Та, что шла слева, крепкая, кургузая, с точно заспанными глазами, была Лена Рыжая, справа высокорослая, совсем молоденькая, с тяжелой черной косой Муза Кикина.
На перекрестке Симбирской улицы из-за угла вывернулся румяный паренек с жестким светлым чубом, торчащим, словно солома, и с никудышными усами. Вид у него был озабоченный.
Ну, как телефонные дела, Саша? кивнул Воеводин куда-то.
Александр Кузнецов (а это был он) ухмыльнулся озоровато.
Спроворил все, как надо. Провода в трех местах чик-чик! показал он из кармана кусачки. Пусть господа жандармы покалякают теперь со своими братьями казачками!
Куда путь держишь?
За своими, в депо. Да! Распопов велел всем строго придерживаться намеченных маршрутов, не путать. Ну, я побежал. Там увидимся, и снова пропал за углом.
Через минуту Воеводина и его спутниц догнал на велосипеде толстый неуклюжий малый с мохнатыми бровями, оглянулся, лихо тормознул, обдав прохожих пылью. Держась одной рукой за руль, другой снял картуз, поздоровался и вытер подкладкой бритую голову, сизую и бугристую, как вилок капусты.
Куда бог несет, Босая Голова? спросил Воеводин.
Босая Голова ответил так, что Муза ничего не поняла:
От Сокола везу туды А оттуда в овраг. Еще Василий сказывал, вас «Маркс» ищет, нужны ему срочно.
Добро, Коля, сейчас Ну, катай с богом!
Босая Голова вздохнул, взгромоздился на свою машину, тяжело затрясся по ухабистой пыльной мостовой. Муза поглядела ему вслед, сочувственно покачала головой:
Умотался бедный
Гм Умотаешься.
Воеводин посмотрел по сторонам, не поворачивая головы, прием, выработанный долголетним опытом конспирации, и повторил:
Умотаешься Если под курткой твоей пуда полтора нелегальной литературы напичкано. Ну, да Босой Голове не впервой, привык курьер. Прошу извинить, товарищи, мне придется оставить вас.
Он остановился и, как бы умываясь, провел ладонями по малокровному лицу. Оно еще сохраняло бледность, которую накладывает на человека тюрьма, откуда Воеводин недавно вышел. Кстати, Лена, спохватился он. Как твоя подопечная Анна? Организовали они союз?
Сегодня, Александр Дмитрич, Анна скажет мне, на какой день назначено у них собрание. Мы с Музой зайдем сейчас к ней.
Ну, счастливо добраться, без «хвостиков»
Воеводин свернул на Симбирскую улицу к деревянному двухэтажному домику, где жил человек по кличке «Маркс», он же «Дьявол», он же «Старик», он же чиновник управления железной дороги дворянин Василий Петрович Арцыбушев. О том, кто такой на самом деле этот кряжистый старичина с длинной бородой, четвертый год исправно ходивший на службу, знал лишь ограниченный круг партийцев-подпольщиков. Жандармы, у которых он был под гласным надзором, арестовывали Арцыбушева не менее двух раз в год, но прекрасный конспиратор с двадцатипятилетним стажем революционной деятельности, руководитель паспортного отдела Восточного бюро ЦК РСДРП вел работу так, что провалов не было.
Ни Лена Рыжая, ни тем более недавно вошедшая в организацию Муза ничего этого не знали. Они знали кое-кого из агитаторов социал-демократов, таких, как Коростелев, Разум, Кузнецов, Птенец, знали Воеводина, дававшего им поручения. Последнее поручение оказалось весьма канительным: нужно было помочь самарским прачкам организовать свой союз. «Что мы, хуже всех? Или нас меньше других притесняют хозяева?» возмущались они, замордованные изнурительной работой, сварливые и злые.
Пообещав Воеводину встретиться сегодня же с заводилой разбитных самарских прачек Анной Гласной, Лена и Муза направились к ней.
Анна стояла у ворот, очевидно, поджидая. Увидела подруг и изменилась в лице. Если Муза сейчас только узнала о существовании какой-то прачки Анны Гласной, то Анне девушка была известна хорошо.
«Что за чудеса загадочные?» охватило Анну нехорошее предчувствие. Захотелось тут же отвернуться и уйти. Но Лена уже махала приветственно издали, избегнуть встречи было невозможно, и Анна осталась на месте. «Та-ак Гимназистка Кикина социал-демократка?.. История!.. А ведь это здорово, если так! Не худо, эх, не худо бы молодым волчицам да столкнуть родителя матерого в яму»
Повеселев, Анна отвернулась и прикрыла концом косынки короткую злорадную улыбку. А когда Лена со своей спутницей приблизилась, она, поборов минутное смятение, спокойно протянула им руку.
Здороваясь, Муза вдруг застенчиво покраснела и нахмурилась. Она поймала себя на мысли, что молодая статная девушка с милыми веснушками на носу, с нежными ладонями и съеденными щелоком ногтями вынуждена каждодневно гнуть спину над корытом ради того, чтобы другие жили барынями. Так не странно ли, что одна из таких барынь пришла к рабочей девушке, чтобы помочь ей создать союз для борьбы с эксплуататорами!
Лена сказала:
Нам пора отправляться на маевку. По дороге обо всем поговорим, идет?
Анна пожала округлыми плечами. Рассудок опять и опять возвращал ее к Музе никак не могла заставить себя поверить в искренность происходящего, уж больно глубокая пропасть зияла между ней и этой купеческой дочкой. И, продолжая удивленно соображать, какое той дело до рабочей маевки, а тем более до нужд и бед прачек, Анна досадовала: зачем послушалась Сашу Коростелева? Зачем связалась с этими господами? Может, они и революционерки, но революционерки для себя. Здесь Анну не обманешь.
Ускоренным шагом девушки направились в сторону Постникова оврага, где в двенадцать часов начинался нелегальный первомайский митинг. Дорогой продолжали разговор. Лена спросила Анну, когда намечается у прачек собрание. Та махнула досадливо рукой:
Было уже
Как было?
Так Разве у нас получится по-людски!..
Ну и как? Что решили?
Решить решили. Вы лучше спросите, решали как!
Гм Союз, значит организован. Что ж, хорошо. Расскажите, как было, протянула Лена погасшим голосом, явно разочарованная тем, что обошлось без ее помощи.
Анна посмотрела на нее, на Музу и с прорвавшейся вдруг доверительностью рассказала:
Позавчера поутру сошлись мы во дворе у моей товарки, чтоб обсудить поначалу, как советовали вы, нужды наши, а потом уж решать сообща на собрании, что делать. Набралось баб наших душ тридцать. Говорю им: так и так, русалки мокрохвостые, давайте поговорим накануне светлого праздничка про жизнь нашу темную. Живем мы, как стервы в пене мыльной да в пару света божьего не видим. Чем судьбу прогневили, за что несчастье нам такое никто не знает. Никто нас не любит и не полюбит, никто нас не сватал и не просватает, потому что приданого у нас одна душа нищая. Заголосили бабы и пошли выкладывать, какие у кого нужды, чтоб хозяевам предъявить. А коль хозяева откажут бастовать. Бастовать и крышка! Пусть в немытых панталонах пощеголяют господа, тогда узнают.
Анна говорила, а Муза краснела. Было совестно и гадко, казалось, язвительные слова Анны адресованы лично ей. А та, распаляясь, шпарила без оглядки о том, что случилось дальше.
Только мы разговорились, стали прикидывать да кумекать, как вдруг вваливается в ворота прощелыга околоточный Днепровский, любовник коровы Калерки, соседки вашей тронутой пояснила Анна специально для Музы.
Пораженная осведомленностью прачки, Муза ничего не ответила, только поежилась.
Н-да Вломился, значит, он, пузо выпятил, усы в пол-аршина, зенками ворочает, а за спиной его городовые: притащились для подспорья. Завопил, точно у него брюхо схватило: «Пос-тановлением гр-р-радоначальника политические собрания категорически строго запрещены! Р-разойдись!» Машка Розанова девка ух! Погрозила ласково этак пальчиком индюку надутому, говорит: «Господин околоточный, как же вам не ай-ай-ай! Зачем буянить? Нешто это политика? Присаживайтесь рядком да послушайте ладком, о чем мы калякаем, авось сами что-нибудь присоветуете». А он оскалился да еще громче: «Прр-рекратить!» Ну, тут баб наших и взяло. Как закричат: «Ах, ты ж поганец, бурдюк самочинный! Хапуга окаянный! Брандахлыст! Чего ты налетел на нас, как чумной? Иль вы с похмелья, иль с угару, антихристы?» Такое тут пошло, скажу вам! Визг, крик, одним словом содом. Околоточный посинел, что утопленник, зубами лязгает по-собачьи. А бабы разъярились, так и рычат, так и рычат! «Что мы за преступницы такие, чтоб прятаться? Хватит с нас. Лучше в омут головой, чем держать вечно зубы на полке или идти на Мормыш-слободку, продавать себя за пятак. Где же нам сойтись вместе, чтоб решить о нашей жизни злосчастной? На квартире нельзя, на улице запрещают, за городом не смей! Что же нам в бане собираться, что ли?» Как сказала Машка Розанова «в бане», тут я хвать себе и на ус. «А что, на самом деле, говорю, распропори их в сердце, пошли, девки, париться, грехи смывать перед пасхой». Сказано сделано. Живо собрались в Челышевской бане, заплатили по гривеннику, расселись прямо в мыльной и открыли собрание. Сидим, судачим, потеем. Писать не на чем, на донце шайки протокол не напишешь Так запоминаем. Решили всем записаться в союз. Меня, Машку Розанову и еще одну выбрали в правление. Ну, думаю, надо речь сказать бабам, а то я знаю их!.. Пусть твердо стоят на своем, коль бастовать станем, и чтоб без волынки вносили взносы в кассу и не предавали друг дружку. Держу я речь, а банщица в это время, знобь трясучая, повертелась в мыльной, вроде ей что-то нужно, и шасть, подлая, за городовым. Приперлась их целая ватага, сунулись было в дверь, зенки вылупили, всяк торопится первым посмотреть на революцию в бане. А Машка Розанова ух, и девка: хвать шайку с кипятком, да ка-ак полыснет! Ба-атюшки! Фараоны кто вверх задом, кто вниз мордой. Такое поднялось! На баб ярь напала, вынеслись в предбанник в чем мать родила, визжат нехорошими голосами, волосы распатланы. У какой шайка с кипятком, у какой так. И то сказать, здесь любую злость прохватит. Не по нутру пришлась припарка городовым только подковы забряцали по лестнице. Вот так сунули мы им спичку в нос, зато дело сделали, закончила возбужденная, довольная Анна. А если б городовые вас на улице подкараулили?
А! Плевать! Где жизнь алтын, там смерть копейка, махнула Анна рукой с каким-то бесшабашным задором.
Продолжая разговаривать, девушки прошли мимо зацветающих Молоканских садов. Город остался позади. Вдали синели размытые очертания Жигулей. Они как бы струились в теплом мареве. В едва оживший, какой-то еще постно-зеленоватый лес вела узкая, вогнутая, точно корыто, дорога. Она спускалась в длинный и широкий Постников овраг, поросший чапыжником. Потом пошел рябой березняк, а на взлобке за оврагом высокие сосны. Пушистым комочком пролетела над головой белка перемахнула на соседнее дерево. Зелено кругом. И в девичьих глазах зелень лесная, хотя у Музы глаза карие, а у Анны серые и только у Лены Рыжей истинно зеленые.
А как пахнет здесь! Струились ароматы, в которых угадывался горьковатый запах осиновой коры и гниль мхов, и не то от волглой земли, не то доносило ветром от Жигулевского завода пахло солодом. В лесной просини птичий звон. Мелодично тюлюлюкал красноногий травник, свистел и кряхтел кто-то невидимый в зарослях, вдали врал бессовестно нытик удод, повторяя без конца: «худо-тут! худо-тут!».
Нет, худо не было. На душе у девушек, как и вокруг, было по-майски безоблачно.
Анна размяла между пальцев маслянистую почку тополя и вдыхала удивительно чистый аромат возрождения. Лицо ее порозовело, глаза блестели, как у человека, вырвавшегося на свободу после долгого пребывания взаперти. Она тепло улыбалась одними уголками губ чему-то своему, близкому, чему, должно быть, пробил час. Тонкие быстрые тени от веток оставляли на щеке ее и на белых пальцах рук подвижную рябь, так что можно было подумать: конопушки, пригретые майским солнцем, вдруг растопились, и нежные крапинки усыпали все тело девушки.
Неподалеку хрипло и громко каркнула ворона, и тут же из-за кустов березового молодняка вышло двое мужчин в распахнутых пиджаках и синих косоворотках. Один из них, с биноклем на груди, сутулый и носатый, дотронулся до козырька фуражки, спросил:
Далеко ли следуете, извиняюсь, барышни?
Куда Макар телят не гонял ответила быстро Лена, и густая зелень в ее глазах заискрилась.
Ага Счастливо, товарищи. Смотрите, там впереди засека сделана, обходите слева.
Понятно.
По распоряжению комитета публике надлежало собираться на глухой поляне за оврагом Постникова. Собираться окольными путями и в разное время. Одни шли лесом со стороны поселка Курмыш, другие со стороны Афона, многие поднимались по Волге против течения на завознях неуклюжих четырехвесельных лодках с кормилом вместо руля.
Уж если было тепло на улицах города, то в лесу и вовсе жарко, как перед дождем. Паром и мокрым теплом дышала земля. На сизо-зеленой поляне собралось человек триста пятьдесят. Ходили туда-сюда, сидели кружками на траве. Отдельной кучкой стояли видные эсеры: представительный Сумгин с львиной гривой, журналист Девятов, тут же околачивался Череп-Свиридов в своей бандитской шляпе и его верный спутник Чиляк. Рядом закусывали, потягивали пиво. Кто-то запел модную песенку: «От Артура до Мукдена отступали мы толпой» Коренастые, сутулые, взъерошенные, в поддевках, в пиджаках, совсем еще молодые и в летах читали доставленные Босой Головой газеты и листовки. Представитель Железнодорожного района Шура Кузнецов рассказывал что-то слесарю депо веселому хохотуну Шуре Буянову Буянычу, как звали его товарищи. Тот курил одну за другой папиросы и поглядывал на собеседника хитроватыми глазами.
Деревенский агитатор Сашка Трагик вдруг взъерошил свой ежик и, обрадованно помахав через головы сладко улыбавшихся братьев Акрамовских, заспешил кому-то навстречу.
Здравствуйте, Антип, здравствуйте, Лаврентий! воскликнул он, пожимая руки каким-то мужчинам, не похожим ни на мастеровых, ни на интеллигентов. Было видно, что эти двое не городские, однако и не из далекой деревенской глуши. Чем добирались? На «Тартаре»? продолжал Саша. Что нового в Царевщине? В Буяне?
Спасибо, Саша, за приглашение, сказал высокий, с глубоко запавшими глазами Лаврентий.
Приехали на телеге Николая Земскова, ты его знаешь, добавил широкоплечий бородач Антип. В будни не больно-то выберешься, а надо. Да и книжечек в самый бы раз
Запахло, слышь, и у нас в Царевщине забастовкой. На погрузке барж заваруха. Посоветоваться нужно.
Дадим и литературы, и газет, обнадежил Коростелев товарищей и повел их за собой.
Мужики двигались не спеша среди разноцветья весенних одежд туда, где черноволосый студент и разодетый франтом Воеводин, присев на траве, о чем-то оживленно дискутировали. Рядом стоял Позерн, прислушиваясь к их спору, иронически покачивал головой.
Не успели царевщинцы потолковать с членами Самарского комитета РСДРП, как появился Распопов в лихо сдвинутой на ухо фуражке и в мундире казачьего есаула. Дал знак, что все в порядке, можно начинать. Люди уселись на траву. В середине на ящик из-под пива встал Позерн.
Товарищи! заговорил он громко и уверенно, как бывалый оратор. Посмотрите кругом: Волга-матушка на своих берегах никогда раньше не видела такого собрания со времен удальцов Стеньки Разина. «Сарынь на кичку!» раздавался раньше клич по Волге, и пои том кличе помещики-дворяне падали в обморок. Сейчас раздается клич по всему земному шару: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и при этом кличе трепещет капитал всего мира и содрогаются царские троны.
Ярко говорил Позерн о войне, грубовато высмеял Куропаткина, который ездил на позиции с иконами и собирался закидать японцев шапками
Как великолепно разъясняет он сложные вещи! прошептала восторженно Муза на ухо Лене. Та согласно кивнула и посмотрела на Анну. Разомлевшая на солнце прачка ковыряла безучастно прутиком землю и, казалось, дремала. Но вот в самый разгар митинга поступило сообщение, что в Самаре забастовала конка, вожатые побросали среди улиц вагоны и разошлись.
Поляна радостно взбурлила. Анна тоже встрепенулась и громко захлопала, закричала вместе со всеми.
Как было принято по межпартийной договоренности, после социал-демократа слово брал эсер. На ящик взобрался сутулый Сумгин. Вскинув бородку, формой напоминавшую хищный ястребиный клюв, обвел острыми рысьими глазами собравшихся и властным голосом капитана, спасающего корабль в бедствие, воскликнул:
Народ для власть имущих ничто! Все входы и выходы закрыты. Ни на губернатора, ни на министра суда нет! Их нельзя обличать всенародно, нельзя говорить об их темных делах. Несколько сотен паразитов держат в тисках многомиллионный русский народ. Ему не позволяют создавать свои рабочие и крестьянские союзы, кассы, библиотеки, собирать собрания
При этих словах Анна тронула локтем Лену, кивнула утвердительно головой:
Правду говорит человек
А на чем держится эта властвующая камарилья? Она держится только на обмане темных масс народа и на подавлении сознательной его части силами полиции и жандармов. Но есть иные силы истина и справедливость. И еще есть могучая сила сила нашей боевой организации социалистов-революционеров. Пусть дрожат народные обидчики! Каждого сатрапа в конце концов постигнет участь московского генерал-губернатора Сергея Романова. Народ будет судить их и карать рукой самых светлых, беспредельно верующих в свое дело, самоотверженных людей, таких, как наш молодой боец Ваня Каляев.
И опять поляна шевельнулась. Череп-Свиридов, сдвинув черную шляпу на затылок, гордо напыжился, переглянулся с Чиляком.
Ваня Каляев казнен в Шлиссельбургской крепости, продолжал негромко Сумгин, наращивая с каждым словом волнующую силу голоса. Но мрачные казематы не сломили социалиста-революционера, ему удалось передать на волю свое прощальное письмо. Вот оно, братья-товарищи!
И Сумгин, развернув листок, стал читать вдруг тихо-тихо. И оттого, что сквозь слова осужденного прорывался весенний птичий перезвон, они звучали еще проникновеннее, раздирая душу. Анна, слушавшая с замершим сердцем, и Муза, и Лена, и другие готовы были в эту минуту пожертвовать собой, пострадать и умереть за святую правду. Потрясенная Анна сидела бледная, с затуманившимися глазами, думала взволнованно:
«А мы-то, глупые, верим тому, что врут в газетах! Пишут, что революционеры государственные преступники, убийцы. Это о людях, которые, как Иисус Христос, приняли на себя страдания и муки».