от нее, но она приобрела каким-то путем влияние над ним. Из-за нее он дал отставку министру финансов, а ведь это была явная глупость: Лаубе был последним мостиком между ним и народом, который теперь ненавидел его еще больше. Нет, ее не бросить, и он это чувствовал вполне ясно.
А ночь благоухала цветами, гремела звонкими руладами птиц, нежным томлением вливалась в души всех людей, но не в души этих двух.
В комнате было темно, мелькал огонек сигары. Женщина спала и видела во сне власть, мужчина был невесел, у него с похмелья гудела голова.
Мужчина был Франциск Нерва, верховный правитель страны, и ему исполнилось сорок лет, девятнадцатилетняя женщина была его последней и прочной фавориткой Миньоной Куртикелль.
Нерва думал. Ему вспомнилась молодость, жестокий и скупой отец. Он был глуп, был большой бабник (фамильная черта рода Нервы) и отличался поистине ненасытной жаждой к мучительству. Пытки и казни сделались так же часты, как насморки, совершались с преступной откровенностью.
Отец погубил бы род Нервы. Нечего уже и говорить, что это он вызвал бунт взбесившейся толпы с разбойником Яном восьмым во главе. Они полетели бы тогда вверх тормашками, если бы он, Франциск, не совершил переворот.
Правда, отец умер в комфортабельной тюрьме, специально для него построенной, и всего шестеро знают о том, почему его, такого здорового, вдруг хватил паралич. Как ему хлопала тогда чернь, когда он, красивый, двадцатилетний, объявил на площади о том, что для блага народа своего решил взять кормило в свои руки. Он повел себя умно, успокоил чернь подачками, напугал ее единственной открытой жестокостьюподавлением бунта. И то большая часть вины пала на полковника Гальге. Ему хлопали.
Двадцать лет прошло, двадцать лет он, Нерва, царит в стране единым судьей и авторитетом. Он хитро повел себя: не казнил официально никого, все действия охранки строго скрывались, он подкупал одних, ссорил их с другими и держался. Он сковал умы ложью, швырял миллионы поэтам, писателям, философам, он знал, что это нужно. Он был умен и хитер, он не трогал теперь Шуберта, он успешно воевал. Отчего же прошла, закатилась, отлетела слава, отчего слышны вслед не аплодисменты, а проклятия, почему изменилось настроение народа? Они еще молчат, они боятся сказать что-либо, но каждый думает, и аплодисментов не слышно. Бараны. Что же теперь делать: сунуть им подачку в губымало поможет, устрашить жестокостямирано. Но только строньтесь со своих мест, и Нерва утопит вас в крови.